я жила, это ж  в  страшном  сне  не
приснится!  Двое  детей,  старший  школу  кончает,  что   дальше   делать,
непонятно, у нас в городе ни в  один  институт  тогда  без  больших  денег
нельзя было и сунуться, значит,  в  армию.  Младший  вообще  больной  был,
только сейчас выправляться стал. У мужа как раз неприятности  были,  тогда
начали все эти кооперативы появляться, он в один такой  влез,  стали  жить
просто прекрасно в материальном смысле, а тут их с двух  сторон  прижимать
начали, и милиция, и из Нальчика какие-то, уголовники настоящие. И тут  он
приезжает, одноклассничек ненаглядный, родные края, видите  ли,  навестить
решил, знаменитость хренова. Вот уж точно, все в говне, а он  в  белом.  Я
кручусь, как не знаю кто, школа, репетиторы, адвокаты, больница детская, в
магазинах нет ничего. Когда муж стал хорошо в своем кооперативе  получать,
я работу бросила, а я, между прочим, ведущий технолог была,  замначальника
бюро, двести восемьдесят по тем деньгам получала,  а  тут  сразу  в  долги
влезли. И он явился. Принц в  белом  костюме.  Слушай,  ты  так  прекрасно
выглядишь!  Я  и  не  помнил,  что  ты  такая  красавица!  Слушай,  пойдем
поужинаем, потанцуем! Заеду за тобой в  семь,  ладно?  Я  за  ночь  платье
сшила, у подруги купила в долг тряпку итальянскую, туфли достала -  вышла,
он просто умер. Я же умею это все, просто всегда не до того  было,  а  тут
началось кино, самый лучший в городе ресторан, все на нас  смотрят,  он  в
белом, я в белом, черт его знает что. В гостиницу провел, как так и  надо,
дежурная сунулась, он ей десятку сразу дал, она прямо очумела. И всю ночь,
всю ночь, как бешеный, свет не погасил, я открыла глаза,  вижу  над  собой
его лицо, улыбается, как черт,  я  просто  испугалась.  Это  уже  потом  я
поняла, что он играет все время,  то  дьявола  в  постели  изображает,  то
джентльмена  с   дамой,   то   влюбленного   одуревшего,   то   страдальца
совестливого. А сам ничего не чувствует, актер, он и есть актер, только на
сцене он бездарный и примитивный, я все его видела, а в жизни,  для  таких
дур, сходит за гения. Конечно, актер, что вы мелете, какой художник, какой
еще поэт?! Да у меня его афиши до сих пор лежат и фотография из театра.  А
вечером снова пошли, я даже не  представляю  теперь,  что  я  дома  врала.
Оркестр там играл паршивый, а потом лабухи поесть сели, и включили записи.
Фрэнк Синатра, "It Happened in Monterey", мы пошли  танцевать,  и  он  мне
сказал: "Не знаю, что с нами будет, но  любить  тебя  я  буду  всегда".  И
знаете, сколько после этого пролюбил? Меньше года. За это время я от  него
аборт успела сделать, и триппером он меня  наградил,  когда  я  к  нему  в
Ленинград приезжала, у них там гастроли были полтора месяца.  Вот  так  он
меня любил необыкновенно и вечно. Это случилось в Монтерее, он был весь  в
белом. Ничтожество. Будь он проклят. Я потом года три  с  мужем  отношения
восстанавливала, а стыдно до сих пор, хотя уже вся та  жизнь  забылась,  и
расстояние до него -  лету  четырнадцать  часов.  Гадина  он  и  мразь,  и
сдохнуть под забором ему как раз по заслугам. Вот, денег могу  дать,  вот,
две сотни, это теперь сколько по-вашему? Ну, и хватит с него за тот танец.
Боже мой, какой же все это ужас!
     -  Первый  и  последний  раз  я  здесь.   Я   в   научно-практических
конференциях по бывшему общему ебарю не участвую. Что он умеет из бабы всю
дрянь, сколько ее в ней есть, вытащить - это точно. А  что  потом  с  этим
делать, сам не знает, в ужас приходит и, скорей-скорей, в сторону.  Вот  я
слушала вас, милые дамы, и удивлялась - ведь со всеми  одно  и  то  же,  а
действует!  Улыбается,  как   бы   смущенно,   обязательно   насчет   тяги
непреодолимой бормочет тихонько, как будто радио тише сделали, а выключить
забыли, какой-нибудь бунинский рассказ вспомнит  -  и  ведь  действительно
похоже! Вдруг, шепотом,  как  будто  ему  неловко,  но  распирает,  скажет
что-нибудь совсем из пододеяльной жизни, ты еще с ним и не  спала,  а  он,
например, такое может залепить, в глаза глядя: "Как же вы теперь  пойдете?
Мокрая... Простудитесь же..." Мне так и сказал, а  мы  с  ним  второй  раз
только виделись, кофе где-то пили... Казалось бы, что мне мешало ответить,
чтобы отлетел? Я же умею. Казалось бы... А не ответила. Наоборот. Тут же и
вправду намокла, и не то чтобы восхитилась, а удивилась: ловко он умеет. А
что за особенная ловкость? Поручик Ржевский из  анекдота,  вот  и  все.  И
вообще по этой части он, на  мой  взгляд,  так  себе,  и  силенок  уже  не
очень... может, когда был помоложе, и не выпил еще столько... Ну, это  вам
видней, у кого-то же двадцать пять  лет  стажа,  да?  А  меня  в  основном
шепотами такими привязал и делал,  что  хотел.  Я  перед  ним  на  коленях
стояла, просила в рабство взять, мужа молодого бросала, дочь  к  бабке,  а
сама машину хватаю, несусь... И вижу, что уже достала его, что ему скучно,
что ему то выпить с  друзьями  хочется,  то  просто  где-нибудь  на  людях
покрасоваться, а у меня проблемы, дом, еды надо добыть, приготовить, дочку
к офтальмологу везти... Стоим мы с ним перед зеркалом голые, он меня обнял
сзади, а я вижу, что разглядывает в зеркале мой живот, каждую  складку,  и
хочет меня, и отвращение испытывает... Точно! Не сумел скрыть, повернул  к
себе,   оскалился   -   это   вы   совершенно   точно   заметили,   улыбка
отрепетированная - и на ухо: "Жирный мой... жиртрестик...  ну,  иди  сюда,
пузатик..." Кстати, не задумывались, девушки, почему он так любит к нам  в
мужском роде обращаться? Думаю, что  латентный  "голубой",  вот  что...  А
подарки  его  чего  стоят!  Поднесет,  весь   торжественный   и   надутый,
какую-нибудь цацку, иногда и действительно слишком  дорогую,  а  иногда  и
барахло какое-нибудь, на парижском углу у индуса  купленное,  а  в  глазах
цифры пляшут, а то и сожаление, вместе  с  гордостью,  еще  и  переспросит
десять раз - нравится, правда нравится? Заметит, что не надела - опять: не
носишь? не нравится? не потеряла?  Да  жлоб  он  со  всей  его  щедростью,
рассчитанной до копейки! Что он мне дал? Вот я хочу  понять,  что  он  мне
дал, а? По-настоящему хорошо было только один раз, когда ехали  мы  с  ним
куда-то, по каким-то моим делам, кажется, и всю дорогу в машине  почему-то
старые джазовые хиты слушали. Шофер  интеллигентный  попался...  Армстронг
еще пел, не помню, как называется...  Вроде  нашего  "Как  прекрасен  этот
мир". Это еще было в фильме таком,  "Доброе  утро,  Вьетнам",  не  видели?
Симпатичный такой фильм... Ненавижу.
     - Значит, так. Во-первых, вы все идиотки. Он безумно  талантливый,  а
вы говорите всякую ерунду. Второе. Он удивительно красивый. Я его люблю, и
он меня любит, и любил, и будет любить. В-третьих,  у  него  картины  есть
просто гениальные, я их все помню, могу по памяти копию написать.  Если  я
говорю, что  он  художник  прекрасный,  я  разбираюсь,  я,  между  прочим,
двадцать лет член союза, он еще в мальчиках ходил, при бульдозерщиках, а у
меня в Болгарии персональная выставка была. Теперь, так:  конечно,  в  нем
дьявол сидит, я не спорю. Но он же мучается, он же  сам  страдает.  Бедный
мальчик, он из-за этого пьет. Вот вы... да, вы, говорите  -  "что  он  мне
дал?" Вам всем нужно, чтобы он что-нибудь дал, а вы  ему  что  дали?  Свои
проблемы хотели на него повесить, чтоб женился  немедленно  и  авоськи  за
вами носил. Он правильно и поступал. Будил в  вас  шлюх,  так  и  управлял
вами, а то любая его бы скрутила. Я же ничего от него не хотела, ни денег,
ни помощи, я бы еще ему сама помогла. Он ужасно живет, одиноко,  ему  мать
нужна, а он все девок ловит, в такси носится, тысячи свои бросает. Я  хочу
у него только спросить, почему он  меня  бросил.  Три  дня.  Со  мной  так
никогда не было, со мной годами. Хочу лежать  с  ним  рядом,  прижиматься.
Хочу выставку парную с ним сделать. Он меня бросил, потому что  я  старая,
мы ровесники с ним. В этом все дело. Старая, тощая, жилистая,  как  кляча.
Но ведь я все равно красивая? Не  могу  понять,  почему  он  меня  бросил.
Недавно включила радио, там его любимый Рэй  Чарльз,  "Джорджия"  или  как
там. У него магнитофон был с собой, все ночи под Рэя  Чарльза.  Почему  он
меня не разлюбил, а бросил? Не понимаю.
     - Я хотела замуж за него выйти. И никаких гадостей он мне не  говорил
и не делал. Только где бы мы жили? Так было хорошо с ним... Одни раз мы  с
ним танцевали, и он все время тихонько подпевал музыке, так тихо  пел  мне
на ухо, я не знаю, как это называлось. Такая старая  мелодия,  времен  его
молодости, вроде танго. Та-ра, та-ра-ра-та-ра, та-ра-ра-ра-ра, та-ра.  Ох,
я, кажется, забыла платок...
     - Я тогда начала ремонт, а он купил мне холодильник, и еще дал  денег
на мебель в кухню, и  уже  все  хорошо  получалось,  квартира  была  очень
красивая, все белое и бежевое, и у меня прямо там студия была, я вожусь со
своими листами, джинсы старые все в красках, а он лежит  на  диване  попой
кверху, только ноги в шерстяных носках видны в зеркале и бормочет  что-то,
первый свой сборник готовил, отбирал стихи. И все время у нас музыка была,
он свои кассеты притащил, Гато Барбьери тогда очень любил.  Потом  он  мне
еще купил такое маленькое колечко, дешевенькое,  с  перламутром.  А  потом
эта... извини, пожалуйста, да, ты... в общем, он вернулся домой.  Конечно,
плакала. Он мне так помогал...
     - Все это обсуждение - это то, от чего он пришел бы восторг. Беседы в
гареме... Я не  хочу  в  них  участвовать.  Он  предал  меня,  я  ушла,  я
устранилась, меня нет, и все. Я люблю его,  я  сказала  ему  тогда  -  все
забудем, и я буду любить тебя до самой смерти, он только покачал  головой.
Он мне мстил за то, что я могла существовать сама, что у  меня  есть  свое
дело, свое имя. Но разве он предложил мне взять его имя, участвовать в его
деле?! Наверное, я не согласилась бы. Но он не предлагал, он больше  всего
боялся, что я начну на этом настаивать. И отомстил мне за этот страх и  за
свою  слабость  перед  моей  самостоятельностью.  Пусть  радуется,   месть
удалась, меня месяц психиатры вытаскивали. Его месть удалась, я еще  люблю
его и не знаю, когда разлюблю и разлюблю ли. Я не помню, кто это поет,  он
мне звонил в самом начале и говорил по-английски название этой  песни.  "Я
звоню, чтобы просто сказать, что я тебя люблю..." I just  call  to  say  I
love you. Он предал меня, отомстил. Ничего. Я еще буду в  полном  порядке,
его месть в конце концов не удастся. Но пока я люблю его.
     - Я не понимаю, о чем вы тут говорите. У меня есть муж, он популярный
и талантливый актер, мы с ним люди одной профессии и вообще очень близкие,
мы прожили вместе уже почти тридцать лет. Вероятно, за это  время  у  него
были увлечения, не могли не быть при его темпераменте и фантазии.  Но  вся
эта грязь к нему отношения не имеет и меня не интересует. Тем  более,  что
вы вообще говорите о разных людях,  по-моему.  У  одной  был  художник,  у
другой поэт, третий вообще черт его знает кто, музыкант, не музыкант...  В
общем, давайте-ка, по домам.  Здесь  мы  живем,  Михаил  Янович  Шорников,
артист театра и кино, и я, его жена. А вас уж мужья заждались, я думаю.


     Она, поглядывая в бумажку,  нажала  одну  кнопку,  другую,  и  запись
остановилась,  и  с  недостертой   кассеты   зажурчал   Питерсон,   "Samba
sensitive".
     Они, зареванные, светлые, любящие друг друга, потянулись в  прихожую,
столпились там, прикасаясь одна к другой, разбирая свои вещи.
     По очереди протискивались в не полностью открывающуюся дверь,  распах
которой был ограничен старым шкафом у боковой стены.
     Одна, блондинка,  постарше  и  поплотнее  других,  прямо  с  площадки
рванула в разбитую  бомжами  форточку,  по  традиции  -  только  свистнула
голубенькой  пластмассы  немецкая  швабра,  в  зажиме  которой   трепетала
кокетливая розовенькая тряпка,  а  ручка  еще  была  и  повязана  пунцовым
гитарным бантом.
     Другая,  вся  широкая,  большегрудая,  с   недокрашенной   неряшливой
сединой, одышливо влезла в лифт,  спустилась,  вышла  из  подъезда,  долго
прикуривала, потом достала из клетчатой кошелки гарного такого,  с  рынка,
веника с темными узелочками  на  густых,  не  стертых  еще  ветках,  да  и
полетела себе потихоньку, успевая, видно, еще до поезда скупиться - только
искры от сигареты посыпались, искры старого огня.
     Третья,  сравнительно  юная,  чернокудрая  любительница  европейского
ремонта, резко стартовала, ловко управляясь с пылесосом "Siemens", по пути
втягивая  для  хозяйственных  целей  мощной  трубою  зазевавшиеся  звезды.
Господи, спаси, пронеси мимо, Господи.
     На старых дворницких метлах, щетках со стертой и покосившейся щетиной
в  волосах  и  сгустках  пыли,  на  самодельных  швабрах   с   кривоватыми
деревянными ручками, вбитыми в потемневшие от мокрых тряпок деревянные  же
колодки,  на  советском  пылесосе  "Ракета"  с  байконуровским  ревом,  на
элементарном подметальном пучке с изломанными  веточками,  с  перевязанной
изолентой ручкой...
     Толстые и худые, молодые и не очень, хорошо и  отвратительно  одетые,
красивые вообще и так себе...
     Набирая высоту кто кругами, как тяжелый транспортник, а кто  и  круто
вверх, как перехватчик...
     Среди бела дня...
     Набирая высоту...
     Едва все скрылись из глаз, она пошла на кухню, взяла  обычный,  ничем
не примечательный свой веник из-под раковины,  с  трудом  открыла  окно  и
выпустила его на волю.
     Веник счастливо взмыл. Она смотрела вслед без сожаления.


     Когда он вернулся, в доме было  почти  прибрано,  только  все  чайные
чашки, уже вымытые, но еще не спрятанные в шкаф, стояли на столе.  Он  был
весьма и весьма нетрезв, панама сползла на нос, фуляр  разъехался,  открыв
уже жилистую, с  намечающимися  "вожжами"  шею.  Следя  ботинками,  что-то
буркнув, он прошел к себе  и  увидел  стоящий  на  полу  рядом  с  диваном
магнитофон и кассету на его крышке. Сам не зная,  почему,  он  все  понял,
вставил кассету и нажал "воспроизведение"
     Тут же он услышал, как хлопнула дверь, с воем кинулся в прихожую - на
зеркале была прицеплена записка: "Возвращаюсь в  Питер.  Когда  решу,  как
быть дальше, позвоню. На плите котлеты и вермишель, еда для кошки в шкафу,
в холодильнике для нее рыба, режь ее маленькими кусочками. Я сама  позвоню
потом. Женя".
     Из комнаты доносились знакомые голоса.


     Утром, не бреясь, только  приняв  душ  и  снова  натянув  изумительно
аккуратно сложенную с вечера одежду, - значит,  пьян  был  в  край,  -  он
выполз купить пива. Пару банок. Или бутылку проклятой болгарской дряни. Он
еще не решил. По деньгам  одинаково.  Но  после  пива  может  окончательно
развезти... Он захлопнул дверь и обнаружил, что ключи остались в прихожей,
где он их выложил вечером. Позвонил к соседям - я ключи забыл, извините, а
Жени нет, а мне нужно отлучиться, так  вы  покормите  нашу  кошку,  ладно,
извините - и, не дожидаясь ответа, не слушая  -  так  вы  ж  ключи,  Миша,
ключи-то у нас запасные возьмите - быстро  спустился  на  один  лестничный
пролет, на второй.
     Он знал, что его там ждет.
     На подоконнике, рядом с пустой бутылкой от водки "Petrof", над  кучей
оставшихся от ночлежников тряпок и кусков картона, лежал паспорт.
     Обычный паспорт в рваном целлофане, со старыми буквами и гербом.
     Он раскрыл его. Сапожников  Юрий  Адамович...  Год  рождения  1943...
Прописан... Все прописки погашены, последняя - город  Сретенск...  Область
не  разобрать...  На  фотографии  лысеющий  мужик   с   черной   небольшой
бородкой... Выдан Сретенским РОМ... Он закрыл документ.
     Сунул его в карман и вышел из подъезда.
     Дело шло к осени, утро стояло ясное и прохладное, небо  уже  начинало
менять цвет, исчезла летняя линялость, желтоватость и  холодноватый  синий
высоко висел над  двором,  заваленным  разлетевшимся  из  железных  ящиков
мусором.
     Прошла собака, чистая и ухоженная, но без хозяина.
     Он - то есть, я, конечно же, я, Миша Шорников! - он подмигнул  собаке
и пошел от своего дома к дальнему, угловому выходу со двора.
     Хорошее, прекрасное было утро.




                       ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АД ПО ИМЕНИ РАЙ


                                    1

     Электричка летела мимо бесконечных белых бетонных  заборов,  покрытых
цветным  граффити,  мимо  вылизанных  коттеджных  городков   лакированного
красного кирпича, мимо остановившихся у переездов  машин,  ярких,  сияющих
всеми цветами своих округло-тяжелых тел, мимо жанровых сцен с  собаками  и
детьми на занятых пикниками лужайках, мимо антенн-тарелок, косо сидящих на
черепичных и металлических крышах, словно кокетливо сдвинутые шляпки, мимо
бирюзовых прудов, на которых винд-серферы боролись со своими разноцветными
парусами, и от них в стороны неслись, разводя стрелы маленьких  волн,  еле
видимые утиные выводки... Электричка летела, и вслед ей летел неистребимый
железнодорожный  мусор,  поднятый  вихрем   скорости:   тяжелые,   машущие
страницами  "Московский  герольдъ",  "Московские  времена"  и  "Московская
почта",  смятые  банки  от  "Кола-квасъ",   "Сбитень   светлый",   "Узваръ
малоросский традиционный N_7", пакеты от стандартных завтраков из "Быстрых
пельменей",   рваные   пластиковые    мешки    от    "Елисеевъ-метро"    и
"Гум-гэллери"... Электричка летела,  я  начал  дремать,  положив  ноги  на
бархатный  подлокотник  пустого  сиденья,  а  напротив,  наискосок,  через
проход, так же дремал усталый приказчик или банковский счетовод, а, может,
помощник стряпчего из какой-нибудь процветающей конторы в Зарядье-Сити,  в
темном костюме, в безукоризненном, но  чуть  распущенном  галстуке,  в  не
потерявшей свежесть  за  целый  рабочий  день  белой  рубашке.  Интересно,
подумал я, за кого же меня  принимает  этот  милый  парень?  Вероятно,  за
какого-нибудь полусумасшедшего художника, артиста из Арбатского Сохо, весь
день рекламировавшего новый суперкассовый боевик о веселых  сороковых,  да
так и не переодевшегося.
     Небо за выпуклым, почти до  самого  пола  окном  потемнело,  под  его
сливово-сизым колпаком мелькали черные  рощи,  по  государственному  шоссе
N_51,  идущему  параллельно  железной  дороге,  ползли  две  змеи  -  одна
навстречу поезду, желто-огненная, другая, обгоняя  его,  горящая  красными
задними фонарями. Время от времени поезд нырял под путепровод или влетал в
тоннель, по верхнему краю въезда  в  который  текла  обязательная  голубая
полоса рекламного пламени  -  "Фон  Мекк.  Национальные  железные  дороги.
Проверьте ваши часы".
     ...Когда я открыл глаза, молодой господин, сидевший напротив,  снимал
с багажной сетки свой алюминиевый чемоданчик для бумаг, а за окном сверкал
витриной,  как  на  любом  пригородном  перроне,  "Каренина-Трактиръ",   и
толклись  жены,  встречавшие  своих  измученных   в   городских   конторах
письмоводителей,  столоначальников,  товарищей  директоров  департаментов,
старших  приказчиков,  владельцев  зуболечебных  и  по  женским   болезням
кабинетов, думских дьяков и лабаз-менеджеров. Женщины, - все, как одна, по
летнему времени в коротких штанах и широких майках, - некоторые с детьми в
специальных рюкзачках или с уже подросшими, прыгавшими рядом  в  таких  же
штанах и спортивных тапочках, обнимали мужчин в темных костюмах и вели  их
к машинам, плотно стоявшим  на  паркинге  под  огромным  светящимся  кубом
"Одинцово. Починка и уход за экипажами Иван Ривкин и сыновья.  Открыто  24
часа  ежедневно".  Толпа  быстро  рассасывалась,  машины  одна  за  другой
исчезали  в  уже  густой  тьме,  мигая  цветными  огнями,  и  можно   было
представить лишь по маркам и моделям  автомобилей,  в  какие  разные  дома
отправляются эти одинаково одетые люди - пара на маленьком, но  элегантном
"москвиче-кабрио" едет, наверняка, в хорошо стилизованную "избу"  с  двумя
спальнями  и  детской,  с  маленькой  банькой,  а   семейство   в   мощной
"во