на.
   Я молча смотрел себе под ноги.
   - А ты знаешь, что в каждом  члене  Арампрова  тайно  помещено  нечто
вроде серебряного яйца? Могу даже сказать, как оно туда  попадает  -  по
оптическому  каналу  в  шишковидную  железу.  И  происходит  это   путем
излучения с околоземной орбиты во время весеннего равноденствия. -  Леон
усмехнулся. - Человек с таким яйцом чувствует себя беременным, даже если
он мужчина.
   Удивившись, что Леону это известно, я ответил:
   - Когда  они  умирают,  яйцо  раскрывается  и  превращается  в  живой
плазматический организм, существующий в атмосфере...
   - Знаю, - прервал меня Леон. - Знаю даже, что слово "яйцо"  -  просто
метафора. Мне вообще известно об Арампрове больше, чем я  говорил  тебе.
Видишь ли, когда-то я был проповедником.
   - Вот как? - удивился я.
   - И прекрасное серебряное яйцо в каждом из них, и то, что оно растет,
раскрывается и дарует бессмертие - все это есть  в  Библии,  Фил.  Иисус
упоминает  об  этом  не  раз  и  различными  словами.  Учитель   говорил
иносказательно, и народ, внимающий ему, был в  замешательстве  -  только
его ученики понимали смысл сказанного.
   Вернее, что-то понимали все, однако  истинное  значение  слов  Иисуса
постигали только ученики. И хранили  его  в  тайне  от  римлян.  Учитель
боялся римлян и ненавидел их. Но,  несмотря  на  все  старания,  римляне
убили всех учеников, и истинный смысл его слов оказался утерянным. Они и
Учителя убили... Впрочем, это-то ты знаешь, я думаю. Тайна была  утеряна
на две тысячи лет.  А  сейчас  она  вновь  раскрывается.  Молодых  людей
посещают видения, Фил, старикам снятся сны.
   - Но в Новом Завете нет ни слова о серебряных яйцах, сказал я.
   - Драгоценная жемчужина, - заговорил Леон со страстью. - И сокровище,
скрытое на поле. И человек, продающий все, что имел, чтобы  купить  поле
то. Жемчужина, сокровище, яйцо, закваска, положенная женщиной в муку,  -
все это кодовые слова, раскрывающие смысл того, что случилось  с  твоими
друзьями. И горчичное зерно, которое, хотя меньше всех семян, становится
большим деревом, в ветвях которого укрываются птицы, -  да.  Фил,  птицы
небесные. И в Евангелии от Матфея есть притча о сеятеле,  который  вышел
сеять... Иное семя упало при дороге, иное - на места каменистые, иное  -
в терние, но - послушай, Фил, - иное упало на добрую  землю  и  принесло
плод. И в каждом случае Учитель говорил, что таково  Царствие,  Царствие
не от мира сего.
   Я почувствовал интерес.
   - Продолжай,  проповедник,  -  сказал  я  Леону.  Шутливое  обращение
скрывало охватившее меня волнение.
   - Я более не проповедник, - ответил он. - Что толку  проповедовать  в
наши дни. И все же перескажу тебе еще один эпизод из Библии,  где  Иисус
говорит об этом Твои умершие друзья теперь  соединились  и  стали  одним
существом. Они говорили тебе что-нибудь в этом роде, когда были живы?
   - Да, - сказал я. - Николаc говорил, что в  будущем  они  сольются  в
единый  сложный  живой  организм,  все  члены  Арампрова.   И   начнется
коллективное существование.
   - Это из  Евангелия  от  Иоанна,  глава  двенадцатая,  стих  двадцать
четвертый. "Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то  останется
одно..." Иначе говоря - отдельно  существующим,  "...а  если  умрет,  то
принесет богатый урожай". "Богатый урожай" -  это  и  есть  коллективное
существование. И далее: "Любящий душу свою  погубит  ее;  а  ненавидящий
душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную". Понимаешь, Фил? Каждый
раз что-то малое - сокровище, крохотное горчичное семя,  зерно  пшеницы,
брошенное сеятелем на добрую почву, - что-то помещается в землю, а земля
- это тайный символ ранних христиан, означающий голову  человека,  мозг,
разум. И это "что-то" растет там, пока не раскроется, не даст побеги, не
будет вытащено на поверхность, не  заставит  "вскиснуть"  все  тесто,  а
затем приходит вечная жизнь - Царствие, которое никому не дано  увидеть.
Об этом и говорили твои друзья из  Арампрова,  возможно,  сами  того  не
понимая. Именно  это  произошло  с  ними  -  началось  до  их  смерти  и
закончилось после.
   - Стало быть, все притчи Христа следует расшифровать? - спросил я.
   - Да, - ответил проповедник Леон. - Сам Учитель сказал,  что  говорит
притчами, чтобы не поняли его те, кому не дано узнать  тайны.  Евангелие
от Матфея, тринадцать, двенадцать.
   - А ты знаешь, что сказанное им - истина.
   - Знаю.
   Я был поражен, я не понимал. И снова обратился к Леону:
   - И все же ты...
   - И все же я говорю, - прервал меня Леон, - что мало ненавидеть  этот
мир, мало  забыть  о  нем.  Действовать  нужно  здесь,  сейчас.  Позволь
спросить  тебя,  -  он  пристально  взглянул  на  меня,  -  где  Учитель
проповедовал свое учение? Где он совершал свой труд?
   - Здесь, в нашем мире?
   - Вот видишь, - сказал Леон и вновь взялся за бутерброд. - Бутерброды
с каждым днем становятся черствее, и колбаса несвежая, - проворчал он. -
Надо жаловаться, а то они совсем обленились.
   Закончив еду, я вытащил свою единственную сигарету и закурил.
   - Не дашь половину? - попросил Леон, Я разломал сигарету  и  протянул
половину своему другу. Единственному оставшемуся у меня другу - ведь два
других покинули меня. Старому бывшему  проповеднику,  который  смог  так
ясно показать мне, что все совершенное нами - Николасом, мной и Садассой
- было бесполезно. Человеку, который открыл мне истину.
   - Что ты писал? - спросил он меня.
   -  Я  как  будто  продолжаю  писать,  -  ответил   я,   усмехнувшись.
Состряпанные правительством подделки уже стали выходить из  печати.  Они
не забывали - возможно, стараниями  Вивиан  -  присылать  мне  экземпляр
каждой вновь вышедшей книги.
   Леон придвинулся и слегка толкнул меня локтем.
   - Посмотри-ка, - сказал он, - за нами наблюдают дети.
   И правда, по ту сторону ржавой ограды, окружавшей место нашей работы,
стояла группа школьников. Они смотрели на нас испуганно  и  одновременно
восхищенно.
   - Эй, ребята! - крикнул им Леон. - Никогда  не  попадайте  в  тюрьму.
Делайте все, что вам велят, слышите?
   Дети продолжали стоять, не сводя с нас глаз.
   Один из школьников, мальчик постарше,  держал  в  руке  транзисторный
приемник. Мы с  Леоном  слышали  хриплые  звуки  рока,  доносившиеся  из
крохотного динамика. Потом какой-то лос-анжелесский ди-джей  возбужденно
заговорил о следующей композиции, только-только записанной, которая  уже
стала хитом. Это была рок-группа Александра Гамильтона из Сан-Франциско,
номер один в рейтинге последней недели.
   - Итак, слушайте, - вещал ди-джей, меж тем  как  дети  таращились  на
нас, а мы робко смотрели на них. - Александр Гамильтон и Грейс  Дэндридж
с песней "Феликс"!
   Грянула музыка, и я услышал слова:
 
   Феликс очень любит баб,
   Он по этой части слаб,
   Кому верх, кому низ -
   Мой в восторге организм...
 
   Леон повернулся ко мне. На его лице я читал отвращение.
   - Это оно! - воскликнул я.
   - Что оно? - спросил Леон.
   - Он.., они нашли другую компанию и выпустили диск,  -  сказал  я.  -
Запись вышла, она в эфире  и  уже  стала  хитом.  -  Я  прикинул  сроки,
необходимые для такой работы, и понял: пока "Новая музыка" работала  над
записью, другая  студия,  другая  рок-группа,  другие  члены  Арампрова,
руководимые спутником, изготовили другой диск.
   Работа Николаcа послужила  отвлекающим  маневром,  входящим  в  общий
план, никому из нас не известный. И пока Ника и Садассу убивали, а  меня
сажали  в  тюрьму,  самая  популярная  в  стране  рок-группа  Александра
Гамильтона записывала тот же материал  на  студии  "Аркейн  рекордз".  В
"Новой музыке" не было ни одного певца,  который  мог  бы  сравниться  с
Гамильтоном.
   Внезапно музыка прекратилась. Наступила полная  тишина.  Потом  снова
зазвучала мелодия, но другая и без слов.  По-видимому,  включили  первую
попавшуюся на студии запись.
   Произошла ошибка, понял я.  Ди-джею  нельзя  было  выпускать  в  эфир
"Феликса". Он, видимо, забыл полученные  от  начальства  инструкции.  Но
пластинки существуют! Они разошлись по стране и время от времени  где-то
звучат.
   Правительство опоздало с рейдом в "Аркейн рекордз".
   - Ты слышал? - спросил я Леона.
   - Эту дрянь? Никогда не слушаю подобную музыку.
   Дети - они это любят.
   А дети продолжали смотреть на нас. На двух политических  заключенных,
в их глазах - уже стариков, измученных, грязных, подавленных.
   Транзистор играл. Музыка теперь звучала даже громче, чем прежде. И  в
шуме ветра мне слышались другие звуки. Они доносились отовсюду.  И  дети
прислушивались к ним. Дети.