Год-другой в редакторском кресле почти полностью утолили аппетит Адамса
к этого рода занятию; вкусив от сего плода, он больше его  не  касался.  У
него было только одно желание: усадить в свое кресло кого-нибудь  другого,
а самому получить возможность писать. Грубо говоря, он вел собачью  жизнь,
когда что-то не удавалось, и немногим  лучше,  когда  все  шло  хорошо.  У
преподавателя была хотя бы радость общения  со  студентами;  редактор  жил
жизнью совы. Преподаватель в итоге становился  либо  настоящим  педагогом,
либо  педантом;  редактор  превращался  в  эксперта  по  части   рекламных
объявлений. В целом Адамс предпочел бы мансарду в Вашингтоне.  Он  получил
свою толику воспитания! Невежество оплачивалось  не  в  пример  лучше;  по
крайней мере пятьдесят долларов в  месяц  были  гарантированы  при  полном
невежестве.
   На этом воспитание Генри Адамса при его вступлении в жизнь закончилось,
и началась сама жизнь. Ему надлежало как можно  лучше  с  нею  справиться,
располагая тем случайным воспитанием, какое даровала ему  судьба.  Сам  он
считал, что так не должно быть и что, если бы ему пришлось начать сначала,
он нашел бы иные, лучшие пути и лучшую систему. Ему казалось, что он почти
знает какую. В то время Александр Агассис еще не вынырнул на  поверхность,
чтобы служить ему образцом, как произошло два или три десятка лет  спустя.
Все же редактирование "Норт Америкен ревью" имело одно преимущество: Адамс
познакомился, правда заочно, почти со всеми теми  американцами,  кто  умел
писать, и теми, о  ком  стоило  писать.  Ему  особенно  льстило,  что  эти
умнейшие, высокообразованные люди принимали его как своего и разговаривали
с  ним  на  равных.  Но  среди  них  лишь  один  выделялся   как   человек
исключительный, как тип и образец того, каким Адамс сам хотел  бы  быть  и
каким, на его взгляд, следовало быть американцам, но какими они не были.
   Благодаря статье о Чарлзе Лайелле геологи видели в Адамсе друга, и  его
слабые познания в области  геологии  значили  для  них  куда  меньше,  чем
дружеское  расположение:  геологи,  как  и  сам  Адамс,  были   люди,   не
избалованные достатком, и друзей у них было обидно мало. Один из товарищей
раннего детства Адамса и ближайший его сосед по Куинси, Фрэнк Эммонс, став
геологом, поступил в Государственную геологическую службу 40-й  параллели.
Еще зимою  1869/70  года  столкнувшись  с  Адамсом  в  Вашингтоне,  Эммонс
пригласил его участвовать в любой  из  летних  экспедиций.  Взяв  на  себя
"Ревью",  Адамс,  разумеется,   предоставил   его   страницы   к   услугам
Геологической службы, сожалея, что ничем иным не может быть другу полезен.
И вот, когда первый год его преподавания и редактирования наконец  миновал
и июльский номер "Норт Америкен" увидел свет, Адамс, облегченно  вздохнув,
сел в поезд, отбывающий на Запад. О проделанной за год работе не ему  было
судить. Он превратился в пружину большого механизма, и  его  работа  вошла
долей в общую сумму; но все кругом относились к нему  предупредительно,  и
даже в Бостоне он чувствовал себя как дома. Сунув в карман июльский  номер
"Норт  Америкен"  с   очерком   профессора   Дж.Д.Уитни   о   деятельности
Геологической службы 40-й параллели, Генри отправился в прерии и Скалистые
горы.
   В 1871 году Запад был еще диким, "Юнион пасифик" существовала без  году
неделя. По ту сторону Миссури еще  чувствовалось  присутствие  индейцев  и
бизонов. Попадались последние следы прежнего уклада, которым стоило  -  ох
как стоило - заняться, но Адамс не искал  встреч  с  прошлым  -  он,  если
угодно, прибыл исследовать страну будущего. Иногда, на случай столкновений
с  враждебными  индейцами,  экспедиции  прибегали  к  услугам   ближайшего
гарнизона, но в основном топографы и геологи интересовались минералами,  а
не остатками племени  сиу.  Их  молоточкам  были  подвластны  тысячи  миль
скрывающей свои  богатства  земли  со  всеми  ее  нераскрытыми  тайнами  и
неразведанными кладами. Будущее, как им казалось, было у них в руках.
   Поисковая партия Эммонса находилась вне пределов досягаемости  в  горах
Юинта, но в Ларами спустилась за припасами группа Арнолда  Хейга,  который
взял Адамса с собой. Походы и похождения его группы не имеют  отношения  к
рассказу о воспитании, но сами  геологи  имеют.  Группу  Хейга  составляли
бывалые альпинисты и топографы, воспринимавшие трудности кочевой жизни как
само собой разумеющиеся и,  в  отличие  от  англичан  или  шотландцев,  не
докучавшие друг другу набившими оскомину рассказами об охоте  на  крупного
зверя. Иногда действительно они доставляли  себе  удовольствие  ходить  на
медведя, постоянно, в силу необходимости, стреляли  канадского  оленя,  но
единственными дикими тварями, опасными для человека, были  в  этих  местах
гремучая  змея  и  скунс.   Геологи   охотились   ради   удовольствия,   а
разговаривать предпочитали о других предметах.
   Охотиться на крупного зверя Адамс шел с наслаждением, но терпеть не мог
разделывать тушу, а потому редко  снимал  с  плеча  карабин,  который  его
некоторым образом обязали носить. Он любил разъезжать в одиночку на  своем
муле,  сидеть  целый  день  с  удочкой  у   горного   ручья,   исследовать
какую-нибудь лощину.  Однажды  утром,  когда  геологи  стояли  лагерем  на
Лонгз-Пик высоко над Эстес-Парк,  Адамс,  разжившись  удочкой,  по  крутой
тропе верхом спустился туда  за  форелью.  День  выдался  великолепный,  в
воздухе висело дымное марево: где-то за тысячу миль горели  леса;  парк  -
олицетворение идеала английской живописности - простирал свои естественные
ландшафты и вековой покой до самого подножия окружавших его гор;  в  ручье
плескалось достаточно рыбы, чтобы надолго засесть на его  берегу.  Час  за
часом солнце двигалось на  запад,  рыба  уплывала  на  восток  или  просто
исчезла в глубине, и, когда наш рыбак наконец взнуздал своего мула, солнце
оказалось куда ближе к горизонту, чем он предполагал. Темнота настигла его
прежде, чем он выехал на тропу. Не  имея  желания  свалиться  в  расщелину
футов пятьдесят глубиной, Адамс предпочел "счесть"  себя  заблудившимся  и
повернул назад. Через полчаса горы  остались  позади  и  над  ним  засияла
звезда Эстес-Парка, но надежды на кров и стол было мало.
   Эстес-Парк - место достаточно большое, чтобы летней ночью в  нем  могло
выспаться целое полчище профессоров и доцентов, но с ужином дело  обстояло
труднее. Единственный домишко стоял где-то при въезде в  долину,  и  Адамс
вовсе не был уверен, что сумеет его разыскать;  оставалось  положиться  на
мула, которого он  считал  умнее  себя,  да  и  контуры  гор,  расплывчато
обозначавшиеся на фоне неба, уберегали от ошибки. Терпеливый мул трусил  и
трусил, не разбирая дороги, по пологому склону, и часа  два  спустя  вдали
показался огонек. Наконец мул остановился у дверей убогой хибарки,  откуда
высыпало несколько человек - посмотреть, кто прибыл.
   Одним из них был Кларенс Кинг, державший  путь  в  свой  лагерь.  Адамс
бросился к нему в объятия.  Дружба  с  Кингом,  как  большинство  душевных
привязанностей, никогда не нуждалась ни в развитии,  ни  в  подтверждении.
Дружеские  узы  завязываются  в  запредельных  мирах  и  формируются,  как
Pteraspis в силуре; они  не  зависят  от  случайностей  в  пространстве  и
времени. В тот день Кинг в легкой повозке поднялся из Грили по  тропе,  по
которой с трудом проходил интендантский  мул,  в  чем  Адамс  не  замедлил
убедиться, проделав в той же повозке обратный путь. В хибарке имелась  для
гостей одна клетушка и одна кровать. Друзья разделили клетушку и кровать и
проболтали до зари.
   Все в Кинге интересовало и  восхищало  Адамса.  Он  лучше  Адамса  знал
поэзию и искусство;  знал  Америку,  в  особенности,  как  никто,  Америку
западнее сотого  меридиана;  знал  профессуру  во  всех  ее  ипостасях,  а
конгрессменов и  того  лучше.  Он  даже  в  женщинах  знал  толк,  даже  в
американках, даже в американках из Нью-Йорка, а это  далеко  не  о  каждом
можно сказать. Ко всему  прочему  он  даже  слишком  хорошо  разбирался  в
практической геологии и видел по  крайней  мере  на  поколение  вперед  по
сравнению с тем, что значилось в книгах. Другое дело, насколько  правильно
он видел. Но в мире, как известно, ни один человек  от  века  еще  никогда
ничего не видел правильно. Кинг видел все,  что  видят  другие,  и  многое
сверх того, и в этом таилось его очарование. Остроумие  и  чувство  юмора,
кипучая энергия, вовлекавшая каждого, кто с ним соприкасался, в сферу  его
интересов; очарование молодости и прекрасных манер; способность  давать  и
брать - будь то мысли или деньги - широко и щедро, как сама природа, - все
это выделяло Кинга среди американцев, делая его почти исключением.  В  нем
было что-то от  древнего  грека  -  Алкивиада  или  Александра.  На  свете
существовал только один Кларенс Кинг.
   Новый друг - всегда чудо, а в тридцать три года видеть, как эта райская
птица вдруг подымается из полыни, - все равно что зреть воочию  воплощение
божества. Один друг - уже много; два -  великое  множество;  три  -  почти
несбыточная мечта. Для дружбы необходим определенный параллелизм жизненных
путей; сродство  мыслей;  состязательность  цели.  Кинг,  подобно  Адамсу,
достиг критической точки в своем развитии. И вот  они  встретились,  один,
шедший с Запада, весь пронизанный солнцем Кордильер, другой, двигавшийся с
Востока, весь пропитанный лондонскими туманами. Но обоим предстояло решать
одни и те же задачи - теми же средствами - на том же поле деятельности  и,
сверх того, преодолевать те же препятствия на своем пути.
   Кинг в компании был бесподобен, но не это качество так привлекало в нем
Адамса, да и состязаться с ним на этой почве Генри никак не мог. Адамс  не
умел рассказывать, главным образом из-за того, что забывал,  о  чем  нужно
рассказать; и остроумием он  также  не  блистал,  разве  только  случайно.
Влияние Кинга и его сотоварищей по "40-й параллели" сказалось на Адамсе  с
иной, более существенной  стороны.  Их  жизненные  пути  -  его  и  Кинга,
сходились, но Кинг построил свою жизнь логично, на научной основе  -  так,
по мнению Адамса, следовало строить жизнь  всей  Америке.  Кинг  обеспечил
себе образование в одной области - цельное, но широкое. Теперь,  дойдя  до
середины своего жизненного пути, он мог оглядеть его  назад  и  вперед  по
прямой, а основой ему служили научные  знания.  Жизнь  Адамса,  прошлая  и
будущая, слагалась из ряда крупных поворотов или волн, а  основы  не  было
никакой. Сверхчеловеческая  энергия  Кинга  уже  завоевала  ему  небывалый
успех. Никто из его сверстников не успел совершить  так  много,  причем  в
одиночку, и не мог рассчитывать оставить по себе такой же  глубокий  след.
Кинг сумел вдохновить конгресс чуть ли не на  первый  его  законодательный
акт. Он организовал гражданскую - а не военную - геологическую службу.  Он
проложил в геологии пути,  равные  по  значению  континентальной  железной
дороге, - подвиг, который пока еще никто не повторил  ни  в  одной  другой
стране, где, как правило, не приходится разведывать  целые  континенты.  А
сейчас он работал над одним из классических трудов  века.  И  имелись  все
основания полагать, что,  когда  ему  захочется  оставить  государственную
службу, он, воспользовавшись доходами от найденных им  золота  и  серебра,
угля и меди, с легкостью составит себе любое  состояние.  Не  было  такого
приза - в науке и общественной жизни, литературе и политике, - который  он
при желании не мог бы получить, и он знал это, и  знал,  как  получить  их
один за другим. При обычном везении он мог прожить лет до  восьмидесяти  и
умереть богатейшим и всестороннейшим гением своих дней.
   При всем том Кинг так  мало  был  заражен  эгоизмом,  что  товарищи  не
завидовали его исключительному превосходству; они скорее благоговели перед
ним, а женщины ревновали к той власти, какую он  имел  над  мужчинами.  Но
женщин было много, а Кинг - один. Мужчины преклонялись  не  столько  перед
ним, сколько  перед  идеалом  американца,  каким  каждому  хотелось  быть.
Женщины же ревновали еще и потому, что в душе Кинг не  слишком-то  жаловал
американок: ему нравились женщины другого типа - подороднее и покрепче.
   Молодые геологи из "40-й параллели" по духу были калифорнийцы -  братья
Брет Гарта. Теории Лайелла и Дарвина не встречали у них сочувствия: они не
видели доказательств, подтверждающих медленные и  незаметные  изменения  в
природе; для  них  законом  изменения  была  катастрофа;  их  занимало  не
простое, а сложное, но сложное в природе, а не в Нью-Йорке, и  даже  не  в
долине Миссисипи. Кинг обожал парадоксы и сыпал ими как из рога  изобилия,
не придавая им значения и  тут  же  забывая.  Но  Адамсу  они  чрезвычайно
нравились: ко всему прочему, парадоксы Кинга помогали ему  утверждаться  в
мысли,  что  история  увлекательнее  любой  естественной  науки.   Правда,
открытым оставался вопрос, которая из наук лучше оплачивается.
   В лагере Эммонса, разбитого высоко в горах Юинты, споры на эту и другие
темы продолжались до крутых морозов. История и наука, открывая каждому  из
них свои горизонты, вели  к  теперь  уже  не  столь  дальним  целям.  Годы
воспитания для обоих  закончились.  Им  предстояло,  такими,  какие  есть,
испытать свои возможности в окружающем их мире. И, возвращаясь в Кембридж,
чтобы вновь приняться за обязанности учителя и редактора, Адамс знал -  он
впрягается в свой воз. Воспитание, систематическое ли, случайное,  сделало
свое черное дело. Впредь он будет покорно тащить этот воз.



        "21. СПУСТЯ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ (1892)"

   Эта книга - позволю себе повторить - не о приключениях, а о воспитании!
Ее назначение в том, чтобы помочь молодым людям - точнее, тем из них, кто,
обладая достаточным интеллектом, ищет помощи, - но  не  в  том,  чтобы  их
развлекать. Как кто употребил, и употребил ли полученное им воспитание,  -
вопрос, которого не стоит касаться исследователю: это личное дело каждого,
и судить его -  бестактно.  Возможно,  Генри  Адамса  вовсе  и  не  стоило
воспитывать - ведь, по мнению проницательных судей, лишь  одна  голова  из
ста способна с большим или меньшим результатом реагировать  на  окружающий
мир, да и то половина из этих избранных  реагирует  на  него  неправильно.
Воспитание  преследует  цель  научить   реагировать   живо   и   экономно.
Человечество в целом всегда неизбежно будет намного  отставать  от  такого
активного интеллекта, почивая, как, например, в случае  Генри  Адамса,  на
мягких подушках инерции. Воспитание же ставит себе  целью  по  возможности
убирать основные препятствия на пути человека, уменьшать трение,  заряжать
его энергией и учить его ум реагировать не случайно, а  выборочно,  именно
на те  явления,  которые  более  всего  его  привлекают.  Знания,  которые
приобретаются человеком в юности, немногого стоят; знает тот,  кто  знает,
как узнавать.  На  протяжении  всей  человеческой  истории  шла  безмерная
растрата ума, а общество - как должна показать эта книга  -  всеми  силами
лишь способствовало этой растрате. Главная  вина  за  это,  без  сомнения,
лежит на учителе, но за ним, увы,  стоит  весь  мир,  сбивая  учащегося  с
правильного  пути.  Только  самые  энергичные,  самые   способные,   самые
удачливые преодолевают сопротивление и силу  инерции,  тратя  на  это  три
четверти своей энергии и сил.
   Был ли Адамс человеком способным к наукам или нет, но в  1871  году  он
поставил точку на своем воспитании  и,  подобно  ближним  своим,  принялся
применять его в практических целях. Потратив на учение  двадцать  лет,  он
счел свое воспитание законченным и подвел итог. Если говорить о людях, его
окружавших, он ни на кого не мог бы пожаловаться. Все - мужчины и  женщины
-   были   к   нему   расположены;   он   ни   разу   не   столкнулся    с
недоброжелательностью, неприязнью или даже невоспитанностью и  никогда  не
знал тяжести дрязг и ссор.  Ему  не  довелось  испытать  ни  подлости,  ни
неблагодарности. В молодежи он встретил желание следовать его советам, что
в его глазах было даже много больше того, что он мог ожидать. И, зная, как
охотно люди жалуются на мир, так и не мог понять, почему ему самому не  на
что жаловаться.
   За прошедшие двадцать лет он, исполняя желание ближних,  написал  много
книг - больше, чем они, надо думать,  когда-либо  удосужатся  прочесть,  и
больше, чем от него требовалось. Только напечатанного им было столько, что
казалось даже забавным, какая уйма томов  с  его  именем  заполняет  полки
публичных библиотек. Правда, он так и не узнал, в  какой  мере  его  труды
служили полезной цели,  -  ведь  он  работал  вслепую.  Но  точно  так  же
трудилось и большинство его сотоварищей, включая и художников, из  которых
ни один не считал, что ему удалось поднять нравственный уровень  общества,
и ни один не испытывал почтения к методам и нравам своего  времени,  ни  у
себя на родине, ни за ее пределами, хотя все они так  или  иначе  пытались
исправить нравы. Старшее поколение - как это видно  на  примере  Хантов  -
изнурило себя этими усилиями, поколение же, вступившее в жизнь после  70-х
годов, сыграло более важную роль - не в отношении увеличения  материальных
богатств  или  численности  населения,  а  в  утверждении   своей   личной
человеческой ценности. Значительное число тех, кто родился  в  30-е  годы,
прославили  свои  имена  -  Филлипс  Брукс,  Брет  Гарт,   Генри   Джеймс,
Г.Г.Ричардсон, Джон Ла Фарж, и список этот,  при  желании,  можно  сделать
гораздо длиннее. А из их школы вышли другие,  родившиеся  в  сороковых,  -
Огюст Сент-Годенс, Макким, Стэнфорд Уайт и десятки  других,  кого  считали
значительной  силой  даже   в   пору   полной   интеллектуальной   инерции
шестидесяти, если не восьмидесяти миллионов американцев. Среди  всех  этих
замечательных и незамечательных людей Кларенс Кинг, Джон Хей и Генри Адамс
вели свою  скромную  жизнь,  пытаясь  заполнить  собой  одну  из  лакун  в
социальном  классе,  который  все   еще   отличался   малочисленностью   и
недостаточной сплоченностью своих рядов. Их триумвират не  сулил  чересчур
блестящих побед, но они держались вместе целых  двадцать  лет,  словно  их
союз вел к славе или власти, пока  Генри  Адамс  не  счел,  наконец,  свои
обязанности перед обществом выполненными и счеты с  ним  поконченными.  Он
вполне насладился своим образом жизни и не променял бы  его  ни  на  какой
другой, но по причинам, не имевшим отношения к  воспитанию,  почувствовал,
что  устал.  Его  нервная  энергия  почти  иссякла,  и,   словно   лошадь,
надорвавшаяся в беге,  он  сошел  с  беговой  дорожки,  покинул  стойло  и
потянулся на пастбище, по возможности дальше от знакомых мест.  Воспитание
завершилось для  него  в  1871  году,  жизнь  пришла  к  концу  в  1890-м,
дальнейшее уже мало что значило.
   После многих бесплодных попыток где-нибудь отдохнуть он, как уже не раз
случалось, оказался в Лондоне, и перед ним  со  всей  неизбежностью  встал
вопрос о необходимости возвратиться домой. Это было в январе 1892 года; он
лежал  один  в  больничной  палате,  затянутой  сероватой  зимней  дымкой.
Близился день его рождения; ему исполнялось пятьдесят четыре  года,  а  на
Пэлл-Мэлл его уже успели забыть, как забыли  поколение  его  отца.  Он  не
бывал в Лондоне добрых двадцать лет, и мысль,  что  мир  для  него  теперь
ограничивался постелью, а вид на него - полоской знакомого черного  тумана
в окне, даже как-то забавляла. От горящих в камине  углей  веяло  домашним
теплом, а туман нес с собой вкусный запах юности. Так или иначе, он не был
выброшен на пустынную Вигмор-стрит; он мог сколько угодно развлекать  себя
воспоминаниями о собственной юности и вновь дефилировать по  Оксфорд-стрит
далекого 1858 года, когда жизнь была еще  впереди  и  представлялась  куда
завлекательнее, чем обернулась потом.
   Будущее меньше его занимало. За неделю, проведенную в