лились. Это был Первый концерт Шопена, переложенный для  двух
фортепьяно.
   Стась слушал и вдруг  почувствовал,  что  сейчас  совершится  нечто.  С
каждым новым  аккордом  миг  прозрения  все  приближался  и  ужасал  своей
близостью. Юноше казалось, что еще мгновение, и он все поищет, все  сможет
и взлетит над землей, над садом, над городом.
   В концерте было место, Стасем особенно любимое, - тема в ми-миноре: си,
соль, ля, си, ми, фа-диез...
   Он стал ждать этого места. Оно пришло.
   Почти непереносимая боль ожидания пронзила тело юноши, слезы хлынули из
глаз. Что-то вдруг произошло, и он понял, что может лететь.
   Звуки лились дальше, и они подтверждали и подтверждали, что это есть  в
нем, есть, есть...
   Он несмело отошел от ограды садика.  Через  дорогу  в  двадцати  шагах,
освещенный лунным светом, белел приступок у входа в бакалейную лавочку.
   Он сказал себе:
   - Если я захочу, я могу быть там.
   Он приказал себе, приподнялся над землей.  Пыльные  булыжники  мостовой
проплыли под его ногами, и он стал на приступок.
   А звуки рояля неслись и неслись над спящим  переулком  и  подтверждали:
есть, есть...
   Стась наметил еще место - витрину парикмахерской. Приказал себе.  Опять
под ногами поплыли булыжники. Он опустился на тротуар, а за  стеклом,  как
из темной воды, на него глянул нелепый бюст дамы из папье-маше.
   Ему захотелось подняться выше. Он сделал какое-то усилие -  он  сам  не
знал какое - и взлетел над  одиноко  стоящей  старой  липой.  Он  повис  в
воздухе, протянул руку и потрогал  пахнущие  пылью  и  свежестью  шершавые
крепкие листья.
   Потом он почувствовал, что устал.  Ему  было  уже  трудно  держаться  в
воздухе. Он осторожно, наискосок, чтобы не застрять в ветвях, опустился на
землю.
   Чудо - но это было.
   Несколько минут он стоял, набираясь сил. Он не  понимал,  каких  именно
сил, но чувствовал, что они были  ему  нужны  для  полета.  Затем  глубоко
вдохнул и стал подниматься вверх. Он поравнялся с  окнами  второго  этажа,
третьего... В незнакомом окне какой-то мужчина, худощавый и  взъерошенный,
быстро писал у стола, задумался, посмотрел в потолок и потер себе щеку.  В
окне  четвертого  этажа  женщина  шила,  рядом   девушка   читала   книгу,
перевернула страницу и посмотрела на Стася, не видя его.
   Он поднялся выше и как бы вышел из какого-то  теплого  слоя.  Сделалось
свежее. В новом ракурсе знакомая улица предстала внизу крышами, вся  сразу
охватываемая взглядом.
   Он знал, что может взлететь еще выше, и сделал новое усилие.  Это  было
похоже на какие-то ступени, которые он брал одну за другой.
   Улица ушла далеко вниз, со всех сторон поднялся темный горизонт.  Стасю
было ничуть не страшно. Сделалось еще холоднее. Под ногами у него  мерцала
в провале спящая Варшава: костелы, светлая лента Вислы и мосты через  нее,
черные пятна парков. А над ним было небо. Такие же далекие дрожали звезды,
а серп освещенной части луны почему-то казался таким близким,  что  только
протяни руку.
   Потом он почувствовал, что устал, начал осторожно спускаться,  вошел  в
один теплый слой, в еще более теплый, спустился еще ниже,  стал  на  ноги,
утвердился и, счастливо рассмеявшись, побрел, пошатываясь, к себе.
   Он разделся в своей комнате - перед глазами  у  него  все  была  ночная
Варшава: мужчина, пишущий кому-то письмо, девушка с книгой и необъяснимого
цвета светлая Висла с мостами.
   Утром, проснувшись от звона будильника, Стась сразу спросил себя:
   "Могу ли я повторить то, что было вчера?"
   И почувствовал полную уверенность, что может.
   Он  полежал  некоторое  время,  глядя,  как  пылинки  безостановочно  и
беспечно перемещаются в прорезающем занавеску солнечном луче.
   Он знал, что ему предстоит удивительно  счастливый  день.  Должна  была
приехать Кристя.
   Это чудо, и Кристя...
   Стась поднялся, неторопливо оделся  и  вышел  на  улицу  в  одиннадцать
часов.
   Люди бежали.
   Несогласно   ударяя   в   землю   пыльными   сапогами,   прошел   взвод
солдат-резервистов под командой подхорунжего.
   Было 1 сентября 1939 года.
   Повторялось слово "война".
   Он почувствовал, как что-то внутри оборвалось и исчезло.
   ...Минуло около двух лет, и однажды Стась снова шел по Варшаве.
   Ему пришлось много испытать. В начале сентября 1939 года  он  вместе  с
группой юношей гимназистов сумел пробраться на запад  и  присоединиться  к
армии "Познань". Однако смелость молодых поляков была уже  ни  к  чему.  6
сентября главнокомандующий Рыдз-Смиглы и  польское  правительство  бросили
столицу. Части познаньской армии еще сражались, но  были  обречены.  Стась
попал в плен и там едва  не  умер  от  голода.  Потом  в  суматохе,  когда
гитлеровцы объединяли "гражданские лагеря" с лагерями  для  военнопленных,
ему помог бежать пожалевший его солдат из крестьян.  Не  имея  документов,
чтобы вернуться к себе, юноша полтора года скитался по крестьянским дворам
в глухом углу возле Пшегурска. Потом он добрался до  Варшавы,  узнал,  что
отец уже умер, и сам, заразившись где-то по дороге тифом, слег.
   Старуха молочница, продавая их домашний  хлам,  выхаживала  его.  Стась
пролежал два месяца, потом поднялся, бледный, как картофельный росток.
   Как это часто бывает после тифа, у  него  отшибло  память.  Незнакомыми
казались ему квартира и все вещи в ней. Надо было спрашивать  себя,  видел
ли он прежде эти книги, гимназическую парту, потемневшие  старые  портреты
на стенах. День он слонялся по  комнатам,  постепенно  привыкая  к  ним  и
восстанавливая по ниточкам связи с прошлым.
   Потом его ударило: "Кристя!"
   Он спустился на улицу и пошел в парадную напротив. Незнакомая  женщина,
подозрительно посмотрев на него, сказала, что прежние жильцы уехали.
   - Куда?
   Она не ответила и закрыла дверь.
   Стась побрел по городу, смутно надеясь, что случайно встретит девушку.
   Жутко выглядела Варшава третьего года оккупации.
   Стояла глубокая осень. Листья на  деревьях  облетели.  На  улицах  было
пустынно.  Большинство  магазинов  закрылось,  окна  нижних  этажей   были
задернуты решетчатыми ставнями, а то и просто забиты досками.
   Стась зашел в Лазенки. Ему хотелось посидеть  на  той  скамье,  где  он
познакомился  с  Кристей.  Он  приблизился  к  скамье  и   с   отвращением
отшатнулся. По спинке скамьи шла отчетливая надпись: "Только для немцев".
   Он огляделся и увидел, что в парке никто не садится на  скамейки.  Лишь
на одной развалился немецкий сержант  в  мундире  со  стоячим  воротником.
Немногочисленные посетители парка шли, не  останавливаясь,  по  аллеям,  а
немец с усмешкой, сунув руки в карманы и вытянув ноги,  как  бы  руководил
этим молчаливым хороводом.
   На Маршалковской было люднее. Иногда даже попадались нарядные  женщины.
Прошел пожилой Щеголь  аристократического  вида  под  руку  с  молоденькой
нагловатой  дамочкой.  Немецкий  офицер  презрительно  перебирал   поздние
хризантемы на лотке. Проезжали автомобили с военными, извозчики.
   Мрачный сгорбленный мужчина с ведерком и кистью в руках обогнал Стася и
наклеил на стену листок из пачки, которая была у него в сумке.

   "УБИЙЦА МАТУШЕВСКИЙ НЕ ЯВИЛСЯ!
   До 18.Х.41 убийца Матушевский Збигнев, покусившийся на жизнь  немецкого
военнослужащего, не явился сам  и  не  был  схвачен  благодаря  содействию
населения.
   Поэтому я распорядился сначала о расстреле 25  заложников  из  местного
населения, главным образом  интеллигенции,  то  есть  врачей,  учителей  и
адвокатов.
   От поведения и помощи населения в дальнейших  розысках  убийцы  зависит
судьба остальных заложников.
   Начальник СС и полиции г.Варшавы".

   Прохожие, не останавливаясь, отводили глаза в сторону.
   Пожилой щеголь взглянул на объявление и вздрогнул.
   Без цели Стась свернул с Маршалковской в  Сасский  парк,  прошел  через
площадь Железной Брамы, где, продавая  всякий  скарб,  толпился  народ,  и
углубился в узкие улицы Муранува.
   Смутное воспоминание о чем-то хорошем, даже прекрасном  в  его  прошлом
пробивалось в сознании юноши.
   Он вышел на Налевки. Улица была вся пуста.
   Станислав остановился, озадаченный.
   Впереди послышался  шум.  Озираясь,  пробежал  черноволосый  мужчина  с
лицом, опухшим от голода.
   Потом  из-за  поворота  показалась  толпа  стариков,  женщин  и  детей,
сопровождаемых эсэсовцами.
   Они прошли совсем близко от Стася.
   Маленькая девочка, держась за руку матери и торопясь, чтобы поспеть  за
скорыми шагами взрослых, спрашивала:
   - Куда нас ведут, мама? Куда?..
   Эсэсовец с автоматом что есть силы толкнул Стася, и гоноша  ударился  о
стену.
   - Эй, с дороги!
   Толпа прошла.
   Стась повернул на Ново-Плиски. Шли и пробегали люди, и  на  всех  лицах
была одинаковая печать обреченности и голода. Послышался крик:
   - Облава!
   Стась все еще не понимал, где он находится.
   Он вошел в какую-то жалкую харчевню. Несколько мужчин с бородами сидели
за пустыми столиками. Его появление удивило всех.
   Стась, усталый, сел за столик.
   Все молчали. Потом юноша услышал за спиной:
   - Слушайте, у вас продукты?
   - Может быть, он продает яд?
   Стась опять обернулся:
   - Какой яд? Зачем вам яд?
   - Он не понимает...
   Старики отвернулись от  Стася,  приглушенными  голосами  заговорили  на
незнакомом языке.
   Яд?.. Для чего им  яд?..  И  вдруг  он  понял,  где  находится.  Гетто!
Варшавское гетто - вот куда он попал. Он  смутно  вспомнил,  что  проходил
через какие-то высокие ворота, все  в  колючей  проволоке.  Вспомнил,  как
усмехнулись солдаты охраны, когда он миновал их.
   Дверь в харчевню вдруг распахнулась. На  пороге  стоял  тяжело  дышащий
мужчина.
   Он сказал:
   - Облава. Сюда идут убийцы.
   Поспешно пробежал в дальний угол комнаты и сел за столик.
   Еще две тени скользнули с  улицы.  Оттуда  доносились  крики  и  стоны.
Бородатые старики съежились.
   Шум и вопли на улице приблизились, потом стали уходить. Когда стало уже
почти тихо, раздались гулкие уверенные шаги и в  дверях  вырос  эсэсовский
офицер в черной шинели.
   Кто-то охнул.
   Офицер холодно оглядел комнату. Потом, шагая четко и бездушно,  подошел
к пустой стойке, повернулся и еще раз стал осматривать все столики.
   А у двери стали два автоматчика без лиц - только  с  касками,  где  был
нарисован череп с костями.
   Напряжение в комнате сделалось совсем ужасным.
   И вдруг Стась почувствовал такую жалость к несчастным старикам и  такую
ненависть к тому, что готовилось произойти здесь,  что,  сам  но  сознавая
этого, вскочил.
   - Люди! - закричал он. - Люди, что вы делаете? Опомнитесь!  Ведь  я  же
могу летать! Человек может летать! Смотрите!
   Он подпрыгнул, повис в воздухе, повисел две секунды и стал на пол.
   - Подумайте! Ведь вы же все люди. Что вы делаете?
   Все молчали.
   Безликие маски солдат и офицера на миг сделались человеческими лицами.
   - Ну, смотрите! - крикнул Стась.
   Он еще раз  поднялся  в  воздух,  над  столами  перелетел  к  стойке  и
опустился возле офицера.
   Тот отшатнулся, потом, показывая на юношу, закричал:
   - Взять!
   И стал вырывать парабеллум из кобуры.
   Солдаты, расшвыривая столы, бросились к Стасю.
   Секунду он смотрел, как они приближаются, сознание  опасности  защемило
его сердце, потом тоска овладела  им  -  он  чувствовал,  что  той  давней
чудесной силы в нем совсем мало. Что ему не удастся бежать.
   К счастью, у дверей никого не было. Неловко, как птица в тесной клетке,
он подскочил, ударился о потолок,  вытирая  спиной  побелку,  скользнул  к
выходу, упал на четвереньки, вскочил и побежал по улице.
   Сзади   раздались   выстрелы,   крики.   Цепь   солдат   с   автоматами
перегораживала ему дорогу, они расставили руки. Он  опять  подпрыгнул,  из
последних сил перелетел эту цепь,  увидев  на  миг  под  собой  удивленные
физиономии и разинутые рты.
   Он повернул куда-то за угол, еще раз за угол,  бросился  в  подворотню,
пробежал двор. Каменный забор преграждал  ему  путь,  он  перескочил  его,
попал в другой двор и выбежал на улицу.
   Было тихо. Погоня отстала.
   Стась огляделся. В глаза ему бросилась табличка  над  воротами:  "Улица
Милы". Он вспомнил, что много раз бывал здесь до  войны,  навещая  старого
учителя гимназии Фриденберга.
   Странным, нереальным получился этот разговор.
   - Пан учитель, - сказал Стась, - я могу летать. Это удивительно, но это
так. Это было со мной до сентября, и теперь этот дар вернулся.  Хотите,  я
покажу вам?
   - Нет-нет. - Старик  протянул  руки.  -  Я  верю  тебе.  Мне  не  нужно
доказательств. Я сам читал, что это когда-нибудь будет...
   Они разговаривали в маленькой каморке.
   Когда Стась разыскал квартиру Фриденберга, он не узнал знакомых комнат.
Гетто было перенаселено. Там, где раньше жила одна или две  семьи,  теперь
теснилось по сорок - пятьдесят человек. И тут тоже  на  полу  под  тряпьем
повсюду лежали люди. Чей-то голос  в  темноте  направил  Стася  дальше,  в
другую комнату, потом в третью, в лишь в самой последней,  которая  прежде
была кладовкой, юноша нашел своего старого преподавателя.
   Они зажгли коптилку. В ее тусклом свете старик казался еще больше,  чем
раньше, похожим на пророка. Его исхудавшие щеки глубоко  запали,  выпуклый
лысый лоб стал еще выше, давно не стриженная борода разметалась по груди.
   - Я хочу показать, как я летаю, - сказал Стась.
   - Не нужно. - Старик затряс головой. - Я верю  тебе.  Не  будем  терять
времени.
   Он ходил от стены до стены среди наваленных  на  полу  книг.  Полы  его
халата развевались, и огонек коптилки то угасал, то оживал вновь.
   - Это  правда.  Это  должно  быть.  Ты  понимаешь,  самые  удивительные
способности таятся в нашем организме. Подумай только  о  маленьких  детях,
например. Ребенок, глядя  на  рисунок  обоев,  видит  там  дворцы,  замки,
чудесные деревья и  персонажей  своих  любимых  сказок.  А  взрослые  люди
смотрят на ту же стену, и для них там нет ничего, кроме грубо отпечатанных
розочек  и  листьев.  Почему?  Потому  что  каждый  ребенок  -  это  поэт,
живописец, танцор и актер сразу. А взрослый человек  в  процессе  жизни  и
борьбы  за  существование  постепенно  теряет  многие  заложенные  в   нем
прекрасные способности, оставляя лишь те, что помогают  ему  добыть  кусок
хлеба... Но если бы эти способности могли проявиться? Если бы  жизнь  была
другой... Я хожу здесь в гетто и вижу лица истощенные,  лица  равнодушные,
лица циничные, лица больные и умирающие. И я знаю, что один из этих  людей
мог бы быть умен, как Ньютон, другой - рисовать, как Дюрер, третий - петь,
как Шаляпин, или сочинять музыку,  как  Шопен.  Каждый...  Ой-ой-ой,  идет
страшная война, в человеке открылось такое, чего  не  было  во  все  века.
Людей заживо бросают в костры, убивают грудных младенцев, уничтожают целые
народы. И все-таки я понимаю сейчас, что Человек - это безгранично...
   Старик почти пел, раскачиваясь на ходу. Это было похоже сразу на плач и
на молитву.
   - В древних египетских папирусах я прочел  указания  о  том,  что  люди
умели видеть происходящее  за  сотни  километров  от  них.  Также  описаны
случаи, когда человек  часами  стоял  на  одной  ноге  на  самых  кончиках
пальцев, и приводились сведения о том, что некоторые  особенно  выдающиеся
мыслители обладали способностью видеть  ближайшее  будущее.  А  гипноз?  А
удивительная способность  некоторых  останавливать  взглядом?  Вернее,  не
останавливать, а заставлять оглянуться... А действие музыки  на  человека,
которая почти приближает его к пониманию того прекрасного, что еще никогда
не было понято нами... Слушай, мальчик, мы находимся сейчас накануне ночи.
Идет тысяча девятьсот сорок первый год. Фашисты захватили всю Европу  и  в
России ведут наступление на  Москву.  Но,  заверяю  тебя,  будет  рассвет.
Сбереги себя. Сохрани свой дар.
   Старик остановился и посмотрел на Стася.
   - Тебе нельзя оставаться у меня. Вчера тут в гетто две девушки  и  трое
юношей совершили нападение на солдат вермахта. Ночью фашисты убьют  тысячи
людей. Беги... Если ты можешь лететь, лети!
   За дверью раздался шум, и они оба прислушались.
   Шум повторился. Теперь это был уже грохот, стучали во входные двери.  В
соседних комнатах поднялись вопли и стоны.
   - Это они, - сказал старик. - Пора.
   В комнатах уже раздавалась гортанная немецкая речь.
   ...Застучали в дверь.
   Стась вскочил на подоконник. Он и верил себе и не верил и оглянулся  на
старика.
   Тот кивнул.
   Юноша прыгнул. В ушах у него засвистело.  Жутко  и  гибельно  понеслись
навстречу тускло  освещенные  булыжники  мостовой.  Но,  сжимая  зубы,  он
замедлил падение, почти остановился в воздухе и мягко упал во дворе. Затем
встал и вышел на улицу. Цепь солдат  окружила  толпу  полуодетых  кричащих
людей, их загоняли в крытые машины.
   Секунду Стась смотрел на все это, потом торопливо пошел в сторону.
   - Стой! Стой, руки на затылок!
   Это уже относилось к нему.
   Он побежал, свернул в подворотню и оказался в глухом дворе-колодце.  Он
огляделся, отчаянно прося свою чудесную силу не оставить его в такой  миг,
вдохнул, оторвался от земли и  стал  подниматься.  Солдат  гулко  протопал
почти под самыми его ногами,  но  не  увидел  его.  Во  двор  вбежало  еще
несколько эсэсовцев, один посмотрел наверх, закричал  и  вскинул  автомат.
Стась поднимался мучительно  медленно.  Уже  дико  кричали  все  эсэсовцы.
Очередь просвистела мимо его плеча. Но рядом, к счастью,  был  балкон.  Он
спрятался за ним, по стене - почти карабкаясь  и  помогая  себе  руками  -
поднялся до третьего  этажа.  Теперь  он  уже  просто  боролся  за  жизнь,
молчаливо и упорно. Двор внизу весь наполнился гулом, как  будто  били  по
железному листу. Станислав поднялся  до  четвертого  этажа,  перевалил  на
крышу, побежал по ней, оскальзываясь и падая,  потом,  измученный,  лег  у
карниза.
   Но ему не пришлось долго лежать. По  всем  этажам  уже  топали  сапоги,
раздавалась гортанная тревожная речь. Из слухового окна недалеко от  Стася
осторожно выглянул солдат с автоматом.
   Юноша вскрикнул, вскочил и, не  раздумывая,  прыгнул  вниз.  Но  теперь
странная сила уже вполне подчинялась ему. Он полетел косо,  вправо,  успел
на миг увидеть, как из окна два автоматчика  бьют  по  нему  и  как  огонь
вылетает из дул. Но автоматчики сразу пронеслись мимо, он был уже снова на
крыше, но на другой стороне улицы.
   Несколько мгновений он отдыхал, затем стал подниматься все выше и выше.
Опять, как в памятную ночь перед войной, он напрягал что-то такое - он сам
не знал что - и поднялся метров на двести над домами  в  темноту  и  холод
октябрьской ночи. Варшава лежала под ним, черная,  неосвещенная.  В  гетто
били автоматные очереди, сияли прожекторы на улицах, и в их свете метались
маленькие фигурки. А в других районах города было тихо.  По  Маршалковской
катила колонна автомобилей.
   Стась наметил себе место за пределами гетто и направил свой полет туда.
Он опустился на какой-то незнакомой  улице  возле  тумбы  с  объявлениями.
Ветер трепал край свежего, недавно наклеенного листка.
   Стась подошел и прочел:

   РАССТРЕЛЯНЫ!

   Дальше  говорилось,  что  за  покушение  на  германских  военнослужащих
расстреляны бандиты. Первой в списке стояла Кристина Загрудская, 1927 года
рождения.
   Он  стоял  и  смотрел  на  это  объявление  и  чувствовал,  как  что-то
обрывается у него внутри. Но вместе с тем в нем росла уже другая сила.
   Он не вернулся домой  в  ту  ночь,  а  взял  направление  на  Древницу.
Добравшись туда к утру, он отдохнул немного у  знакомых,  а  затем  лесами
пошел на восток.
   У Яновского бора его остановили вооруженные в штатском.
   - Ты кто?
   - Поляк.
   - Во что веришь?
   - В Польшу верю.
   Но и так можно было видеть, кто он и во что верит. Через две  недели  в
руках у него был пулемет, и очередь  ударила  по  фашистской  автоколонне,
совершающей торопливый марш на русски