етрина.
Отщипнул три штуки, проглатываю.
     Сел на койку.
     От  соседа все  время доносится шлепанье босых ног  по  полу  и  звук
растирания.  В  проеме двери  мелькает то  и  дело  его  белая фигура.  За
каких-нибудь полчаса он отрастил на ступнях безразмерные синие носочки, на
корпусе -  хлопчатобумажную майку и  зеленые шерстяные трусики.  Все,  что
возникает на нем,  сразу же снимает,  кладет на мои этюды, на хворост либо
вешает на один из заржавленных гвоздей в  стене и без перерыва принимается
за  что-нибудь новое.  Бурое  пятно на  животе оказалось корочкой паспорта
(старого образца, до обмена). Этот документ пришелец выращивал постепенно,
отделяя листок за листком, которые, скрепленные у корешка, так и болтались
до времени возле пупа.
     Но  досмотреть процесс  до  конца  я  уже  не  мог.  Силы  исчерпаны,
сваливаюсь на постель в тяжелом, прерывистом, горячечном сне.
     Так вот,  представьте себе, началось наше совместное житье, длившееся
не более восьми дней. За этот срок, ни на минуту не покидая комнаты, ничем
не питаясь,  представитель чужого разума взрастил из собственной плоти все
необходимое,  чтобы на среднем бытовом уровне скромно включиться в  земную
жизнь,  и  духовно подготовил себя к тому же самому.  Это трудно поддается
объяснению,  но  по собственному почину он ни разу не прореагировал на мое
присутствие в домике.  При нем я опасно заболел,  при нем чуть не умер, но
этот тип даже взглядом на меня не повел,  не подал стакана воды.  А  между
тем  у  него вполне хватало внимания на  все другое.  Глаза даже вечером и
ночью отлично видели нужный гвоздь в стене,  руки прекрасно справлялись со
всем тем, что ему было необходимо. В этой связи мне приходит в голову, что
со  стороны писателей-фантастов и  ученых ошибочно сводить внеземной разум
только к четырем обязательным категориям:  выше нашего,  ниже,  враждебный
или дружественный. Он, увы, может оказаться просто хамским разумом!
     Но об этом я думал позже.  В момент первого шока не до того было. Как
выяснилось,  я  перенес тогда жестокое воспаление легких,  какой-то период
находился между  жизнью и  смертью,  поэтому все  происходившее осталось в
памяти только отрывками. Пожалуй, некоторую (но небольшую) часть того, что
я видел,  можно отнести на счет галлюцинаций.  Не уверен, например, что на
самом  деле  пришелец  выдавил  себе  в  рот  тюбик  кобальта  зеленого  и
позеленел,  скорее я сам до конца использовал этот наиболее предпочитаемый
в моей тогдашней творческой палитре оттенок.  Сомневаюсь также,  что гость
небесных  глубин  действительно вырастил из  себя  проигрыватель <Аккорд>,
пластинку с  концертом Эдиты Пьехи,  с  удовольствием прослушал знаменитую
певицу и затем врастил все обратно, растворив в организме. Сомневаюсь. Тут
какая-то  странность.   Почему  именно  Пьеха,  а  не  Синявская,  скажем,
исполнительница никак не меньшего дарования и женской прелести?..  Правда,
о  вкусах  не  спорят.   Что  твердо,  так  это  инопланетник,  окончивший
биологическую  эволюцию,   совершил  в  течение  недели  столь  же  скорую
социальную. И речь тут идет об овладении речью.
     Гость  <заговорил> утром  второго дня,  как  я  вернулся в  сторожку.
Сначала то были прокашливания и продувания, какие делает оперный бас перед
выходом на сцену,  рычание,  опробование всего голосового аппарата.  Затем
несколько часов от  него  доносились <а>,  <о>,  <у>,  взрывные согласные,
смычные и прочие. К вечеру он произносил уже комплексы звуков вроде <дыр>,
<бул>,  <шел>,  потом пошли сочетания двух-трех комплексов,  то есть почти
слова,  но  бессмысленные,  а  ночью уже  складывал из  этих наборов целые
предложения. В первые же сутки мною было замечено, что пришелец никогда не
отдыхает,  либо  шагает из  угла в  угол,  растирая себя,  либо сдирает со
своего тела новые предметы туалета и  всяческие бумаги.  Теперь к хождению
прибавилось бормотание.  Как ни проснешься, засветло или в темноте, все та
же  непрекращающаяся речь.  Иногда  это  вполне  можно  было  посчитать за
русский язык, потому что тонировка вскоре сделалась нашей и невпопад стали
проскальзывать  русские  слова.   Я  несколько  раз  напрягался,   пытаясь
разобрать, что именно высказано, и потом спохватывался.
     Но  на  третий  день  из  комнаты  вдруг  отчетливо  прозвучало:  <Не
подскажете, сколько времени?>
     Я  в  этот момент как  раз дотащился к  ведру с  водой,  чтобы запить
лекарство,  от  неожиданности уронил свою  таблетку.  Очень  обрадовался и
заторопился к пришельцу в его комнату.
     Однако голый человек,  глядя не на меня, а прямо перед собой в стену,
сказал совсем неожиданное: <Сама уступи. Подумаешь! Сейчас все инвалиды>.
     Затем бессистемный набор слов и опять связная фраза, но совсем другим
тоном: <Прошу вас молчать, когда вы со мной разговариваете!>
     Видимо,  это  было  овладение риторикой различных слоев  общества.  С
этого  времени  инопланетник  стал  говорить  осмысленными  предложениями,
которые,  однако,  не  были  связаны между  собой.  Голос  звездного гостя
сначала  звучал   как-то   сухо,   металлизированно,   словно   запись  на
некачественной  ленте,   но   постепенно  обрастал  фиоритурами,   делался
естественней.  Час  от  часу губы пришельца двигались быстрее -  он  начал
примерно с  десятка слов в  минуту и  довел их  количество до четырех-пяти
сотен и  больше,  так что это превратилось в  жужжание,  затем в  гудение,
потом  в  свист,  негромкий,  правда.  Я  притерпелся к  этому звуку,  как
привыкают к неисправному холодильнику.  Так было опять-таки суток трое,  а
может быть, и четверо, не помню.
     И  вдруг  гость  выключился.  Напрочь умолк.  Вероятнее всего,  умолк
потому,  что  выучился произносить все  слова и  комбинации слов,  которые
считал  необходимыми для  благополучного функционирования в  нашей  земной
действительности.
     Во  всяком  случае,  я  сплю,  и  вдруг  внезапная тишина.  Это  меня
пробуждает.  Обеспокоенный,  встаю,  держась за стенку, иду к пришельцу. И
вижу,  что он  разлегся на полу врастяжку.  В  первый раз за все это время
отдыхает.  А по стенам гвозди все до единого заняты вещами, на моем эскизе
<Березка> полуботинки,  на другом -  синие кеды и под окном две аккуратные
стопочки.  Это  документы и  деньги  -  главным  образом  помятые рубли  и
пятерки.  Трудно поверить,  что  вся  эта  масса  материи,  включая самого
человека,  возникла,  развилась из  крохотной мягкой выпуклости на  черном
камешке. Однако факт, как говорится, налицо.
     Осматриваю,  что же он из себя понавыращивал,  замечаю, что некоторые
предметы туалета повешены еще не вполне готовыми. Так, скажем, пуговицы на
паре модных польских джинсов -  знаете,  недорогие,  рябенькие,  -  еще не
опластиковались  до  конца,   сохраняют  тельный  оттенок.   А   постромки
парусинового вещмешка пока откровенно из  человеческой кожи -  со светлыми
волосками и порами.
     Автоматически  снимаю  мешок  с  гвоздя.   Инопланетник  приподнялся,
провожает его (вещмешок,  но  не меня) взглядом.  Выхожу из дома на дождь,
закидываю жутковатое изделие подальше в лужу.  Все как-то импульсивно, без
мыслей.
     Возвращаюсь в  комнату.  Посланец небесной бездны  сидит  на  полу  и
энергично растирает себе спину над  лопатками -  собрался вырастить другой
мешок взамен. И ни слова упрека, ни жеста в мою сторону. Как будто я такое
существо, на которое не стоит тратить никаких эмоций, в том числе и гнева.
     Затем неожиданно,  глядя в сторону: <Молодой художник тонко чувствует
красоту родной природы>.
     Не  знаю,  возможно,  это болезнь,  но скорее всего критической массы
достигла у  меня  оскорбленность его  хамским поведением.  В  мозгу что-то
соскочило,  кровь вскипает,  хватаю топорик,  благо он  тут  же  валяется,
бросаюсь на  пришельца.  Тот проворно вскакивает,  протягивает мускулистые
руки.  У  меня  неизвестно откуда  взявшаяся сила,  наношу удар,  метясь в
голову. Не выходит - лезвие с хрустом вонзилось в плечо. Через миг топорик
вырван из моей руки,  отброшен.  Но я и сам теперь в ужасе. Обмяк, разинул
рот.
     Понимаете,  удар  развалил плечо  чуть  ли  не  надвое,  но  рана  не
заполнилась кровью.  Вообще ничем не заполнилась, и срез не красный, а тот
же канифольный,  желто-коричневато-охряной,  что и первичный комочек.  При
этом  вестник Вселенной не  чувствует боли,  страха.  Выпятив челюсть,  он
брезгливо смотрит на разваленное плечо, сжимает это место пальцами, отчего
края  раны  склеиваются.   Садится  на  пол,  по-азиатски  скрестив  ноги,
закидывает руку  назад,  придерживая локоть  другой рукой,  и  снова  трет
спину.
     После этого мы  были вместе еще день,  ночь и  второй день -  полтора
суток,  самые тяжелые в течение моей болезни.  Кашель раздирает,  царапает
грудь  и  горло,  легкие чем-то  забиты,  не  берут  воздуха,  не  успеваю
отдышаться за  редкие перерывы между приступами.  В  какой-то миг подумал,
что  умираю,  и  даже  обрадовался  -  конец  ответственности!  Но  сердце
оправилось, и я устыдился.
     Именно на  этот период падают галлюцинации,  и  тогда же  я  два раза
бросался на  инопланетника с  намерением его  задушить.  Будучи неизмеримо
сильнее,  он,  конечно, без труда отбивал мои атаки, но никогда не отвечал
ударом на удар. И дверь в его комнату постоянно оставалась открытой.
     Смутно помню последние часы пребывания звездного человека в сторожке.
Кажется,  именно тогда,  заметно торопясь, он вырастил из себя зеркальце и
зубную щетку.
     Самый  момент  ухода  я  пропустил.   Могу  только  сказать,   что  в
полузабытьи  услышал  над  собой  два  спорящих  голоса.  Один  собеседник
требовал от второго, чтобы тот побыл в доме со мной до вечера. Другой, как
будто бы пришелец,  угрюмо отнекивался,  ссылаясь на то, что <производство
ждать не может>.  После этого у  меня провал,  а придя в себя,  вижу возле
койки скульптора из  Алма-Аты  и  еще одного мужчину,  который оказывается
врачом. Запах спирта, укол, потом они усаживают меня на двуколочку, долгим
кружным путем везут в город.
     И  уже там,  когда я  на больничной постели,  скульптор рассказывает,
что,  не получив обещанной открытки,  решил проведать меня и нашел в таком
состоянии.  По его словам,  в  сторожке в тот момент был случайный путник,
турист в  польских джинсах,  который в результате долгих уговоров дал-таки
слово побыть со мной,  больным, пока скульптор привезет врача. Но обманул,
ушел,   бросил.   Алма-атинский  маэстро   возмущен,   клянется  разыскать
незнакомца в столице Казахстана,  публично дать пощечину,  осрамить. Потом
понемногу  успокаивается и  лишь  повторяет:  <Это  ж  не  человек!  Разве
настоящий человек так сделает?> Я-то знаю,  человек этот <турист> или нет.
Но   при   моих  попытках  объяснить,   как   все   было,   врач  начинает
переглядываться со скульптором,  сует мне успокоительное и  заверяет,  что
все образуется.  Прошу принести вещмешок, который хозяйственный маэстро не
забыл выудить из лужи.  Однако за прошедшие двое суток заплечные лямки там
вполне дозрели и ничем не отличаются от настоящих...
     <Куда ушел?> Да просто жить!..  Нет,  именно не завоевывать Землю, не
колонизовать, не переделывать на какой-то другой лад, а как раз устроиться
наилучшим образом и благоденствовать, отдавая поменьше, получая побольше.
     Насколько  я   теперь  понимаю,   где-то  в  безднах  космоса  плывет
планета-кукушка. Не будучи в силах прокормить рождаемою ею живое вещество,
она  рассылает  его  в  пространство  запечатанным в  камне.  Эти  комочки
наделены поразительной способностью:  попадая после  долгого путешествия в
тот  или  иной  мир,  они  умеют  мгновенно собрать информацию,  какой вид
является здесь наиболее преуспевающим. На Земле это человек, и поэтому мой
сосед остановился именно на  стадии человека.  На  Марсе,  будь там жизнь,
зародыш с  планеты-кукушки обернулся бы марсианином,  однако не просто,  а
марсианским  вельможей,  марсианским  заведующим  продскладом,  директором
торговой  базы.  Приходится также  думать,  что,  когда  посланец странной
планеты формируется и  вызревает у нас,  допустим на Земле,  он ухитряется
заменить собой кого-нибудь из  землян точно так  же,  как птенец-кукушонок
заменяет собой потомка сойки,  например,  выталкивая из гнезда и из жизни.
Было бы  очень сложно для этих путешественников совсем заново внедряться в
земную действительность,  создавая себе  вымышленную биографию,  организуя
людей,  которые будто  бы  их  прежде знали.  Скорее всего  такой  субъект
непостижимым для нас способом нащупывает в  окружающем пространстве уже не
худо устроенную личность, каким-то внутренним взрывом незаметно уничтожает
ее,  распыляя на атомы, и спокойно встает на ее место со всеми вытекающими
последствиями.  Поскольку во всем этом я разобрался, для меня <феномен X>,
например,  вовсе не загадка, как для всей академии. Конечно, это пришелец,
причем совсем свежий...
     <Никогда не  обнаруживали при вскрытии...>  Да,  не обнаруживали.  Но
во-первых, посмертные вскрытия практикуются лишь последнее столетие. А что
касается несчастных случаев,  войн,  то  пришельцы как  раз  умудряются не
попадать туда,  где  опасно и  трудно.  В  средние века  солдатами они  не
нанимались, и сейчас их среди летчиков-испытателей не встретишь, учителями
шестых классов в среднюю школу они не идут. Но главное даже не в этом, а в
том,  что с  течением времени у  них развиваются внутренние органы,  как у
нормальных людей. Тот чужак, который внедрился в Шуркина, видимо, попал на
флюорографию  очень  скоро  после  того,   как   заменил  собой  прежнего,
настоящего коммерческого директора.  Уверен,  через  годик у  него  легкие
будут на месте,  сердце, позвоночник и все другое. Не исключено, что и сам
он постепенно станет порядочнее.  Есть же масса примеров, когда в старости
раскаиваются самые закоренелые преступники.  Ну и  среда,  конечно,  может
действовать,  воспитывать человеческие качества.  Мне это хорошо известно,
потому что сам из пришельцев...
     Да нет,  вы не надо,  не пожимайте так плечами...  Да я же вижу!.. Ну
вот,  я и хочу рассказать. Понимаете, тогда, после этой эпопеи в сторожке,
выписывают из  больницы.  Отвезли меня  скульптор с  врачом  на  аэродром,
попрощался,  обнялись,  сажусь в самолет.  И плохо на душе. Тоска, уныние,
боль.  Тревожусь,  не навредит ли нам этот <турист>.  Вспоминаю, каким сам
оказался    беззаботным    в    создавшейся    ситуации,    нерешительным,
неприспособленным,  другой на моем месте поездку в  Алма-Ату не откладывал
бы на день,  не дожидался,  пока зародыш в целую обезьяну вырастет, в горы
пошел бы не ночью,  а  раньше,  не плутал бы там,  спутав солнце с  луной.
Одним словом,  ругаю себя,  и вообще мир стал каким-то зыбким,  сдвинутым,
все   понятия  перевернуты.   Бесперебойно  гудят   двигатели  Ту,   внизу
откатываются облака, а мне стыдно самого себя. Кто я такой, для чего живу,
за  что мне себя уважать?  Вот окружила пассажиров комфортом четкая служба
Аэрофлота.  Тысячами тружеников,  начиная от конструкторов машин,  от тех,
кто добывает нефть,  кончая кассиршей, вручившей мне билет, обеспечивается
современное технологическое чудо полета.  А  я?..  Лично я что же людям за
это?..  Ведь почет,  которым пользуюсь,  деньги,  поездки -  все Левитану,
собственно,  адресовано,  преподавателям в институте,  которые меня учили.
Сам-то  ничего еще в  мир не внес.  Сколько продано картин,  и  за большие
тысячи,  а все ремесленное,  все по схеме, играючи, легко, без сердца, без
усилия, фальшивка.
     И  знаете,  начинаю бояться разоблачения.  Немедленного,  вот сейчас,
прямо на месте.  В соседнем кресле пассажир дремлет,  до меня ему никакого
дела, а я жду, что поднимется сей момент и влепит мне пощечину. Стюардесса
идет с подносом,  а я думаю,  возьмет стакан да выплеснет в физиономию.  А
мне возмутиться даже нельзя,  потому что все правильно, потому что как раз
так со мной и надо. В общем, охвачен сумасшедшей паникой.
     А потом вспоминается одно необъяснимое обстоятельство. Лет семь назад
было.  Лежим с  женой утром в  постели,  про  сынишку,  про  родственников
говорим.  И вдруг она мне: <У тебя сердце совсем не бьется!> Как так? Руку
на  грудь,  действительно  глухо.  А  чувствую  себя  отлично.  Зарядка  с
гантелями,  дважды в неделю в бассейн, и вообще на мне пахать. Однако Лена
моя в страхе. Давай, мол, поднимемся наверх. А там в квартире врачи живут,
так,   полузнакомые  -   затопили  нас  однажды,   вот  и   разговорились.
Поднимаемся,   позвонили.   Она  на   работу  торопится,   он  диссертацию
подклеивает -  стол весь в  бумагах.  Тем не  менее достает свою трубочку.
Лицо  недоуменное,  пытается нащупать пульс:  <Давно это  у  вас?..  Болей
нет?..  Одышки  нет?..  Повернитесь так...  Присядьте...  Привстаньте...>.
Поднимает плечи, разводит руки. Феномен исключительный, небезынтересно для
науки. Очень хотел бы заняться лично сам, но днями защита. Не соглашусь ли
походить пока так,  не обращаясь в  другое место?  И тут,  кстати,  у меня
выгодная работа,  связанная с командировкой. Вернулся. Нашему врачу защиту
отложили,  вычерчивает  дополнительные графики.  Жена  просто  насильно  в
поликлинику!  А там запись,  там очередь. Эпидемия гриппа - еще в коридоре
суют под мышку градусник.  Терапевт сидит замученный, не поднимает головы,
только в  карточку пишет.  <Температуру мерили?..  Слабость есть?  Боли  в
пояснице?> Отвечаю,  что температура нормальная,  но вот сердце не бьется,
пульса нет.  <Сердце,  говорите, не бьется? У меня еще двадцать человек на
прием и пятнадцать вызовов...  Следующий!> В общем,  побольше года я тогда
проволынил, а после начался слабенький стук в груди.
     Вспоминаю этот  эпизод,  двигатели звенят,  и  меня  осеняет  -  черт
возьми, а не подменный ли я-то?! Действительно, ведь как сердце исчезло, и
страдать  перестал,   что   халтурю.   Читать   вдруг   скучно  сделалось.
Консерваторию с женой совсем забросили. От нее только и слышишь: <Я на эту
шубу больше смотреть не могу!>  И  сразу с ней соглашаюсь.  Встречаться со
старыми,  еще студенческой поры друзьями перестал - только деловые, нужные
связи.  На выставке как-то наскочил на прежнюю компанию:  <Тебя, Вася, как
подменили>.
     Размышляю дальше и обнаруживаю,  что без шуток вся моя деятельность -
какая-то  хватательная поспешность.  Гоняюсь за изобилием роскошных вещей,
дорогих  услуг,  и  поскольку  постоянно  открываются  новые  возможности,
насытиться невозможно. Я на свою <Волгу> чешские фары поставил, а знакомый
едет на три месяца в  Сомали.  Идем с  женой к  соседям похвастать,  как в
самом лучшем берлинском отеле останавливались,  а  у тех на стене неведомо
откуда взявшаяся коллекция псковских икон.  Гонка и гонка,  все равно хоть
где-то,  но отстанешь,  поскольку всего охватить нельзя.  И при этом же на
фоне успехов где-то, далеко спрятанная, гнездится тревога. Вдруг ощущение,
что занимаешь не свое место,  но так уж получилось, что и сам и окружающие
обязались пока этого не замечать. Пока!
     От этих мыслей весь мокрый стал.  Хочется бежать,  переменить что-то,
немедленно действовать.  А куда побежишь в самолете -  восемь тысяч метров
над землей!
     И  в  конце  концов  говорю  себе,  что  есть  единственное  средство
постоянно оставаться удовлетворенным.  Это  найти  себя.  Не  спешить,  не
завидовать, а полной мерой осуществлять то, к чему у тебя способность.
     Приехал домой,  начатую заказную вещь  не  стал продолжать,  договоры
расторг, этюды, сделанные в горах, забросил. В мастерской натянул холст на
подрамник,  сел перед мольбертом. Ну думаю, только настоящее, заветное, за
что  меня в  институте уважали,  будущность прочили.  Хвать-похвать,  а  в
душе-то  пусто!  Когда-то  были  свежий колорит,  свое  видение предметов,
фантазия.  Но растерял.  Искать,  мучиться отвык, рука сама идет на схему.