А она еще не все.


     Меллер умер ночью, а журналист жил еще три дня.
     Первый день он думал только  о  спасении,  переходил  от  отчаяния  к
надежде, несколько раз стрелял через  окна,  рассчитывая,  что  кто-нибудь
услышит выстрелы и придет к нему на помощь.
     К ночи он понял, что эти надежды иллюзорны.  Его жизнь показалась ему
разделенной на две никак не связанные между собой части.  Больше всего его
и  терзало  именно  то,  что  они  не  были  связаны  никакой  логикой   и
преемственностью.  Одна  жизнь  была  благополучной,    разумной    жизнью
преуспевающего журналиста, и она кончилась, когда  он  вместе  с  Меллером
выехал из города к покрытым лесами горам Главного хребта. Эта первая жизнь
никак не предопределяла, что ему придется погибнуть здесь  на  острове,  в
здании заброшенной лаборатории.
     Во второй жизни все могло и быть и не быть.  Она вся  составилась  из
случайностей. И вообще ее целиком могло не быть. Он волен был и не поехать
сюда, отказавшись от этого задания редактора и выбрав другое.  Вместо того
чтобы заниматься отарками, ему можно было вылететь в Нубию  на  работы  по
спасению древних памятников египетского искусства.
     Нелепый случай привел его сюда.  И это было самое  жуткое.  Несколько
раз он как бы переставал верить и то,  что  с  ним  произошло,  принимался
ходить по залу, трогать стены, освещенные солнцем, и покрытые пылью столы.
     Отарки почему-то совсем потеряли интерес к нему.  Их осталось мало на
площади и в бассейне.  Иногда они затевали драки между собой, а  один  раз
Бетли с замиранием сердца увидел, как они набросились на одного из  своих,
разорвали и принялись поедать.
     Ночью он вдруг решил, что в  его  гибели  будет  виноват  Меллер.  Он
почувствовал отвращение к мертвому лесничему и вытащил его тело  в  первое
помещение к самой двери.
     Час или два он просидел на полу, безнадежно повторяя:
     - Господи, но почему же я?.. Почему именно я?..
     На второй день у него кончилась вода, его стала мучить жажда.  Но  он
уже окончательно понял, что спастись  не  может,  успокоился,  снова  стал
думать о своей жизни - теперь уже иначе.  Ему вспомнилось, как еще в самом
начале этого путешествия у него был спор с лесничим.  Меллер  сказал  ему,
что фермеры не станут с ним  разговаривать.  <Почему?>  -  спросил  Бетли.
<Потому, что вы живете в тепле, в уюте, - ответил Меллер. - Потому, что вы
из верхних.  Из тех, которые предали их>. - <Но почему я из верхних? -  не
согласился Бетли. - Денег я зарабатываю ненамного больше, чем они>. -  <Ну
и что? - возразил лесничий. - У вас легкая, всегда праздничная работа. Все
эти годы они тут гибли, а вы писали свои статейки, ходили  по  ресторанам,
вели остроумные разговоры...>
     Он понял, что все это была  правда.  Его  оптимизм,  которым  он  так
гордился, был в конце концов оптимизмом страуса.  Он просто прятал  голову
от плохого.  Читал в газетах о казнях в Парагвае, о голоде в Индии, а  сам
думал, как собрать денег и обновить мебель в своей  большой  пятикомнатной
квартире, каким способом еще на одно деление  повысить  хорошее  мнение  о
себе у  того  или  другого  влиятельного  лица.  Отарки  -  отарки-люди  -
расстреливали протестующие толпы, спекулировали  хлебом,  втайне  готовили
войны, а он отворачивался, притворялся, будто ничего такого нет.
     С этой точки зрения вся его прошлая жизнь вдруг оказалась,  наоборот,
накрепко связанной с тем, что случилось теперь.  Никогда  не  выступал  он
против зла, и вот настало возмездие...
     На второй день отарки под окном несколько раз заговаривали с ним.  Он
не отвечал.
     Один отарк сказал:
     - Эй, выходи, журналист! Мы тебе ничего не сделаем.
     А другой, рядом, засмеялся.
     Бетли снова думал о лесничем.  Но теперь это были уже  другие  мысли.
Ему пришло  в  голову,  что  лесничий  был  герой.  И  собственно  говоря,
единственный настоящий герой, с которым ему, Бетли, пришлось  встретиться.
Один, без всякой поддержки, он выступил против отарков, боролся с  ними  и
умер непобежденный.
     На третий день у журналиста начался бред.  Ему представилось, что  он
вернулся в редакцию своей газеты и диктует стенографистке статью.
     Статья называлась <Что же такое человек?>.
     Он громко диктовал.
     - В наш век удивительного развития науки может показаться, что она  в
самом  деле  всесильна.  Но  попробуем  представить  себе,   что    создан
искусственный мозг, вдвое превосходящий  человеческий  и  работоспособный.
Будет ли существо, наделенное таким  мозгом,  с  полным  правом  считаться
Человеком? Что действительно делает нас  тем,  что  мы  есть?  Способность
считать, анализировать, делать логические выкладки или  нечто  такое,  что
воспитано обществом, имеет связь с отношением одного лица к  другому  и  с
отношением индивидуума к коллективу? Если взять пример отарков...
     Но мысли его путались...
     На третий день утром раздался взрыв. Бетли проснулся. Ему показалось,
что он вскочил и держит ружье наготове.  Но в действительности  он  лежал,
обессиленный, у стены.
     Морда зверя возникла перед ним.  Мучительно напрягаясь, он  вспомнил,
на кого был похож Фидлер. На отарка!
     Потом эта мысль сразу же смялась. Уже не чувствуя, как его терзают, в
течение  десятых  долей  секунды  Бетли  успел  подумать,  что  отарки,  в
сущности, не так уж страшны, что их всего сотня или две в этом заброшенном
краю. Что с ними справятся. Но люди!.. Люди!..
     Он не знал, что весть о том, что пропал  Меллер,  уже  разнеслась  по
всей округе и доведенные до отчаяния фермеры выкапывали спрятанные ружья.


__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 03/03/2000



   Север Феликсович ГАНСОВСКИЙ
   ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ ВДОХНОВЕНИЕ

                                 Рассказ



     - Суть  моего открытия,  -  сказал Изобретатель,  осторожно следуя за
главным  режиссером  через  груды  закулисного хлама  и  волоча  за  собой
тяжеленный  металлический ящик,  -  состоит  в  том,  что  я  исключаю  из
театрального дела  такие  устаревшие понятия,  как  вдохновение,  талант и
прочее.  И  вообще исключаю человека...  Но прежде всего несколько слов об
искусстве.  Как вы знаете,  искусство -  это общение.  В данном случае, то
есть в театре, дистантное общение актера со зрителем.
     - Знаю,  знаю,  -  ответил главреж.  Он мрачно уставился на задник от
<Далей неоглядных>,  брошенный на зеленую лужайку из <Сержанта милиции>. -
Вот ведь народ, а? Сколько раз говорил, не собирать тут это барахло. Пожар
будет,  с кого спросят?  - Он оглянулся на Изобретателя. - Про искусство я
все знаю.  Слава богу,  в  институте только на этом и  сидели.  А  вот как
тридцать метров тюля достать для <Двух братцев>,  этому нас никто не учил.
- Прервав себя,  он  покопался в  груде  декораций,  вытащил оттуда  кусок
холста,  выкрашенный ядовито-зеленым анилином, и подозрительно пригляделся
к нему.  -  Что это?.. Нет, что это такое? - Он возвысил голос. - Эй, есть
тут кто-нибудь?!  -  Он повернулся к  Изобретателю.  -  Вы понимаете,  что
сделали: арку от <Марии Стюарт> разрезали.
     Изобретатель деликатно промолчал.  Ящик со  множеством каких-то грубо
сделанных переключателей он поставил на пол.
     Из  темных  глубин  помещения вышел  гражданин в  детском обтрепанном
пиджачке,  с  руками,  перемазанными краской.  Запечатленная на его чертах
повесть о  более чем  скромной зарплате,  работе <на  чистом энтузиазме> и
отсутствии всех  решительно необходимых материалов сразу  выдавала  в  нем
художника провинциального театра.
     Гражданин дрожащим голосом объяснил:
     - Я  разрезал,  Салтан  Алексеевич.  На  драпри  пришлось пустить.  В
<Бешеные деньги>, в квартиру Чебоксаровых.
     - Что-о!  -  Главреж побледнел,  потом багрово покраснел.  - У нас же
<Мария> завтра в параллель идет.  Вместе с <Бешеными>.  -  Он повернулся к
Изобретателю. - Ну как вам кажется, можно так работать или нет?
     Физиономия Изобретателя была иссечена глубокими, как трещины в земной
коре,  морщинами.  Его челюсть выдавалась вперед, а иссиня-черные, густые,
проволочные волосы  росли  прямо  от  бровей.  Однако,  несмотря  на  свою
неандертальскую внешность,  он был мужчиной,  вполне искушенным жизнью, и,
сделав неопределенный жест, опять ускользнул от ответа.
     Художник, переминаясь с ноги на ногу, сказал:
     - Пришлось,  Салтан Алексеевич.  Зрители обижались.  Я сам слышал,  в
антракте  один  говорит:   <У   Островского  в   ремарке  сказано  <богато
обставленная гостиная>.  А  тут не квартира Чебоксаровых,  а курительная в
кинотеатре...> Знаете,  сейчас народ какой. В <Марию> тогда серые ширмы из
<Верю в тебя> поставим. Они свет хорошо принимают.
     - Нет!  - взвизгнул главреж. - Это, конечно, не жизнь. - Вторая фраза
прозвучала у него в басовом ключе.  -  Сегодня же подаю заявление. Вы что,
забыли,  у  нас <Верю в тебя>  в  триллель идет?  -  Трясущимися руками он
похлопал по карманам,  нашел скляночку с нитроглицерином,  вынул таблетку,
сунул в рот и, подойдя к низенькому подвальному окошку с мутными стеклами,
оперся рукой о подоконник.
     Художник - уж все к одному - откашлялся.
     - И еще я вам хотел сказать,  Салтан Алексеевич, что запасная линза у
второго прожектора тоже лопнула. Перегрелась. И Смирнов, электрик, сегодня
не  вышел на  работу.  Он в  первой ложе проводку начал и  бросил.  Как-то
придется выкручиваться.
     Главреж, не отвечая и не поворачиваясь, вяло махнул рукой.
     За  окном,  на  улице,  текла не связанная с  искусством периферийная
жизнь. Девицы в нейлонах пробегали мимо древней - не то VI, не то XVI века
- церкви.   Возле  дома-новостройки  девочки  прыгали  со  скакалками.  По
доисторическим булыжникам  неторопливо шествовал  на  службу  из  столовой
сотрудник райисполкома,  и чудовищная, тихоокеанская ширина его запыленных
по  обшлагам  брюк  была  вызовом  всем  новомодным веяниям.  Шофер  МАЗа,
высунувшись из  высокой кабины,  гудком вызывал из  какой-то квартиры свою
милую.
     И остро позавидовал главный режиссер всем им.  Он понял,  что вся его
жизнь была сплошной ошибкой. И в ГИТИС он зря поступил, и женился неудачно
на женщине,  которая до сих пор держится за столицу,  и  в  этот заштатный
городишко напрасно согласился приехать,  и  здешней публикой не понят и до
сих пор не признан. Вообще, все было нехорошо и противно.
     После  этого главреж дважды глубоко вздохнул и  без  всякого перерыва
подумал о том, что лично его работы зрители не так уж плохо принимают, что
жена все  равно приедет,  что районные центры бывают и  хуже и  ведь не  в
пожарный же  техникум ему  было поступать,  если он  так хорошо понимает и
чувствует сцену.
     Все это свершилось за две и две десятые секунды.
     - Ладно, - сказал он, - действительно надо выкручиваться. Кстати, где
у нас рыжий куст поролоновый? Помните, из <Гипротеатра> получили. Хочу его
в первое действие пустить в <Бешеных деньгах>.
     - Не  пойдет,   -   покачал  головой  художник,  хорошо  знакомый  со
способностью главных  режиссеров к  быстрой  духовной  регенерации.  -  Он
позеленел.  Знаете,  как они быстро цвет меняют, эти пластики. Был осенний
куст, а стал весенний.
     - А второй куст?..  Тот,  второй,  зеленый. Может быть, он порыжел за
это  время?  Подите-ка  посмотрите.  -  Затем  главреж резко  повернулся к
Изобретателю. - Ну так что дальше? Объясняйте, я же вас слушаю.
     Изобретатель шагнул вперед.
     - Вы  читали  мою  статью  <Перцепция и аперцепция при  ролевых играх
детей дошкольного возраста>?
     - Читал. В <Театральной жизни>. Продолжайте.
     - Нет,   не  в  <Театральной>,   а  в  журнале  <Вопросы  дошкольного
воспитания>.
     - Ну правильно.  Я же и говорю, что читал. В этом самом <Воспитании>.
Еще в прошлом году. Давайте дальше.
     - В прошлом году этого журнала не было. Впрочем, не важно...
     Так вот, дело в том, что я рассматриваю театральное искусство с точки
зрения электроволновой теории. С одной стороны, актер, то есть индуктор, с
другой - зритель, то есть перцепиент. Между ними осуществляется дистантная
биорадиационная  связь.  Актер  переживает  и,  следовательно,  индуцирует
энергию.   Она   попадает  в   головной  мозг   зрителя  и   вызывает  там
перегруппировку атомов,  эмоцию.  Улавливаете мою мысль?..  Таким образом,
талантливый  артист  отличается  от  посредственного лишь  особо  активной
индуцирующей  деятельностью  своих  передающих  электромагнитных  мозговых
устройств.  Как по-вашему,  что делала,  например,  со  зрителями Элеонора
Дузе?.. Ничего сверхъестественного - всего только вызывала перегруппировку
атомов в ядре ганглиозных нервных клеток. Согласны вы со мной или нет?
     Главреж,  взор которого уже успел затуманиться за  время длинной речи
Изобретателя, подавив зевок, сказал:
     - Вообще-то да... Значит, от пьесы ничего не зависит?
     - От какой пьесы?
     - От той, которую в этот момент ставят.
     - Ах, от этой! - Изобретатель осекся на миг. - Конечно, зависит. Но в
целом-то очень мало...  Строго говоря, даже вообще ничего не зависит. Ведь
в театре все дело в том,  чтобы вызвать эмоцию у зрителя. Правильно? А раз
так,  значит,  наша главная задача - увеличить мощность индуктора, усилить
подачу энергии из головного мозга актера.  Вот вам пример.  -  Он шагнул к
режиссеру и  взял его  за  руку.  -  Посмотрите мне в  глаза.  Ощущаете вы
что-нибудь? Сейчас я буду индуцировать.
     Главреж  заглянул в  маленькие пещерные глазки  Изобретателя.  Как-то
ничего в них и не было.
     - Нет. Н-не ощущаю.
     - Прекрасно!  -  воскликнул Изобретатель. - Стойте так. - Он поспешно
отбежал в  другой угол комнаты,  вынул из  кармана блокнотик,  записал там
что-то.  Разыскал на  стене штепсельную розетку.  Кинулся к  своему ящику,
чем-то щелкнул, после чего аппарат тихонько загудел. - Так, внимание! - Он
направил  глазок  аппарата  чуть  вверх  на  самого  себя  и   выпрямился,
воззрившись на собеседника.
     Секунды текли. Главреж поднял руку и почесал кончик носа.
     - Чудесно! - обрадовался Изобретатель. Он выключил машину, подбежал к
режиссеру и показал ему блокнотик. Там значилось: <Почесать кончик носа>.
     - Ну вот.
     - Что вот?
     - Ну вы поняли?
     - А что я должен был понять?
     - Вот этот момент индукции.  Понимаете,  я  представил себе,  будто у
меня чешется нос.  Аппарат увеличил мощность переживания, и оно передалось
вам. Но ведь задача актера и состоит в том, чтобы передать зрителю эмоции.
Понимаете,  биорадиационная связь. Принцип действия прибора состоит в том,
что он  интенсифицирует деятельность спиралей нуклеиновой кислоты в  мозгу
исполнителя.  Эта  спираль  начинает  играть  роль  передающей  антенны  и
возбуждает соответствующие клетки и  у зрителя.  Ясно вам?..  Вот постойте
так еще минуту.
     Изобретатель  вновь  очутился  в  углу.  Он  действовал  с  быстротой
обезьяны.  В аппарате зажегся красный глазок,  потом еще желтый.  Загудело
сильнее. Изобретатель опять уставился на главрежа.
     Что-то  вдруг  стало  образовываться  в  комнате.  Нависать.  Запахло
катастрофочкой.  Все сделалось пустым и зыбким.  Бесцельно вращалась Земля
вокруг Солнца,  безнадежно и ненужно бежали по своим кругам планеты. Шофер
МАЗа за стеной все еще нажимал клаксон, но было очевидно, что никто к нему
не  выйдет.  Безжалостные физические законы с  каждым мигом  скорее влекли
Землю,  Солнце и всю Галактику в самую глубину черных космических бездн, а
оттуда,  из дьявольских недр,  уже неслась навстречу Антигалактика, чтоб в
колоссальном взрыве прекратить все  и  вся.  Не  было даже смысла смотреть
второй поролоновый куст. Мир шел к концу.
     Главреж почувствовал,  что у  него на  тыльной поверхности рук встают
отдельно волосок от волоска.  В горле остановилось что-то пухлое,  дыхание
стеснилось.  Он  ощущал  себя  на  земле,  как  на  разваливающемся плоту,
несущемся  к  водопаду.   Хотелось  закричать,   убежать,  но  он  не  мог
шевельнуться.
     - Страх,  -  сказал Изобретатель.  - Теперь я индуцировал страх. - Он
нагнулся и выключил аппарат.
     Почти сразу на улице раздался радостный басистый вопль:
     - Манюра!
     Чьи-то  быстрые  туфельки пробежали мимо  низкого  окна.  МАЗ  весело
взревел,  зашуршали шины,  могучая машина,  тронувшись с места, укатила по
булыжнику прочь.
     Солнце ломилось в комнату сквозь пыльные разводы на стеклах.  Победно
топорщились огромные  кровельные  листья  лопухов.  Все  было  в  порядке.
Очарование кончилось.
     - Понимаете,  - засуетился Изобретатель, - я сам переживал только вот
такой страх. - Он показал пальцами. - А аппарат усилил эмоцию и передал ее
вам.  Но дело не только в этом.  Второе в моем открытии -  это то, что все
элементы  актерского  мастерства  я  перевожу  на  язык  электростатики  и
электродинамики.   Органичность,   общение,  обаяние  -  для  меня  радио,
электричество,  и  ничего больше.  Если вы  читали мою статью <Перцепция и
аперцепция при ролевых...>...
     - Знаете что,  -  главреж вдруг разозлился,  -  вы  мне  бросьте баки
забивать с этой перпе...  Как ее там? Одним словом, с этой самой. Вы прямо
скажите,  что вы можете для нас сделать и что вам нужно, чтоб это сделать.
Думаете, у меня время есть выслушивать ваши теории?
     - Актера,  -  проникновенно сказал Изобретатель. - Или актрису. Самую
плохую вашу творческую единицу. И она так сыграет роль, что все попадают.
     - С  этого и  надо было начинать.  Я вам сейчас хотя бы Заднепровскую
покажу.  Мы ей недавно тарифную ставку снизили,  теперь сами не рады.  И к
прокурору уже ходила и  в райисполком.  Идемте наверх.  Она как раз должна
быть на репетиции. Ящик можете оставить здесь.
     В репетиционной комнате,  где благодаря какому-то архитектурному чуду
и зимой и летом сохранялась ровная температура - ноль градусов по Цельсию,
разыгрывали пьесу местного автора.
     Главреж и  его спутник вошли.  Дрожь прокатилась по  синим от  холода
актерским физиономиям при появлении грозного вождя, а затем шесть пар глаз
повернулись в  сторону Изобретателя и  выразили одно и  то  же:  <Кто этот
человек?  Не  изменит ли  он  что-нибудь  в  моей  судьбе?  Не  поможет ли
вырваться из  этой дыры?>  Но  главреж сразу погасил все  вспыхнувшие было
надежды.
     - Товарищ   Бабашкин  из   <Гипротеатра>.   Приехал  посмотреть  нашу
осветительную аппаратуру. - Он показал Изобретателю на стул. - Посидите, а
потом мы с вами займемся... Продолжайте, пожалуйста, Борис Генрихович.
     Очередной режиссер,  Борис Генрихович,  -  он  тоже слегка побледнел,
увидев главного, - сделал знак, и репетиция возобновилась.
     Герой-любовник,  рослый  фактурный  мужчина  с  театрально-энергичным
лицом  и  синими  глазами,  вошел  в  огороженное  стульями  пространство,
долженствовавшее изображать колхозную избу, и уселся к столу.
     В пространство вошел отрицательный персонаж.
     - Приветствую, товарищи.
     - Камень  наскоком  и  то  не  сдвинешь.  А  он  хочет  все  сразу...
Здравствуйте...
     - Нет,  это  не  вы  говорите  <здравствуйте>,  -  поправил очередной
режиссер.
     - А кто говорит?
     - Действительно, кто же говорит теперь <здравствуйте>?
     Инженю-кокет,  сидевшая в  полном оцепенении с  момента,  когда вошел
главный, очнулась:
     - Ах,  это я говорю! Простите, пожалуйста... Впрочем, нет. У меня тут
тоже вычеркнуто. Вот посмотрите.
     И в таком духе.  Местный автор - он сидел тут же - нервно забарабанил
пальцами  по  колену,  и  губы  его  скривились  в  саркастической усмешке
непризнанного гения.  Он передернул плечами, отчего перхоть тучкой сошла с
его длинной шевелюры, опорошив ворот габардинового пиджака. В течение трех
сезонов местный автор  -  он,  как  известно,  всегда  является завотделом
культуры  в  местной  га