аясь в потной, черной пустоте, Селия  почувство-
вала, что даже ненависти не испытывает, что, если она и плакала, то сов-
сем по другой причине, хотя как будто плакала из жалости к  себе  или  к
Элен.
   Потом она даже уснула, иначе невозможно было объяснить, откуда появи-
лось лицо ее отца, утирающего рот салфеткой, и опять игры на пляже или у
бассейна.
   Но нет, пляж был до того, конечно, до рук Элен,  если  слова  "до"  и
"после" еще имеют какой-то смысл; и вдруг наступил рассвет, и за ее спи-
ной лежала неподвижно Элен. "Нет, я не буду устраивать трагедию, - поду-
мала Сеиия. - То, что я сделаю сейчас, я могла  сделать  раньше,  но  не
сделала. У меня нет права  считать  себя  невиновной,  чувствовать  себя
жертвой".
   Она засмотрелась на окно, устремляясь к светлевшему небу, потом очень
медленно опустила одну ногу, за ней другую и села на край кровати. Халат
валялся у ее ног, она подняла его и направилась к дверям ванной, ни разу
не взглянув на Элен, уверенная, что та не спит и знает,  что  она  хочет
уйти, но не пошевельнется. Она даже не очень старалась не шуметь -  вода
из душа брызнула на зеркало, кусок мыла ударился о край раковины, прежде
чем упасть на резиновый коврик. Потом она включила свет в прихожей и за-
несла пустой чемодан в спальню, где Элен  лежала,  повернувшись  спиной,
будто желая облегчить ей сборы. Селия  оделась,  открыла  стенной  шкаф,
сложила в чемодан одежду, книги, цветные карандаши. Чемодан  был  уложен
плохо и с одной стороны не закрывался, Селия билась  с  ним  понапрасну,
почти не видя, что делает, так как полоса света из прихожей  захватывала
только шкаф и кровать, в конце концов она подняла чемодан, как он был, и
понесла в гостиную. Сама не зная зачем, она прикрыла за собой  дверь,  и
тогда увидела куклу, лежавшую на табурете, головою к  стене.  Были  ярко
освещены ее головка и кудри, под зеленой салфеткой виднелись  выпуклости
туловища. Селия опустила чемодан на пол, кинулась к кукле, одним  рывком
сдернула салфетку и швырнула куклу на пол - та разбилась с  резким,  как
взрыв, но тут же заглохшим стуком. Неподвижно стоя в дверях, Селия  пос-
мотрела на Элен, в темноте почти неразличимую, и увидела, как та медлен-
но поворачивается, словно шум и впрямь ее разбудил и она еще не  понима-
ет, в чем дело. Кукла сперва упала ничком, но от удара перевернулась  на
спину и теперь лежала, расколотая на две половинки и с  вывихнутой  руч-
кой. Поднимая чемодан и готовясь выйти, Селия увидела туловище  куклы  и
что-то торчащее из разлома. Еще не понимая, она  вскрикнула,  крик  этот
был вызван не дошедшим до сознания, непроизвольным  ужасом,  за  которым
последовало паническое бегство, позади слышался голос  Элен,  тщетно  ее
окликавший, устремленный в пустоту, а Селия бегом спустилась по лестнице
на улицу, пахнувшую хлебом, кофе с молоком и утром в восемь тридцать.
 
   В какую-то минуту мне надо было выходить, однако, как всегда в  пере-
полненных трамваях, было нелегко разглядеть или угадать, где тот  перек-
ресток, откуда мне предстоит еще идти пешком по улице Двадцать Четверто-
го Ноября; выйдя из трамвая, я, конечно, окажусь  на  улице  с  высокими
тротуарами и пройду по ней до пустыря, где железные ворота и  трамвайные
депо, а потом будет улица и дом, где меня ждут, где я, быть может, смогу
отдать пакет и отдохнуть от этой поездки среди людей; теснившихся и тес-
нивших меня на каждом повороте, на каждой бесшумной остановке, завершав-
шейся резким звоном. Когда наконец, ушибаясь о сумки, и локти, и портфе-
ли, защищая резавший мне пальцы пакет, мне удалось выйти, то, едва  сту-
пив на площадку трамвайной остановки посреди широкой  улицы,  я  поняла,
что ошиблась и сошла то ли раньше, то ли  позже  того  перекрестка,  где
следовало выходить; чувствуя себя как бы вытолкнутой из  трамвая  грудой
тел, толпившихся на передней площадке, я смотрела, как он  удаляется  по
улице, которая, казалось, все расширялась, не  становясь,  однако,  пло-
щадью, справа от меня высился какой-то холм с остатками запущенного пар-
ка или просто участками голой земли, он торчал посреди  города,  похожий
на курган, а за ним виднелись гараж и станция обслуживания с непременной
блестящей лужей машинного масла, - идеальный антураж для того, чтобы по-
чувствовать, что ты окончательно заблудилась с этим  пакетом  и  боишься
опоздать, никогда уже не попасть туда, где тебя ждут. Где-то совсем  да-
леко трамвай опять остановился после бесшумного движения по рельсам,  во
время которого Хуану, стиснутому скоплением тел и сумок,  пришлось  вся-
чески исхитряться, чтобы вытащить двумя пальцами монету из глубины  кар-
мана, между тем как на задней площадке толстая женщина в фуражке, залом-
ленной набекрень, протягивала руку между плеч  пассажиров,  и  каждый  с
трудом доставал монету и передавал ее соседу, чтобы тот передал  кондук-
тору, и было что-то вроде беспрерывного курсирования  монет  и  билетов,
возвращавшихся через те же или через другие руки, пока их не  схватывали
вместе со сдачей, причем никто не протестовал, не  ошибался  и  даже  не
считал монеты. Почти в тот же миг, когда он поднялся на заднюю площадку,
Хуан увидел Элен на середине трамвая, и, возможно,  он  сумел  бы  проб-
раться к ней или хотя бы выйти на том же перекрестке, если бы в этот мо-
мент старуха не потребовала заплатить за проезд, и Хуан, и те, кто стоял
с ним рядом, были вынуждены помогать друг другу, передавая деньги, и би-
леты, и сдачу, из-за этого он замешкался и не успел пройти вперед, когда
Элен, ни разу не оглянувшись, уже собиралась выходить, и Хуан потерял ее
из виду, как если бы ее вытолкнула из  его  поля  зрения  плотная  масса
сгрудившихся тел. А когда ему тоже удалось выйти,  уже  гораздо  дальше,
перекресток был обычным перекрестком города, уходили вдаль торговые ряды
и аркады, и где-то в глубине начинался новый город  с  домами-башнями  и
мерцающим блеском канала. Идти обратно, чтобы искать Элен,  было  невоз-
можно - улицы сразу же стали раздваиваться и на  каждой  улице  было  по
две, а то и по три трамвайных линии. Оставалось лишь прислониться к сте-
не да выкурить горькую и короткую сигарету, как он уже курил когда-то  в
подъезде на парижской улице, и наконец спросить  у  первого  встречного,
где находится Домгассе, и поплестись обратно  в  гостиницу.  Не  слишком
взбудораженная бессонной ночью, Телль, сидя возле кровати, читала роман.
   - Я потеряла тебя из виду, как только мы вышли, -  сказала  Телль.  -
Решила, что лучше вернуться, было так жарко. Если хочешь помыться,  вода
еще теплая, хотя уже поздно и в отеле экономят. Какое у тебя лицо,  бед-
ный ты мой!
   - Безумно тяжелые туфли, - сказал Хуан, растягиваясь  на  кровати.  -
Выпьем, о моя Лесбия, выпьем чего угодно, что есть под рукой. Спасибо.
   Телль сняла с него туфли, помогла стащить сорочку и брюки. Полуголый,
дыша с облегчением, Хуан встал, чтобы глотнуть виски. Телль уже опереди-
ла его на два стакана, и это было заметно по ее глазам, по особому выра-
жению рта.
   - Во всяком случае, нам больше не надо выслеживать, - сказала  Телль.
- Вот увидишь, с завтрашнего дня в тех двух комнатах будут  жить  другие
люди.
   - Мы этого не увидим, - сказал Хуан. - С  третьим  криком  петуха  мы
возвращаемся в "Козерог".
   - Вот и отлично. Там такой миленький бар и подают замечательный проз-
рачный бульон, не то по четвергам? не то по вторникам.
   - А знаешь, кто был в трамвае? - спросил Хуан.
   - А я не видела никакого трамвая, - сказала Телль.  -  Ты  бежал  как
настоящий спортсмен, и я не стала тебя догонять, бежать по улице в  сан-
далетах - это же самоубийство. Но если ты сел в трамвай, тогда, конечно,
знаю. В трамваях нас всегда ждет наша судьба, это я узнала еще в  Копен-
гагене, давным-давно. Ну и ты, естественно, потерял ее из виду.
   - Иногда я спрашиваю себя, как это ты можешь соглашаться со всем, что
я тебе говорю, - проворчал Хуан, протягивая ей стакан, чтобы она  налила
еще.
   - Но ведь ты тоже мне веришь, - сказала Телль, как бы удивляясь.
   - В общем, было как всегда, - сказал Хуан. -  Какая  тоска,  милочка,
какая гнусная тоска. Не правда ли, кажется невероятным? Уезжаешь так да-
леко, часами летишь в самолете через горные хребты, и вдруг в первом по-
павшемся трамвае...
   - Ты упорно желаешь разделить неделимое, - сказала Телль. - Разве  ты
не знаешь, что трамваи - это и есть Немезида, разве ты их никогда не ви-
дел? Все они всегда один и тот же трамвай, только войдешь  и  сразу  ви-
дишь, что все как всегда, - неважно какая линия, какой город или  конти-
нент, какое лицо у кондуктора. Почему  теперь  все  меньше  трамваев,  -
блеснула остроумием Телль, - люди уже догадались и  их  уничтожают,  это
последние драконы, последние Горгены.
   - Ты очаровательно пьяна, - сказал Хуан умиляясь.
   - И ты, ясное дело, должен был войти в трамвай, и  она  тоже.  Диалог
Эдипа и сфинкса поистине должен был происходить в трамвае. Где еще может
оказаться Элен, как не на этой ничейной земле? Где ты мог ее  встретить,
как не в трамвае, бедный мой неудачник? Ну, для одной ночи  предовольно,
правда ведь?
   Хуан привлек ее к себе и крепко обнял. Телль отчужденно  и  деликатно
разрешила себя целовать. Горечь рта с утренним  перегаром  сливовицы,  с
привкусом виски, и отдельных номеров, и потайных фонарей, и  англичанок"
покоренных древним привидением, все  тщетное  желание  без  любви  после
рассвета с трамваями и невстречами; ну что ж, я еще раз  подставила  ему
губы, разрешила его рукам раздеть меня донага, прижать  к  нему,  начать
меня ласкать в должном порядке, с божественной последовательностью,  ко-
торая приведет к божественному мигу. Уже не в первый раз, когда его руки
и губы начнут прогулку по моему телу, когда  его  взгляд  медленно  зас-
кользит по моим грудям, животу или спине, я почувствую,  что  перед  ним
возникает образ другой, что он представляет меня, берет меня как другую,
слишком хорошо зная, что я это знаю, и презирая себя. "Почему он подарил
мне куклу месье Окса? - подумала я, засыпая. -  Пошлю  ее  завтра  Элен,
этот подарок для нее предназначен. Мои игры другие, это  уже  кончается,
Телль, это уже кончается. Вот ты и получила твою международную конферен-
цию, твое венское барокко, твое кафе "Моцарт", твой дрянной фильм ужасов
с фрау Мартой, твоего терзающегося, глупого аргентинца.  By  the  way79,
надо рассказать ему про письмо Марраста, заказать  билет  на  самолет  в
Лондон. Какое счастье, что  я  не  слишком  люблю  тебя,  дружок,  какое
счастье, что я свободна, что я дарю тебе свое  время  и  все,  что  тебе
угодно, не придавая этому чрезмерного значения, и в трамвае нам не  быть
никогда, дружок, главное, в трамвае никогда, дурень ты мой бедненький".
 
   Звонок телефона был как пощечина, прекращающая истерику,  бесполезные
вопросы, порыв бежать вдогонку за кем-то, кто уже далеко. Элен  села  на
краю кровати и выслушала сообщение, нашаривая свободной  рукой  пижамную
блузу и натягивая ее на дрожащие плечи. В десять пятнадцать надо быть  в
клинике, сменявшая ее коллега заболела. Хорошо, она вызовет такси. В де-
сять пятнадцать, времени в обрез. Стараясь не думать, она накинула халат
и пошла закрыть входную дверь. Надо помыться, вызвать такси, надеть  се-
рый костюм, с утра может быть прохладно. Вытираясь, она  для  надежности
заказала такси по телефону и оделась, лишь бегло взглянув в зеркало. Уже
поздно, нельзя терять время на уборку постели, уберет,  когда  вернется.
Взяла сумочку, перчатки. Такси, наверно, уже ждет, а они долго не  ждут,
почти сразу уезжают. Войдя в гостиную, она увидела вблизи куклу, которая
до тех пор светлела розовым пятном на полу, как что-то, о чем нельзя бы-
ло думать до возвращения. Элен ухватилась за дверной косяк, почувствова-
ла, что сейчас и она закричит, но нет, это - когда вернется,  равно  как
грязные простыни, и беспорядок, и невытертый пол в ванной. Туловище кук-
лы распалось надвое, было отчетливо видно все  внутри.  Такси  не  будет
ждать, такси не будет ждать. Если не спуститься немедленно, такси не бу-
дет ждать, они никогда не ждут. Значит, так, в десять пятнадцать в  кли-
нике. И если сейчас же не спуститься, такси ждать не будет.
 
   - Так что сама понимаешь, - писал Марраст в письме Телль,
   - для других в этом не будет ничего необычного такое случается каждый
день.
   но я отказываюсь верить что это можно объяснить как возможно объясни-
ла бы ты или Хуан или мой сосед перечисляя на пальцах левой руки все до-
воды а пальцами правой делая движение, напоминающее  движение  гильотины
или веера.
   Я не пытаюсь себе ничего объяснить, даже то, что я пишу это письмо  в
трех метрах от juke-box80; признаться, я предполагаю, что пишу его  Хуа-
ну, предвидя, что ты дашь ему прочесть, это было бы логично, и  справед-
ливо, и самоочевидно, и я говорю с ним через твое  плечо,  которое  чуть
заслоняет мне его лицо. Я так противен себе, Телль, и мне  так  противен
этот паб на Чансери-Лейн, где я пью уже пятый стакан виски, и пишу тебе,
и теперь вдруг подумал, что у меня даже нет вашего адреса. Но неважно, я
всегда могу сделать из письма бумажный кораблик и бросить его в Темзу  с
моста Ватерлоо. Если оно до тебя дойдет, ты, конечно,  вспомнишь  Вивьен
Ли в ту ночь в Менильмонтане81, когда ты со слезами говорила мне о своем
друге-негре, который был у тебя в Дании и разбился в красной  машине,  а
потом ты еще сильней разрыдалась, вспомнив фильмы того  времени  и  мост
Ватерлоо. Право же, в ту ночь мы чуть-чуть не легли вместе, и мне кажет-
ся, мы вполне могли бы это сделать, и все бы тогда изменилось или  вовсе
бы не изменилось, и я,  сидя  в  кафе  где-нибудь  в  Братиславе  или  в
Сан-Франциско, все равно писал бы это же письмо Николь, говоря о тебе  и
о ком-нибудь другом, кого бы уже не звали Остин, потому что... Телль, ну
сколько комбинаций может быть в этой засаленной колоде,  которую  тип  с
рыбьей мордой тасует где-то за столиком в глубине?
 
   Завтра я возвращаюсь в Париж, я должен делать статую, ты,  верно,  об
этом знаешь. Ничего страшного, к сожалению, я  быстро  восстанавливаюсь;
ты еще увидишь меня смеющимся, мы будем встречаться  с  моим  соседом  в
"Клюни", и время от времени с Николь, и с Остином, и с  аргентинцами,  и
даже может случиться, что ты и я когда-нибудь  ляжем  вместе  просто  от
скуки но не для того, чтобы друг друга утешать, мне никогда и  в  голову
не пришло бы, что ты могла бы утешаться от тоски по Хуану  с  кем-нибудь
другим, хотя, конечно, ты это сделаешь, в конце концов мы все так посту-
паем, но это будет иначе, я хочу сказать, ты не сделаешь этого  с  умыс-
лом, как человек, хлопающий дверью, как Николь. Заметь,  если  я  думаю,
что когда-нибудь карты колоды лягут так, что соединят  нас  в  одной  из
постелей этого мира, я думаю об этом без задней мысли, а не из-за  того,
что со мною произошло или что может произойти у тебя с Хуаном я думаю об
этом, потому что мы друзья, и еще тогда, когда мы беседовали о Вивьен Ли
в том кафе в Менильмонтане, еще тогда все вполне могло кончиться поцелу-
ями, это всегда было и для тебя, и для меня так легко, да, мы легко  це-
луем тех, кто нас не любит, потому что и сами-то себя  не  полюбили  бы,
думаю, тебе это понятно. Я должен сделать тебе ужасное признание: сегод-
няшнее утро я провел в парке. Ты мне не веришь, ведь правда? Я - в окру-
жении зелени и голубей.
   Тогда я еще не начал пить, и, наверно, было бы лучше  писать  тебе  с
блокнотом на коленях под каштаном, похожим на дурацкую  страну  птиц.  Я
ушел из отеля, стараясь не шуметь, потому что Николь еще спала, я заста-
вил ее уснуть, понимаешь, было невыносимо продолжать разговор все о том,
о чем уже столько говорено, и я заставил ее принять таблетки и ждал, по-
ка она уснет, и еще постоял, глядя на нее, знаешь, Телль, - говорю  это,
потому что пьян, - мне кажется, Николь уснула, уверенная, что больше  не
проснется, ну, что-то в этом роде, понимаешь, и, прежде чем закрыть гла-
за, она посмотрела на меня говорящим взглядом, посмотрела с  невыразимой
предсмертной благодарностью, и я уверен, она думала, что я ее убью,  как
только она уснет, или что я уже начал ее убивать таблетками.  Вот  такая
нелепость, и я стоял возле нее и говорил ей всякие слова, Николь,  гусе-
ничка моя, слушай меня хорошенько, мне все равно, спишь ты или притворя-
ешься, бродишь, быть может, по городу или стараешься удержать  слезинку,
которая блестит на твоих ресницах, как первый иней, помнишь, блестел  на
обочинах провансальских шоссе, когда  мы  еще  были  счастливы.  Видишь,
Телль, как неутомимо тешится несчастье, воскрешая картины всего, что бы-
ло тогда ну просто становится невыносимо но, понимаешь, Николь  спала  и
меня не слышала, и я не хотел, чтобы она страдала за двоих, за  Хуана  и
за меня, из-за отсутствия Хуана и из-за того, что мои губы еще  целовали
ее, не имея на то права, целовали с той немыслимой страстью, какую  дает
отсутствие права. И я говорил ей все это, потому что она меня не  слыша-
ла, а до того, как она уснула, мы проговорили почти всю  ночь,  главное,
чтобы убедить ее остаться в отеле, раз я уезжаю во Францию и оставляю ей
номер, но она настаивала на том, чтобы сразу же перебраться куда-нибудь,
она, казалось, решила и во второй раз взять на себя инициативу, отрезать
мне пути к отступлению, словно ей мало было моей тоски, моих  идиотичес-
ких усилий понять, хотя бы начать понимать весь этот бред  -  ты  же  не
станешь отрицать, что все это не имело никакого смысла и что  единствен-
ное возможное объяснение было таким же детским, как ее рисунки для буквы
"Б" в энциклопедии, те самые, которые сохли на столе у  окна,  и  Николь
даже не пыталась это отрицать, только взглядывала на  меня,  и  опускала
голову, и без конца повторяла рассказ о том, что она сделала, и эта было
так наивно и глупо, и всякий, даже этот болван Остин, понял бы, что  она
сделала это с целью отдалить меня, заставить меня наконец ее  возненави-
деть, изгнать из моей памяти ее облик или заменить его  чем-то  грязным,
все было так бесконечно глупо, что я мог бы схватить ее в объятия и уло-
жить ничком и поиграть, как мы играли  уже  столько  раз,  награждая  ее
шлепками, прежде чем целовать - так мы делали всегда, играя в шлепки, и,
наверно, с тобою тоже такое бывало, это есть во всех руководствах,  осо-
бенно в копенгагенских. Пойми, Телль, я же все время знал точно, что Ос-
тин для нее ничто и что единственный, кто ее интересует, - это тот,  кто
будет читать поверх твоего плеча как поживаешь Хуан
   и если бы она переспала с ним, я бы радовался  за  нее,  я  сидел  бы
пьяный под тем проклятым каштаном или в этом же пабе, и, право же, радо-
вался бы за нее, и оставил бы ее в покое ради нее же, между тем как  те-
перь, заметь, Телль, теперь я ухожу только ради себя, Телль, да, внезап-
но эта глупая история, это, так сказать, немотивированное деяние с одной
лишь целью - разочаровать меня в обоих смыслах слова, этот идиотизм  не-
довольной, желавшей доставить мне причину вескую и именно на моем  уров-
не, чтобы уронить себя в моих глазах и заставить уехать, и главное,  да,
Телль, главное, предоставить мне благородную роль, взять вину  на  себя,
чтобы моя совесть была спокойна, помочь мне выбраться  из  ямы  и  найти
другой путь, внезапно
   все это обернулось чем-то ею не предусмотренным, внезапно  подейство-
вало наоборот, внезапно запятнало ее во мне - уж не знаю, как бы это вы-
разить, все проклятый juke-box и головная боль, от которой череп  раска-
лывается, - да, запятнало, как будто
   она и впрямь спала с Остином, чтобы меня обмануть,
   понимаешь, или по какой-то причине предпочтя его,
   или безо всякой причины, кроме минутной прихоти
   или джаза Бена Вебстера,
   повторяю, запятнало, будто она и вправду хотела меня  обмануть,  и  я
вот сейчас сознавал, что она шлюха, а я рогач и прочее, а это же не так,
Телль, нет, не