английским - не был "вся Англия", как там любили это  выразить.  Наверное,
именно поэтому Йоркшир так привлекал Адамса.  Ведь  только  Монктон  Милнс
взял на себя труд привлечь в свой дом молодого  американца,  и,  возможно,
Милнс был единственным человеком во всей  Англии,  кого  Генри  Адамс  мог
подвигнуть на такое усилие. Ни в Оксфорде, ни в Кембридже, ни в каком-либо
другом месте южнее Хамбера не нашлось светского дома, где бы искали дружбы
с молодым американцем. И вряд ли это объяснялось только  эксцентричностью.
Монктон Милнс являл собой чрезвычайно своеобычный тип, но  и  его  дальний
родственник - Джеймс Милнс Гаскелл - так же, и не менее чем он,  отличался
крайним  своеобразием,  только  с  обратными  свойствами.  Монктон  Милнс,
по-видимому, не мог и  минуты  находиться  в  покое,  Милнс  Гаскелл  -  в
движении. В молодости он  входил  в  знаменитую  группу  -  Артур  Хеллам,
Теннисон, Мэннинг, Гладстон, Фрэнсис Дойль - и  считался  одним  из  самых
многообещающих. Поклонник Джорджа Каннинга, член парламента со дня  своего
совершеннолетия, свойственник по жене мощного  клана  Уиннов  из  Уинстея,
богатый землевладелец по йоркширским  меркам,  близкий  друг  политических
вождей своей партии, он относился к той  многочисленной  породе  англичан,
которые  отказываются  от  должности,  чтобы  не  иметь  необходимости  ее
исполнять, и хотят власти лишь  для  того,  чтобы  сделать  ее  источником
праздности. Он много читал и превосходно разбирался  в  книгах,  хранил  в
памяти все парламентские истории за сорок  лет;  любил  поговорить  сам  и
послушать других; любил вкусно поесть и, вопреки Джорджу Каннингу,  выпить
сухого шампанского; любил острое слово и веселую шутку, но  принадлежал  к
поколению 30-х годов - поколению, которое не выносило телеграф и  железные
дороги и которое даже в Йоркшире не могло бы  появиться  вновь.  В  глазах
молодого американца мистер Милнс Гаскелл представлял собой  характер  даже
более своеобычный и привлекательный, чем  его  дальний  родственник,  лорд
Хьютон.
   Мистер Милнс Гаскелл приветливо встретил молодого американца,  которого
сын привел в его дом, а миссис  Милнс  Гаскелл  и  подавно,  поскольку  ей
казалось, что дружба с ним сына менее опасна, чем с иным  англичанином,  в
чем, пожалуй, была права. У американца достало смысла  понять,  что  перед
ним одна из тончайших и обаятельнейших женщин Англии, как и  ее  сестра  -
миссис Шарлотта Уинн. Обе леди находились  в  таком  возрасте  и  занимали
такое положение в обществе, которые делали дружбу с ними не только честью,
но и наслаждением. А так как они дали на нее согласие и одобрение,  вопрос
решился ко всеобщему удовольствию. В Англии семья играет в жизни  общества
огромную роль; если вас приняли в дом, вы приняты  до  конца  ваших  дней.
Лондон может сгинуть, как если бы его и не было, но  пока  на  земле  есть
жизнь, йоркширцы будут жить для своих друзей.
   В 1857 году мистер Джеймс  Милнс  Гаскелл,  отзаседав  в  палате  общин
тридцать лет в качестве депутата от Уэнлокборо в графстве  Шропшир,  купил
Уэнлокское  аббатство  со  всеми  угодьями  и   старинными   монастырскими
строениями. Эта новая - или старая  -  игрушка  очень  понравилась  миссис
Милнс Гаскелл. Она привела в порядок дом настоятеля -  прелестный  образец
архитектуры  XV  века,  некогда  превращенный  в  фермерский   коттедж   и
находившийся в полном запустении, - и решила провести там осень 1864 года.
Юный Адамс был среди первых  ее  гостей.  Он  сопровождал  ее  по  дорогам
Уэнлок-Эджа и Рекина, любуясь прелестными видами этого редкостного края  и
бессчетными памятниками седой старины. Это была новая, пленительная жизнь,
полная впечатлений, которым  можно  было  только  позавидовать,  идеальный
отдых, сельская идиллия, по Шекспиру. Поживи  он  такой  жизнью  несколько
лет, и его воспитание, надо думать, было бы завершено,  а  сам  он  вполне
образовался бы для весьма  полезной  жизни  англичанина,  святого  отца  и
современника Чосера.



        "14. ДИЛЕТАНТИЗМ (1865-1866)"

   Кампания 1864 года и вторичное избрание - в ноябре - мистера  Линкольна
президентом  США  поставили  американского  посланника  на  такую  прочную
основу, что он мог, не опасаясь считать - для него все волнения кончились,
а для графа  Рассела  и  императора  Наполеона  как  раз  начались.  Через
несколько месяцев истекал его четырехгодичный срок на посту  посланника  в
Англии,  и,  хотя  он  знал,  что  из-за  спорных  вопросов  ему  придется
задержаться, все же мог почти с уверенностью рассчитывать на отбытие домой
в 1865 году. Его сын перестал заниматься самоедством. Время идти в солдаты
было упущено. Если он хотел быть полезным, полезным он мог быть как сын, а
в этом качестве он пользовался величайшей снисходительностью  и  доверием.
Правда, пребывание в Лондоне ничего ему не  давало,  но  до  сих  пор  ему
ничего не дало и пребывание в других местах; достигнув двадцати семи  лет,
он не продвинулся ни на шаг от того, к чему пришел в двадцать один. Но его
друзья находились по большей части в еще худшем положении. Война подходила
к концу, и им предстояло пуститься, без руля  и  ветрил,  по  морю  жизни,
которая поначалу будет для них чужой.
   На  этой  ступени,  словно  нарочно,  чтобы  прервать  последнюю   нить
повествования,  внезапно  из  жизни  Адамса  в  Англии   выпали   полгода.
Лондонский климат оказался вреден для нескольких  членов  семьи,  и  врачи
предписали им провести зиму в Италии. Разумеется, сопровождать их отрядили
личного секретаря: это  входило  в  его  профессиональные  обязанности,  а
потому шесть  месяцев  он  прожил  в  Италии,  набираясь  опыта  по  части
обслуживания  странствующих  и  путешествующих.  Тем  временем  в  Америке
закончилась Гражданская война. Никакого нового опыта, или  воспитания,  он
не приобрел, но удовольствие получил. Путешествовать со  всеми  возможными
удобствами, за  чужой  счет,  пользуясь  дипломатическими  привилегиями  и
положением,  было  для  него   внове.   Склоны   в   Альпах   из   vettura
[четырехколесный итальянский  экипаж  (ит.)]  выглядели  восхитительно;  в
Сорренто зима не мешала подыматься  в  горы  и  спускаться  в  пещеры;  до
Неаполя было рукой подать; побывать в Риме на пасху входило в  непременный
курс обучения и воспитания всякого личного  секретаря;  поездка  на  север
через Перуджу и Сиену бесконечно  радовала  глаз;  Шплюгенским  перевалом,
хотя он и уступал Стельвио, тоже стоило полюбоваться; и  в  Париже  всегда
находилось на что посмотреть. Возможности  обрести  случайное  воспитание,
правда,  сильно  уменьшились  по  сравнению  с  прошлыми   временами,   но
единственно  по  причине  того,  что  Генри  Адамс  успел  расширить  свои
горизонты; тем не менее сезон в Баден-Бадене, переживавшем  последние  дни
своего блеска, мог еще кое-чему научить - хотя бы  зрелищем  толпы  модных
европейцев и американцев, с упоением глазеющей, как в разгар скачек герцог
Гамильтон болтает с Корой Перл, пытаясь поднять свои акции в свете.
   Весть об убийстве президента Линкольна обрушилась на  путешественников,
когда они были в Риме, где оказалась вполне  под  стать  этому  рассаднику
убиенных и убийц, - вот и Америка начинает набираться опыта! Снова было  о
чем поразмыслить, сидя на ступенях Санта-Марии ди Арачели, но и этот урок,
как всегда, ничему не научил.  Ничего  не  произошло.  Путешественники  не
изменили ни своих планов, ни маршрута. Посланник не отозвал их  в  Лондон.
Когда они вернулись, сезон  уже  закончился,  и  личный  секретарь,  вновь
усевшись в Портленд-Плейс за свою  конторку  с  грудой  ждавшей  переписки
бумаг, вдруг увидел перед собой мир  совершенно  иным,  словно  утратившим
последнюю связь с прошлым. Его  неповторимое  "я"  -  если  можно  назвать
неповторимым  "я"  груду  разрозненных  воспоминаний,  -   казалось,   еще
существовало, но жизнь  вновь  распалась  на  куски,  и  ему,  как  пауку,
которого стряхнули метлой, нужно было все начинать сначала - новую паутину
и на новом месте и с новыми связями.
   Все его оставшиеся в живых американские друзья  и  сверстники,  сбросив
военную форму, выглядели крайне заурядно, они наспех женились и, не  найдя
еще  себе  занятия,  расползлись  по  закоулкам  и  захолустным  городкам.
Посланник Адамс  тоже  собирался  отбыть  "этой  осенью"  домой,  а  когда
наступила осень - "этой весной", а когда наступила весна, президент  Эндрю
Джонсон, рассорившись с сенатом, счел за лучшее ничего не менять. Как  все
слуги общества, привыкшие выполнять свои  обязанности  и  отвыкшие  решать
что-либо за себя, члены  американской  миссии  продолжали  по  заведенному
порядку бывать в лондонском свете,  и  светская  эта  рутина,  как  всякая
укоренившаяся привычка, грозила превратиться в порок. Если бы Генри  Адамс
разделял  вкусы  лондонских  денди,  он  бы  погиб,  но  обычай  ежедневно
прогуливаться верхом по Роттен-Роу был  вовсе  не  в  его  вкусе,  хотя  и
единственным видом  спорта,  которому  он  тоже  отдавал  дань.  Ему  явно
необходимо было приняться за дело, получить новые жизненные уроки, избрать
собственный путь.
   Сказать так было легко, но даже отец соглашался с тем, что два пути для
него закрыты. Для  юриспруденции  он  не  годился  из-за  дипломатии,  для
дипломатии - потому что слишком много  уже  о  ней  знал.  Каждый,  кто  в
течение этих четырех труднейших для американской дипломатии лет  находился
в центре событий, держа руки на рычагах власти, не  мог  домогаться  места
секретаря посольства в Вене или Мадриде, чтобы умирать  там  от  безделья,
пока следующий  президент  не  окажет  ему  честь  выгнать  его  вон.  Все
советчики Генри соглашались в одном - дипломатия исключалась.
   В   обычных   обстоятельствах   его   определили   бы   чиновником    в
государственный департамент, но при раздорах между сенатом  и  президентом
служба подобного рода превращалась  в  обман.  Выбрать  карьеру  оказалось
труднее, чем получить воспитание -  даже  такое,  которое  в  практическом
смысле себя не оправдывало. Адамс не видел для себя  дороги,  и  на  самом
деле для него ее не было. Все его друзья  пытались  избрать  ту  или  иную
стезю, но ни один не пошел по той,  на  которую  мог  бы  вступить  Генри.
Расстался с Лондоном Джон Хей, чтобы похоронить себя в различных заштатных
посольствах, прежде чем, многие годы спустя вернувшись  на  родину,  снова
вместе с Уитлоу Ридом и Джорджем  Смолли  писать  для  "Нью-Йорк  трибюн".
Фрэнк Барлоу и Фрэнк Бартлет, сняв генерал-майорские  звездочки,  занялись
юридической практикой. Майлс остался в армии. Генри  Хиггинсона,  несмотря
на отчаянное сопротивление, загнали на Стейт-стрит, Чарлз  Адамс  все  еще
разгуливал  в  звании  бригадного  генерала,  пытаясь  найти   занятие   и
заработок. Десятки  других  занимались  тем  же,  с  большим  или  меньшим
успехом.  Генри  Адамс  видел  легкие  пути,  чреватые  разочарованиями  и
ошибками, но не видел ни одного, на котором его мог бы  ждать  заслуженный
успех. В сложившихся обстоятельствах  его  так  называемые  образование  и
воспитание нигде не требовались.
   По-видимому, он годился только для одной профессии - работы в прессе. В
1860 году он сказал бы, что  рожден  для  издательской  деятельности,  как
сказали бы по крайней мере еще несколько  сотен  выпускников  американских
университетов, ежегодно вступавших в жизнь с тем же убеждением, но в  1866
году ситуация изменилась: для успеха  в  любом  деле  вдвойне  нужны  были
деньги, а чтобы добыть  деньги,  требовалась  двойная  энергия  -  Америка
вдвойне увеличила свои масштабы. Тем не менее пресса оставалась  последним
прибежищем  для  образованных,  но  неимущих  молодых  людей,  которые  не
годились в художники и не желали идти в учителя.  Кто  ничего  другого  не
умел, мог, во всяком случае, писать передовицы и  критические  статьи.  За
десять лет кочевой жизни накопились горы всякой ложной информации, которой
в разбавленных дозах всегда можно было  кормить  доверчивого  читателя,  -
заполучить бы только место за письменным  столом  в  углу  редакции  любой
газеты! Пресса была немногим хуже кафедры, или места безвестного  учителя,
или вакансии в заштатном пансионе, но при этом  -  ближайшим  подступом  к
карьере для всякой владеющей пером жертвы негодного образования. И поэтому
Генри Адамс решил готовить себя для работы в прессе, а так как отправиться
домой и там набить себе руку он не мог, то решил использовать возможности,
предоставлявшиеся ему в Лондоне.
   Он - не хуже  любого  репортера  из  "Нью-Йорк  геральд"  -  знал,  что
подобное начало не в американском духе; более того, он  знал  и  о  других
подводных камнях избираемого пути, о которых обычный репортер и понятия не
имел. Хотел он того или нет, свободно  ему  дышалось  только  в  атмосфере
английского образа жизни и мышления, в иной он просто задыхался. Его  мать
-  компетентный  судья  в  такого  рода  вопросах,  так  как   успехом   и
популярностью в Англии  превзошла  даже  мужа,  -  утверждала,  что  любая
женщина, прожившая в Англии какое-то время, мало-помалу, сколько  бы  тому
ни противилась, приобретала вид и манеру одеваться англичанки. Генри Адамс
чувствовал,  что  усваивает  английскую  направленность  ума   и   способы
мышления, хотя в  душе  был  настроен  по  отношению  к  ним  как  никогда
враждебно.  И  словно  для  того,  чтобы  полностью  его   обезоружить   и
исковеркать ему жизнь,  обстановка  в  Англии  становилась  для  него  все
приятнее и  привлекательнее.  К  1866  году  посланник  Адамс  стал  почти
исторической  достопримечательностью  Лондона,  где   занимал   совершенно
самостоятельное, только ему принадлежащее  место.  Старые  его  противники
сошли со сцены. Лорд Пальмерстон умер в октябре  1865  года,  лорд  Рассел
продержался кое-как еще полгода и отдал бразды правления, а  в  июле  1866
года к власти пришли консерваторы. С тори всегда было  легче  иметь  дело,
чем с вигами, и посланнику Адамсу не приходилось жалеть  о  перемене.  Его
отношения в свете складывались превосходно, его вес в политических  кругах
рос от года к году. А при таком положении дел у его  личного  секретаря  с
каждым днем уменьшалось хлопот и переписки бумаг. Сам  он  занимал  весьма
скромное положение, но его  это  вполне  удовлетворяло:  он  вел  приятную
жизнь, нуждался лишь в своих друзьях  и,  если  не  считать,  что  все  же
зависел от политики,  чувствовал  себя  легко  и  свободно.  Что  касается
каждодневного  бытия,  то  ему  оставалось  только   считать:   столько-то
завтраков,  столько-то  обедов,  столько-то  раутов,  балов,   спектаклей,
выездов в загородные дома, столько-то визитных  карточек  нужно  оставить,
столько-то заезжих американцев  сопроводить  -  обычная  беготня,  которой
занят каждый молодой сотрудник американской миссии.  И  все  это  в  целом
ничего не стоило, потому что, даже если бы относилось  к  его  официальным
обязанностям - а это было не совсем так,  -  оставалось  только  суетой  -
постоянной, неизменной, - которая ни  к  чему  не  вела,  разве  только  в
Портленд-Плейс да в могилу.
   Путем, который куда-то вел, был английский склад ума, и с  каждым  днем
колеи на этом пути углублялись. Английский ум подобен лондонской  гостиной
- уютной, приятной, но набитой разномастной, какой попало мебелью, которой
вовсе не предназначалось стоять вместе и из которой, как ее ни расставляй,
все равно не получится целого, разве только в том смысле, что она замкнута
в  пространстве  квадратной  комнаты.  О  существовании  врожденных   идей
философы не перестанут спорить, пока в  небе  не  погаснут  звезды,  но  о
врожденных вкусах ни у  кого,  кроме,  может  быть,  колли,  не  возникает
сомнений, менее всего у англичан,  для  которых  их  вкусы  составляют  их
жизнь: как медоносная пчела летит на свои цветы,  так  англичанин  следует
своим вкусам, и в Англии каждый должен следовать  за  ним.  Большая  часть
молодых англичан увлекалась скачками и охотой, немногие  книгами,  кое-кто
находил интерес в науках, и считанные  единицы  отдавались  тому,  что  за
неимением лучшего слова называли искусством. Юный Адамс унаследовал вкус к
тому же занятию от отца, хотя тот и утверждал, будто ничего не  смыслит  в
искусстве, так как не способен понять, что восхищает его сына  в  Тернере.
На самом деле посланник следовал здесь некоторым собственным  пристрастиям
- играл,  так  сказать,  в  свои  игрушки.  Он  мог,  например,  потратить
воскресенье, чтобы послушать службу во всех церквах, построенных в Лондоне
Кристофером Реном, или несколько дней подряд, сбежав из миссии,  пропадать
на распродаже старинных монет у "Сотби", куда его сын в другие  дни  ходил
на распродажи рисунков, гравюр и акварелей. Им обоим  не  хватало  знаний,
чтобы говорить друг с другом о своих увлечениях,  но  все  различие  между
ними сводилось к различию в направленности этих  увлечений.  В  искусстве,
как и в том, что  он  писал,  посланник  демонстрировал  приверженность  к
правильности формы и четкости линий - свойство ума,  которое  был  бы  рад
унаследовать его сын.
   Из всех приписываемых англичанам увлечений тяга  к  искусству  -  самое
соблазнительное и коварное. Тот, кто вступал в этот  круг,  почти  не  мог
надеяться из него выйти: ни центра, ни пределов в нем не было, ни  начала,
ни середины, ни конца, как не было источника, задач и результатов  в  том,
что касалось воспитания. И наставить на правильный путь в Лондоне его было
некому.  Единственный  американец,  способный  чему-то  научить,  художник
Уильям Хант, находился в Лондоне проездом: он задержался,  чтобы  написать
портрет  посланника,  завершивший  серию  портретов  семьи  Адамсов,  ныне
хранящихся в Гарварде. Хант не переставая говорил об  искусстве:  он  был,
или позже стал, одним из его знаменитых популяризаторов.  Но  Генри  Адамс
слишком мало знал, чтобы чему-то научиться; а возможно, как всякий молодой
человек, уже унаследовал или приобрел определенные вкусы,  от  которых  не
мог сразу избавиться. Хант же не располагал лишним временем, чтобы вымести
сор из его головы. Он написал портрет и уехал.
   При малейшей возможности Адамс удирал в Париж за солнцем и  там  каждый
раз непременно разыскивал Ричардсона в мансарде на Rue du Вас или в  любом
другом месте, где бы тот  ни  жил,  они  шли  в  Пале-Рояль  и  за  обедом
толковали обо всем, что волновало учеников Beaux Arts  [изящные  искусства
(фр.); здесь: Школа изящных искусств].  Ричардсон  тоже  умел  поговорить,
хотя тогда еще не нашел свой стиль. Правда,  Адамс  улавливал  лишь  малую
долю бродивших в голове приятеля мыслей, в особенности  мало  потому,  что
Адамсу все  французское,  кроме  ресторанов,  всегда  казалось  пошлым,  а
постоянная жизнь в Англии приучила считать французское  искусство  втройне
пошлым. Это вовсе не означало, что английское искусство в 1866  году  было
ах как хорошо, отнюдь нет, но оно  помогало,  вполне  в  английском  духе,
рассматривать все искусство как безделушки для гостиной.
   Ни в миссии, ни в Лондоне, а в Йоркшире  -  точнее,  в  Торне  -  Адамс
встретил того, кто ввел его в  вертоград  врожденного  хаоса,  называемого
английским эстетическим вкусом. Старшая дочь Милнсов Гаскеллов вышла замуж
за Фрэнсиса Тернера Палгрейва. Немного найдется американцев, которых могло
бы заинтересовать описание семьи Палгрейвов,  а  между  тем  редкая  семья
столь заслуживает описания. Сэр Фрэнсис Палгрейв-отец приобрел известность
как  крупнейший  историк  древней  Англии  и  единственный  среди  них  не
англичанин, причина этого первенства крылась в его имени - Коган, которому
соответствовал и склад его ума - вряд ли английский. Свое имя на  Палгрейв
он сменил в угоду жене, с которой вырастил четверых замечательных сыновей:
Фрэнсиса Тернера, Гиффорда, Реджиналда и Инглиса.  Все  четверо  составили
себе  имя.   Самым   эксцентричным   ок