язчивому  человеку  "подите  вы  к  черту",  он
ответил: "Адресуйтесь к государственному секретарю изящных  искусств",  -  и
подумал при этом; "До такой наглости он не дойдет никогда".
     Но вы ошиблись, важный и почтенный Керубини!
     Гектор немедля написал всемогущему  вельможе,  что  Керубини  "разрешил
попросить зал". Где здесь ложь? Просто искусно преподнесенная правда. И -  о
чудо!  -   министр,   убежденный   в   согласии   директора   Консерватории,
удовлетворяет просьбу. Дело, однако, чуть не расстроилось  из-за  того,  что
Гектор настаивает теперь на  определенной  дате.  По  поводу  даты-  следует
письмо министра Керубини. И тут Керубини, выказав гнев  оскорбленного  бога,
категорически заявил, что лично он не желает впутываться в столь безумную  и
опасную авантюру.
     Ну, а Гектор? Может быть, он все же откажется от  своего  химерического
предприятия? Не тут-то было! Ему нужен зал, нужен... вопреки всему!
     И вот на что  Гектор  решается:  еще  удвоив  дерзость,  он  направляет
министру  необычно  смелую  записку,  стараясь  в   ней   задеть   самолюбие
всесильного сановника.
     "Если мое письмо дойдет слишком поздно, - писал он,  -  и  решение  уже
будет вами принято, то это будет  означать,  что  ваши  благие  намерения  в
отношении меня были парализованы злой волей низшего чиновника".
     Низший чиновник! И это о Керубини -  директоре  Консерватории,  корифее
музыки с мировой славой.
     И  что  ж,  удар  попал  в  цель!  Государственный,  секретарь  написал
Керубини:
     "Я не считаю возможным нарушить данное мной обещание".
     Гектор торжествовал: "Ну, трепещите, старикашки!"
     Но он не чувствует себя победителем, если поверженный враг не попран, и
в анонсе, разосланном в парижские газеты, он ввернул  словечко  о  том,  что
"молодой  композитор  одержал  верх  над  всесильным  властителем   музыки".
Получил, Керубини!
     26 мая 1828 года в зале  Консерватории,  том  священном  зале,  который
могли  занимать,  и  то   ценой   почти   непреодолимых   трудностей,   лишь
общепризнанные знаменитости, Гектор дал "большой концерт".
     В программе только его собственные произведения:  увертюра  "Веверлей",
"Пасторальная  мелодия"  из  "Тайных   судей",   "Священный   марш   магов",
"Resurrexit", увертюра к "Тайным судьям" и "Греческая революция".
     Если верить Гектору, всегда безудержному в  преувеличениях,  успех  был
огромен: "Изумление  в  публике,  восторг,  среди  артистов".  Своему  другу
Феррану он писал: "Женщины, мужчины, хор - все аплодировали. Крики, топот".
     Чтобы найти истину, восстановим обстановку.
     Полупустой  зал.  Никакого  стихийного  восторга.  Сомкнутый   батальон
вышколенных приверженцев Гектора усердно создает обстановку тепла  и  добрых
чувств.
     Но   ради   объективности   признаем,   что    отзывы    печати    были
благожелательными, даже хвалебными и более  того  -  означающими  признание.
Нашелся  критик,  причем  из  самых  крупных,  заявивший,  что  этот   "рано
развившийся талант внушает живой  интерес.  Господин  Берлиоз  подает  самые
блестящие надежды". И критик добавляет, слушайте  внимательно:  "Он  отмечен
гениальностью..."
     Вам не послышалось - гениальностью! Но кто же это изрек? Фетис -  самый
выдающийся музыкальный судья того времени!
     Брошено великое - "гений"! Это волнующее  слово,  волшебный  звук,  уже
произнесенный ранее Лесюэром -  тонким  знатоком  музыки,  -  теперь  твердо
закреплено на бумаге пером Фетиса, чтобы оповестить и изумить мир.
     Утверждение, видимо, было полностью оправдано.
     Точное эхо жизни - яркой и страстной - звучало в произведениях молодого
композитора, большого мастера музыкального колорита. И конечно, вдохновение,
бушующее, как зачарованное море, убивало строгую теорию, почитаемую "старыми
черепахами".
     Не для того ли силился Гектор  бежать  от  давящих,  устарелых  правил,
чтобы выразить всего себя, без остатка, в музыке?
     Гектор ликовал от этого "великого события". И все же одна тень омрачала
его бурное ликование.
     Он потратил столько душевного жара на организацию концерта - и все ради
того, чтобы заявить о своем существовании, для того,  чтобы  бросить  вызов.
Храбрость мушкетера, шпаге которого не лежится в ножнах. Но не  только:  еще
он надеялся увлечь и опьянить своей музыкой прелестную  Офелию,  которой  Он
вновь послал приглашение. Но Офелии и на этот раз не было в зале.
     Что поделаешь, Гектор!
     Ничтожный червь, влюбленный в звезду.

IV

     Спешно созвав свой штаб и  прочитав  ему,  четко  чеканя  слог,  статью
короля критики Фетиса, Гектор спросил себя: "Итак, я отмечен  гением?"  Нет,
он даже не спросил, он это просто повторил.
     Столь авторитетное мнение удесятерило его силы, воспламенило разум.
     -  А  теперь,  -  прокричал  он  своим  солдатам,  застывшим  в   немом
восхищении, - вы увидите, на что способен гений! Великий  Керубини  высохнет
от укоров совести и лопнет от зависти.
     Гектор, потрясенный Гете, необъятным Гете,  чей  "Фауст"  {Этот  шедевр
открыли для Франции Стаппе и Жерар де Нерваль. Гектор писал:  "Эта  чудесная
книга меня восхитила. Я не расставался  с  ней,  читал  ее  беспрерывно:  за
столом, в театре, на улице - всюду".} он прочитал не отрываясь, быть  может,
как раз тогда задумал сочинить и набросал в бурном  темпе  "Восемь  сцен  из
"Фауста", составивших часть "Осуждения Фауста" - одного из его  самых  ярких
шедевров. Но он недоволен. Не иметь всего, считает он,  -  значит  не  иметь
ничего. Но что же такое все?
     Ему  мало,  что  его  гений  уже  признан  Лесюэром  и  Фетисом;  кроме
блестящего успеха, которого, по  его  мнению,  он  уже  добился,  ему  нужна
большая Римская премия. Она принесет ему славу, а значит, и  Офелию.  Гектор
сгорает от любви  к  ней,  как  говорит  он  сам,  искусно  разделяя  вздохи
синкопами.

     Какое постоянство!
     В первый раз, когда он провалился на предварительном экзамене и жюри не
сочло его достойным  участвовать  в  конкурсе,  Гектор  воскликнул:  "Тысяча
чертей! Я добьюсь своего вопреки всему!"
     Во второй раз, в 1827 году, он проходит  предварительное  испытание  и,
значит, допускается к конкурсу, но ему не удается добиться никакой награды.
     "Тысяча чертей! - повторяет он. - Я добьюсь своего вопреки всему!"
     Теперь мы подошли к третьей  попытке.  Будет  ли  она  последней?  Нет!
Гектор в поражениях крепнет. Переведя дух, он  заносчиво  мерит  препятствие
взглядом, а затем со шпагой в руке упрямо  стремится  разрубить  его,  чтобы
навсегда убрать со своего пути.
     Его гордый призыв: "Смирение - вот подлинный враг".
     И он смело  вступает  в  трудное  состязание.  Разумеется,  исполненный
решимости, но с волнением в сердце.
     "Какая наглость! - восклицает он. - Унизить меня  до  того,  что  вновь
заставить  состязаться!  Старые  подагрики,  я  напишу  для  вас   маленький
благонамеренный концертик, я не поскуплюсь на цветистость; и ежели мне будет
присуждена  премия,  то  клянусь,  что,   получив   ее,   немедля   уничтожу
написанное!" {Г. Берлиоз, Мемуары.}
     Дела Гектора плачевны. И лишь он один закрывает глаза на действительное
положение вещей.
     Доктор Берлиоз вновь отказался ссудить деньги, требуемые  государством,
которое вовсе не намеревалось даром содержать претендентов на славу во время
их заточения. И вновь добрый Лесюэр, твердо веривший в гений своего ученика,
вносит нужную сумму. Но если Гектор и теперь не завоюет Большую премию,  что
с ним станет? Только Большая премия дает право на стипендию. Не придется  ли
Гектору, уже окруженному если  не  ореолом  славы,  то,  во  всяком  случае,
лестной известностью, снова добиваться места... хориста?
     Остается лишь ждать. Посмотрим.
     10 июля 1828 года Гектор входит в одиночную камеру.
     Его страж, папаша Пенгар,  трижды,  словно  в  тюрьме,  поворачивает  в
массивном замке увесистый ключ. Кажется, будто при характерных щелчках ключа
- раз, два, три - он произносит: "Я запираю  тебя  наедине  с  собой.  Ничто
здесь не будет  отвлекать  тебя.  Сосредоточься,  дабы  черпать  в  глубинах
лучшее, что в тебе есть".
     Итак, он остается один в своей  камере  на  целых  десять  дней!  Какая
суровая обстановка! Ни позолоты, ни драпировок, ни  картин,  ни  безделушек.
Грубый стол, легкий стул и еще одинокое высокое фортепьяно. Узкая  и  низкая
кровать - скорее скамья.
     Здесь царит дух отречения, повелевавший презреть мирскую роскошь во имя
одного лишь святого искусства. Ну, а режим? Посещение строго контролируют из
опасения помощи советом. Белье тщательно  просматривают,  письма  проверяют,
посылки вскрывают.
     Словом, Гектор становится настоящим узником.
     На  этот  раз  испытание  состояло  в  переложении  на  музыку   стихов
заурядного поэта Вьеяра, снискавших высокое расположение  жюри  потому,  что
они содержали строки о мужестве и  благородстве,  о  грезах  и  неге.  Таким
образом,  в  своей   комнате   кандидат   должен   был   сначала   воплотить
воинственность, а затем нежность.
     Обжигающее пламя и размеренные вздохи.
     Кто героиня? Это Эрминия, чью испепеляющую страсть и жестокое  отчаяние
воспел Тассо в своем бессмертном  шедевре  "Освобожденный  Иерусалим".  Тема
такова: "Эрминия надевает  доспехи  Клоринды  и  бежит  в  Иерусалим,  чтобы
оказать помощь прекрасному, страдающему от ран Танкреду,  помощь,  на  какую
способна ее верная и несчастная любовь".
     Дни тянутся в одиночестве и напряженной работе  ума,  озаряемой  яркими
вспышками находок. Гектор ни разу не снизошел до  того,  чтобы  задать  себе
вопрос: "Мне ли достанется победа? Что  со  мной  станет,  если  я  потерплю
неудачу?"
     Время заключения истекло. Гектор, подписав с гордой  уверенностью  свое
сочинение, передал его папаше Пенгару, тот открыл  дверь,  и  узник  вдохнул
воздух свободы.
     Гектор, как всегда, доволен собой. И если он в чем-то сомневается, так,
разумеется, не в своих  достоинствах,  а  в  способности  экзаменаторов  его
понять и оценить по заслугам. Если он и ловил  себя  на  том,  что  начинает
рассуждать, то тут же обрывал себя: "Баста!"  И  неизменно  заключал:  "Даже
слух "старой черепахи" усладят радостные мелодии моей кантаты".
     И он опьянен близким торжеством, в котором не сомневается.
     Собралось  жюри.  По  уставу  оно  состояло  из  верховных   жрецов   -
толкователей музыкальной библии и двух членов из  других  секций  Института:
художника или скульптора, архитектора или гравера - их мнение,  быть  может,
более беспристрастно и не так грешит доктринерством.
     Каким образом этот ареопаг получал представление о заслугах кандидатов?
Очень просто. Очень, даже слишком грубо.
     Дежурный пианист проигрывал  на  фортепьяно  каждое  из  представленных
сочинений, и на том все кончалось.
     Бедный  Гектор!  Он-то  как  раз  был  мастером  оркестровки.  Во   что
превращались  его  поразительные,   вдохновенные   ансамбли?   Где   величие
апофеозов? Они исчезли, потонули. Здесь выигрывал  тот  стиль,  что  избегал
вершин горделивых гор, предпочитая нежный шепот и неподвижную гладь озер.
     Наконец объявляют лауреатов.
     О Гектор! Кто из твоих друзей, уверенных в  тебе,  мог  бы  предугадать
результат?
     Большая Римская премия не  досталась  нашему  герою.  Он  получил  лишь
вторую премию, без стипендии и всех льгот, да и та была на  волоске,  потому
что музыканты признали его сочинение неудовлетворительным,  и  оно  получило
одобрение   лишь   после   того,   как    жюри    было    пополнено    двумя
членами-немузыкантами.  Сами  же  музыканты  высказались  против   вызывающе
дерзкого  отношения  Гектора  к  фуге  и  контрапункту  -  против   чудесных
вольностей, лишающих их учение права на существование. Для них  гениальность
без строгой теории - сущая ерунда, лучше строгая теория без гениальности!
     А ведь Гектор так поносил "непристойное невежество двух чужаков".
     Теперь ты видишь, Гектор: не такие уж чужаки, раз не такие  невежды.  К
тому же и достаточно беспристрастные, чтобы забыть твои  выпады  и  склонить
чашу весов в твою пользу. Доказательства налицо.

V

     Сейчас, когда Гектор был лишен пенсии, поражение, хотя и почетное, было
особенно драматично.
     И вправду, много раз ее, эту спасительную пенсию,  отбирали  у  него  и
вновь возвращали в зависимости от того, росло или  падало  влияние  властной
госпожи Берлиоз на доброе отцовское сердце. Что делать? Как быть?
     "Придумал!" - воскликнул  он  однажды  и  написал  главному  инспектору
изящных искусств  прошение  о  пособии.  Отказ  -  на  подобные  расходы  не
существует статьи.  Тогда  он  направляет  письмо  министру  внутренних  дел
господину де Мартиньяку, и великий Лесюэр, видевший в своем ученике радетеля
и  мученика   музыкального   искусства,   подкрепляет   письмо   собственным
ходатайством.
     "Прошение господина Берлиоза, - пишет он, - основано на самых блестящих
надеждах, какие он подает своим талантом, отмеченным гениальностью,  который
надлежит развивать, чтобы он приобрел свою полную силу. Я ручаюсь, что  этот
молодой человек, весьма образованный и во всех других науках, станет великим
композитором, который прославит Францию..."  И  выдающийся  музыкант,  чтобы
придать больше  веса  поручительству,  ставит  рядом  с  подписью  все  свои
почетные титулы: член Института, музыкальный директор  Королевской  капеллы,
кавалер  королевских  орденов  Михаила  и   Почетного   легиона,   профессор
композиции Королевской музыкальной школы.
     Тщетный крик о помощи. Ни гроша!
     И однако, нужно есть и иметь над головой крышу. Но без  денег  как  это
сделать? Мучительная, неразрешимая проблема. Но Гектор и не думает впадать в
отчаяние.

VI

     Вот уже лето обдает громадный  пустынный  город  раскаленным  дыханием.
Море и горы опустошили Париж. Уроки, концерты, лекции - все прервано. Каждый
обновляет душу и укрепляет тело, чтобы смело встретиться с зимой.
     Кому и чему может посвятить бурный Гектор свое  сердце  и  свой  разум?
Офелия, чей идеальный образ озарял одиночную  камеру  кандидата  на  Большую
премию, его кроткая и  нежная  Офелия  в  турне,  в  Руане.  Его  поклонники
разъехались по провинциям.
     Измотанный душевно, Гектор внезапно решает отправиться  в  Кот,  чтобы,
отстаивая   свое   призвание,   убедить   родителей,   что   он    достигнет
головокружительных высот и ничто не остановит его чудесного подъема.

VII

     30 августа

     Он едет в родные края, возбужденный и уверенный в своих силах,  -  ведь
он все же получил вторую премию!
     И вправду, вторая премия  сотворила  чудо.  Доктор  Берлиоз,  жаждавший
поверить в Гектора, вновь пересмотрел свое решение. "Эта награда,  -  сказал
он себе, - принесла нам официальное подтверждение его дарования. А раз  так,
то я больше не могу считать его мечты эфемерными. Я должен поддержать  сына:
по возвращении в Париж его  пенсия  будет  восстановлена".  Что  до  желчной
матери, то честь, оказанная ее взрослому блудному сыну,  льстила  ей  против
воли. Свое упорство она считала проявлением собственного достоинства.  В  ее
глазах музыканты по-прежнему оставались падшими существами, но для  городка,
для общественного мнения его премия - "то,  что  надо",  как  она  говорила,
маскируя таким образом свое удовлетворение.  Как  бы  то  ни  было,  но  она
приняла блудного сына с благосклонностью, чуть ли не  с  любовью,  но  и  не
более. Решительный сдвиг,  поскольку  до  того  она  только  и  делала,  что
поносила "осквернителя отцовского имени".
     Нанси,  Адель  и  Проспер  встретили  брата  радостно,  с  нежностью  и
гордостью - ведь он возвратился из  далекого,  великого  Парижа,  увенчанный
лаврами. "Почти что Большая Римская премия", - повторяли они. Это почти  что
"поделив первое и второе места". Весь Кот испытывал  безграничную  гордость.
Жители городка уже видели своего земляка -  первого  в  истории  края!  -  в
зеленой одежде, с ярко-красной лентой на груди. Они видели  его  и  в  белом
мраморе на пьедестале в центре крохотного городского парка.
     Теперь в кругу большой семьи,  где  мир  был  восстановлен,  непрерывно
устраивались всякие праздники и балы.
     Гектор, успокоенный до наступления очередной бури,  предается  приятной
лености {Временами преодолевая эту леность, он делал наброски своих  "Восьми
сцен", о которых уже  упоминалось.},  с  удовольствием  воскрешая  в  памяти
события,  предметы  и  людей  -  свидетелей  его  детства:  церковь,  первое
причастие,  духовную  школу...  близкий  Мейлан  и  Эстеллу  Дюбеф,  впервые
взволновавшую его беспокойное  сердце.  Впервые!  И  он  думает  о  страсти,
которая живет в нем теперь.
     Офелия... Он вновь видит,  как  она,  призрачная,  опускается  на  труп
Ромео, пережить которого не желает. Ибо по-настоящему  любит  лишь  та,  что
готова умереть ради своего любимого.
     "Где она сейчас, Офелия?  -  спрашивает  он  себя.  -  Поймет  ли  она?
Согласится ли? Впрочем, все равно. Я сломлю  ее  сопротивление.  Она  должна
стать моей женой!"
     В эти минуты раздумий его романтизм пробуждается, и он вновь видит  все
гениальные произведения, в которых являлась ему Офелия, и  он  пишет  своему
другу Феррану: "Приезжайте скорее,  прошу  вас...  Мы  будем  вместе  читать
"Гамлета" и "Фауста". О Шекспир и Гете - немые  наперсники  моих  страданий,
толкователи моей жизни".

VIII

     Октябрь

     Деревья,  такие  ветвистые,  теперь  без  листьев  -   голые   скелеты.
Непередаваемой грустью веет в природе.  Романтическая  пора,  столь  дорогая
сердцам поэтов.
     После месяца, проведенного в Дофине, Гектор возвратился в Париж.
     Первое, что он сделал, - поспешил, в гостиницу, где живет его кумир.  И
по дороге его посетило чудесное видение.
     Он видит великий день соединения их душ. Он входит, появляется  Офелия.
Он  склоняет  перед  ней  голову,  отягченную  любовью  и  гениальностью,  и
припадает к ее ногам.
     "Поднимитесь, Гектор, - говорит она, - вы победили!"
     Ее призрачное лицо обращено  к  нему,  глаза  тронуты  поволокой,  губы
приоткрыты для поцелуя.
     А Гектор? Он в нерешительности у порога высшего блаженства.  Он  боится
потерять сознание. На какой-то миг все перед ним плывет, а потом он "срывает
с ее губ цветок поцелуя". Их первый поцелуй, вкус которого не умрет никогда.
А теперь - в церковь.
     Сколь неземной кажется ему Офелия под белой фатой!
     И, наконец, летят в таинственные дали  голоса  колоколов,  и  они  оба,
Гектор и Офелия, отправляются в  волшебную  сказку,  которая  будет  длиться
вечно...
     Но вот Гектор с трепещущим сердцем входит в гостиницу. Он спрашивает:
     - Мисс Гэрриет Смитсон у себя?
     - Ее нет... Она уехала.
     - Уехала, жестокая! Но куда?
     - В Бордо, в турне.

IX

     Как нескончаемо ожидание для сердца, терзаемого любовью!
     Ища забвенья, Гектор лихорадочно творит музыку.
     Его голову распирают "колоссальные" ритмы. Он набрасывается на  работу.
Музыка переполняет его. Ему заказывают ораторию. Он мгновенно  сочиняет  ее.
Его просят вести музыкальную хронику в "Корреспондан". Он тотчас соглашается
и впрягается в работу. Он соглашается также участвовать в отборе и замещении
артистов в театре Жимназ лирик. Но более  всего  он  занят  своими  "Восемью
сценами", набросанными в Коте, которые он пишет с чудесным вдохновением.  Он
хочет, чтобы эти "Восемь сцен" взволновали  мир  и  более  того  -  покорили
Офелию, которая, как он надеялся,  от  восхищения  соскользнет  к  любви.  В
стремлении справиться с аккордами он то и дело поднимается со стула и  мерит
шагами крошечную комнатку, напоминая дикого зверя в  клетке.  Но  почему  он
неустанно вновь и вновь прижимается лицом к стеклу окна?  Чтобы  узнать,  не
вернулась ли, наконец, Офелия. Двадцать, сто раз повторяет о