что знает о лондонском обществе столь же мало и оно столь  же  ему
недоступно, как в мае 1861 года, когда он впервые попал на  вечер  у  мисс
Бердет-Кутс.
   Каждый  молодой  человек,  раньше  или  позже,  входил  в  какую-нибудь
компанию или круг и посещал  те  несколько  домов,  куда  его  приглашали.
Американцу, который не увлекался ни охотой, ни лошадьми, не  интересовался
ни ружьями, ни удочками, ни картами,  да  к  тому  же  не  имел  намерения
жениться, широкий круг знакомств был ни к чему. Девяносто девять домов  из
ста не могли его привлекать и тяготили бы даже больше, чем он  их  хозяев.
Таким образом, вопрос, волновавший молодых иностранцев - как стать  членом
лондонского общества - как войти  в  него  или  из  него  выйти,  -  после
трех-четырех лет решился для Адамса сам собой. Общество не было монолитом,
в нем перемещались, как личинки в сыре, но оно не было  и  кэбом,  который
нанимают - войти и выйти, - спеша к обеду.
   Вот почему Адамс всегда утверждал, что не  знает  общества,  не  знает,
принадлежит ли к нему, и, судя по тому, что впоследствии услышал от  своих
будущих приятелей - вроде генералов Дика Тейлора или Джорджа Смолли - и от
нескольких светских львиц семидесятых годов, он и впрямь очень мало о  нем
знал.  Кое-какие  известные  дома  и  кое-какие  парадные  церемонии   он,
разумеется, посещал, как каждый, кому доставался пригласительный билет, но
даже здесь число людей, представлявших для него интерес и  содействовавших
его воспитанию, исчислялось единицами. За семь лет  жизни  в  Лондоне  ему
запомнилось только два приема, которые, по-видимому, чем-то привлекли  его
внимание, хотя чем, он так и не мог бы сказать. Ни один из  них  не  носил
официального характера и не был типично английским. Зато  оба  вызвали  бы
негодование философа, человека же светского вряд ли чему-то могли научить.
   Первый происходил в Девоншир-хаусе - рядовой, не  готовившийся  заранее
прием. Разумеется, приглашением в Девоншир-хаус никто  не  пренебрегал,  и
гостиные в тот вечер ломились от  гостей.  Личный  секретарь  теснился  со
всеми, когда прибыла мадам де Кастилионе, одна  из  известнейших  красавиц
Второй империи. Насколько она была красива и какого рода  красотой,  Адамс
так и  не  узнал,  поскольку  толпа,  состоявшая  из  самой  изысканной  и
аристократической публики, мгновенно образовала  коридор  и,  стоя  в  два
ряда, стала пялить глаза на французскую гостью, а те, кто оказался  сзади,
взгромоздились на стулья и глядели на нее  поверх  голов  более  удачливых
соседей. Мадам де Кастилионе, пройдя сквозь строй, низавший  ее  взглядами
светской  черни,  пришла  в  такое  смущение,  что   немедленно   покинула
Девоншир-хаус. На том все и кончилось!
   Другой беспримерный спектакль разыгрался в Стаффордхаусе 13 апреля 1864
года, когда в дворцовой галерее, напоминавшей о картинах Паоло Веронезе  с
изображением Христа, который творит чудеса, Гарибальди в накинутой  поверх
красной рубашки шинели принимал весь  Лондон  и  три  герцогини  буквально
молились на  него,  чуть  ли  не  простираясь  у  его  ног.  Здесь  личный
секретарь, во всяком случае, несомненно, прикоснулся к последней и  высшей
грани  социального  опыта,  но  что  она  означала  -  какое   социальное,
нравственное и интеллектуальное развитие демонстрировала искателю  истины,
-  этого  ни  передовица  в  "Морнинг   пост",   ни   даже   проповедь   в
Вестминстерском аббатстве не  смогли  бы  полностью  раскрыть.  Расстояние
между мадам де Кастилионе и  Гарибальди  было  так  велико,  что  простыми
способами его было не измерить; их  характеристики  были  слишком  сложны,
чтобы исчислить черты  обоих  средствами  простой  арифметики.  Задача  по
приведению  обоих  в  какое-то  соотношение  с  упорядоченной   социальной
системой, стремящейся к упорядоченному развитию - будь то в Лондоне или  в
другом месте, - была по плечу Алджернону Суинберну  или  Виктору  Гюго,  а
Генри Адамс еще не достиг в своем воспитании необходимой ступени. И тем не
менее даже  тогда  он,  скорее  всего,  отверг  бы,  как  поверхностные  и
нереальные, все воззрения тех, с кем вместе наблюдал эти два любопытных  и
непостижимых спектакля.
   Что касается двора или придворного общества, то тут заурядный секретарь
не мог поживиться ничем, или  почти  ничем,  что  помогло  бы  ему  в  его
дальнейших странствиях по жизни. Королевская семья держалась в тени.  И  в
эти годы, с 1860 и по 1865-й, невольно  напрашивалась  мысль,  что  тонкое
различие между  самым  высшим  кругом  и  просто  высшим  кругом  в  свете
определяется  отношением  к  королевской  семье.  В  первом   ее   считали
нестерпимо скучной,  всячески  избегали  и,  не  обинуясь,  говорили,  что
королева никогда не принадлежала и не принадлежит к  свету.  То  же  можно
было сказать о доброй половине пэров. Даже имена большей части этих  пэров
не были известны Генри Адамсу. Он никогда не обменялся и десятью словами с
кем-либо из членов королевской фамилии, среди известных ему в те годы  лиц
никто не интересовался ими и не дал бы ломаного гроша за их мнение по тому
или  иному  вопросу,  никто  не  добивался  чести  оказаться  с  ними  или
титулованными особами в одном доме, разве только  его  хозяева  отличались
особыми усилиями по части гостеприимства - как и в любой другой стране без
титулованных особ. Постоянно бывая в свете, Генри Адамс, разумеется,  знал
и золотую молодежь, посещавшую все балы и отплясывавшую все модные  танцы,
но эти молодые люди, видимо, не придавали титулам никакой цены; их  больше
всего беспокоило, где найти лучшую пару для танцев до  полуночи  и  лучший
ужин после полуночи. Для американца,  как  и  для  Артура  Пенденниса  или
Барнса Ньюкома, положение в обществе и знания имели неоспоримую  ценность;
пожалуй, он придавал им даже большую цену, чем они того стоили. Но  какова
была им истинная цена,  оставалось  неясным:  казалось,  она  менялась  за
каждым поворотом; здесь не было твердого стандарта, и  никто  не  мог  его
точно определить. С полдюжины самых приметных  в  его  время  кавалеров  и
красавиц со знатнейшими именами сделали наименее удачные партии и наименее
блестящие карьеры.
   Сторонний  наблюдатель,  Адамс  устал  от  общества:  вид  собственного
придворного одеяния нагонял тоску, сообщение о придворном  бале  исторгало
стон, а приглашение на званый обед повергало в ужас. Великолепный светский
раут не доставлял и половины удовольствия - не говоря  уже  о  пользе  для
воспитания, - какое можно было купить за десять  шиллингов  в  опере,  где
Патти пела Керубино или Гретхен. Правда, подлинные  знатоки  света  судили
иначе. Лотроп Мотли, числившийся высочайшим по рангу, как-то сказал Адамсу
в самом начале его светского послушничества, что лондонский  званый  обед,
как  и  английский  загородный  дом,  есть  высшая  ступень  человеческого
общества, воплощение его совершенства. Молодой человек долго размышлял над
этим высказыванием, не вполне разумея, что, собственно, Мотли имел в виду.
Вряд ли он считал, что лондонские обеды совершенны как обеды, поскольку  в
Лондоне тогда - исключая нескольких банкиров и заезжих иностранцев - никто
не держал хорошего повара и не мог похвастать хорошим столом, а девять  из
десяти обедов, поглощаемых самим Мотли, были  от  Гантера  и  на  редкость
однообразны. Все в Лондоне, особенно люди немолодые, горько сетовали,  что
англичане не понимают в  настоящей  еде  и  даже,  дай  им  carte  blanche
[свобода действий (фр.)], не сумеют заказать пристойный обед. Генри  Адамс
не числил себя гастрономом, но, слыша эти жалобы, не  мог  заключить,  что
Мотли имел в виду похвалить английскую cuisine [кухня (фр.)].
   Едва ли Мотли имел в виду, что общество, собиравшееся за столом, являло
собой приятную для взора картину. Хуже туалетов нельзя было придумать -  с
эстетической точки зрения. Правда, глаза слепили фальшивые бриллианты,  но
американка, появись она за столом, непременно сказала бы, что  они  надеты
не так и не там. Если среди обедающих оказывалась элегантно  одетая  дама,
то это была либо американка, либо "камелия", и она, словно  примадонна  на
сцене, сосредоточивала на себе все внимание. Нет, английское застолье вряд
ли кого-то могло восхитить.
   И уж меньше всего Мотли мог иметь в виду совершенство  вкуса  и  манер.
Английское общество славилось дурными манерами, а вкусы были и того  хуже.
Все американки без исключения приходили в ужас  от  английских  манер.  По
сути дела,  Лондон  производил  на  американцев  неизгладимое  впечатление
резкостью своих контрастов: сверхуродливое - такое,  что  хуже  некуда,  -
служило фоном для своеобразия, утонченности и остроумия считанных лиц, так
же как  некрасивость  толпы  оттеняла  исключительную  красоту  нескольких
ослепительно красивых женщин. Во всем этом сквозило нечто средневековое  и
забавное: порою грубость, да такая, от которой у портового грузчика  глаза
полезли бы на лоб, порою куртуазность и сдержанность под  стать  "круглому
столу" короля Артура. Но не эти контрасты уродства  и  красоты  входили  в
понятие совершенства, о котором говорил Мотли.  Он  имел  в  виду  иное  -
образованность,  светскость,  современность,   но   мерил   эти   качества
собственными вкусами.
   Пожалуй, он имел в виду,  что  в  домах,  где  любил  бывать,  тон  был
непринужденным, беседы - интересны, а уровень образования - высок. Но даже
в этом случае ему пришлось бы осторожно выбирать эпитеты. Ни один немец не
согласился бы признать, что среди англичан есть  люди  высокообразованные,
или вообще  хоть  как-то  образованные,  или  что  им  вообще  свойственно
стремление  к  образованию.  Ничего  похожего  на   потребность   посещать
лаборатории или лекционные залы в английском обществе и  близко  не  было.
Можно было с равным  успехом  разглагольствовать  об  "Иисусе"  Ренана  за
столом  у  лондонского  епископа  и  о  немецкой  филологии  за  столом  у
оксфордского профессора. Общество - если  можно  назвать  обществом  узкий
литературный круг - желало развлекаться своим привычным  путем.  Но  Сидни
Смит, великий мастер развлекать, уже умер; умер и Маколей, который если не
развлекал, то поучал; в 1863 году, на рождество, умер Теккерей; Диккенс не
любил света и почти в нем не бывал; Бульвер-Литтон не отличался веселостью
нрава; Теннисон не выносил незнакомых людей;  Карлейля  не  выносили  они;
Дарвин вовсе не появлялся в Лондоне. Пожалуй, Мотли  разумел  тех,  с  кем
встречался на завтраках у лорда  Хьютона,  -  Грота,  Джуетта,  Милмена  и
Фруда;  Браунинга,  Мэтью  Арнолда  и  Суинберна;  епископа   Уилберфорса,
Винеблза  и  Хейуорда  или,  возможно,  Гладстона,  Роберта  Лоу  и  лорда
Гранвилла. Что подобное "общество" составляло  в  массе  гостей  крохотную
группку  -  изолированную,  задавленную,  незаметную,  -  было  достаточно
известно даже личному секретарю, но американскому историку  и  литератору,
не встречавшему ничего  похожего  у  себя  на  родине,  оно,  естественно,
показалось совершенством. В узких пределах этой группы члены  американской
миссии чувствовали себя превосходно, но круг этот замыкался на  нескольких
домах - либеральных, литературных, но совершенных только в глазах историка
из Гарвардского университета. Ничему ценному  они  научить  не  могли:  их
вкусы давно устарели, их знания,  с  точки  зрения  следующего  поколения,
равнялись невежеству. И что хуже всего для целей  будущего,  они  во  всем
были сугубо английскими.
   Светское воспитание, полученное в этой среде, не могло пригодиться ни в
какой другой, но Адамсу полагалось постичь все правила  светских  приличий
до тонкостей. Личному секретарю необходимо было не только держаться, но  и
чувствовать себя в гостиных как дома. И он  учился  рьяно,  упражнялся  до
седьмого пота в том, что ему казалось главными  светскими  совершенствами.
Возможно, нервничая, он делал многое не так, возможно, принимал за идеал в
других то, что было лишь отпечатком его собственных представлений,  и  все
же  постепенно  усвоил  все,  что  требуется  в  совершенном  человеческом
обществе, - войти в гостиную, где ты никого не знаешь, и расположиться  на
коврике  у  камина,  спиной  к  огню,  изобразив  на   лице   предвкушение
удовольствия и благожелательности, без тени любопытства, как если бы попал
на   благотворительный   концерт   любезно   расположенный    аплодировать
исполнителям, не замечая их ошибок.  В  юности  этого  идеала  редко  кому
удавалось достичь, годам к тридцати он выливался в  форму  снисходительной
надменности  и  оскорбительного  покровительства,   зато   к   шестидесяти
превращался в учтивость, благожелательность и даже уважение в обращении  с
молодыми людьми, что безмерно пленяло в мужчинах и женщинах. К  несчастью,
до шестидесяти Адамс ждать не мог: ему нужно было зарабатывать на жизнь, а
покровительственный вид нигде, кроме Англии, не обеспечил бы ему  годового
дохода.
   После пяти-шести лет непрерывных  упражнений  вы  приобретали  привычку
кочевать из одной незнакомой компании в другую, не думая о  том,  кто  они
вам и кто вы им, и как бы молча иллюстрируя положение, что  "в  мире,  где
все букашки, чужих друг другу нет, и каждая  долею  человечна",  но  такое
душевное безразличие, рожденное одиночеством  среди  толпы,  нигде,  кроме
Лондона,  не  помогает  светским  успехам.  В  любом  другом   месте   оно
воспринимается как оскорбление. Общество в Англии - особое царство, и  то,
что хорошо там, в другом месте не имеет никакой цены.
   Что до англичанок, то в смысле воспитания  дамы  моложе  сорока  ничего
предложить не могли. В сорок они  становились  чрезвычайно  интересными  -
чрезвычайно привлекательными - для мужчин в  пятьдесят.  Внимания  молодых
англичанок юный американец не стоил, и так его и не удостоился.  Они  друг
друга не понимали. Завязать дружеские отношения с  юной  леди  можно  было
лишь случайно - в чьем-то доме, на загородной вилле - только не в свете, -
но Генри Адамсу подходящий случай  так  и  не  выпал.  Его  чувствительная
натура была предоставлена милостям американских девиц, заниматься которыми
входило в его профессиональные обязанности,  коль  скоро  он  числил  себя
дипломатом.
   Таким образом, его лодка оказалась в водах, где он вовсе не рассчитывал
плавать, и течением ее несло все дальше и дальше  от  родной  пристани.  С
третьим сезоном  в  Лондоне  его  воспитание  на  дипломатическом  поприще
закончилось, и началась светская жизнь молодого  человека,  чувствовавшего
себя в Англии совсем как дома - лучше, чем  где-либо  в  другом  месте.  И
чувство это родилось отнюдь не в  результате  посещения  приемов  в  саду,
обедов, раутов и балов. Их можно посещать без конца и вовсе не чувствовать
себя на них как дома. Можно гостить в невесть скольких загородных  виллах,
но  оставаться  чужим,  сознавая,  что  другим   тебе   не   быть.   Можно
раскланиваться с доброй половиной английских  герцогов  и  герцогинь,  еще
сильнее сознавая себя чужим. Сотни людей кивнут  мимоходом,  но  никто  не
подойдет. Близкие  отношения  в  местах,  подобных  Лондону,  -  такая  же
необъяснимая тайна личного притяжения,  как  химическое  сродство.  Тысячи
пройдут мимо, и вдруг один, отделившись от толпы, подаст другому  руку,  и
так, мало-помалу, сложится тесный круг.
   Ранним утром 27 апреля 1863 года Генри отправился  на  завтрак  к  сэру
Генри Холланду, придворному врачу, который сохранял дружеские отношения со
всеми американскими посланниками, начиная с Эдуарда Эверета, и был для них
неоценимым союзником: не ведая страха, он старался всем быть  полезным,  и
сегодня,  приглашая  на  завтрак  личного  секретаря  посланника   Адамса,
благоразумно помалкивал  о  том,  что,  возможно,  слышал  вчера  о  делах
мятежников, потчуя их представителя завтраком. Но старый доктор  оставался
другом миссии, невзирая на антиамериканские настроения в обществе, и  юный
Адамс  не  мог  отказаться  от  его  приглашения,  хотя  знал,  что  будет
завтракать в девять часов на Брук-стрит, сменив мистера Джеймса  М.Мэзона.
Доктор Холланд - крепкий как кремень старик, целыми днями разъезжавший  по
городу с непокрытой головой, а перед сном съедавший гору гренков с  сыром,
полагал, что молодому человеку только в удовольствие отведать  у  него  за
завтраком румяных булочек да обронить кое-какие крохи из сообщений о  ходе
войны, чтобы ему,  доктору,  было  чем  попотчевать  днем  своих  именитых
пациентов. В то утро, получив приглашение, личный секретарь смиренно пошел
на Брук-стрит и у самой двери столкнулся с другим молодым  человеком,  как
раз стучавшим по ней молоточком. Они  вместе  вошли  в  столовую,  где  их
представили друг другу, и Адамс узнал, что второй гость мистера Холланда -
студент выпускного курса в Кембридже, а зовут его Чарлз Милнс Гаскелл и он
сын Джеймса Милнса Гаскелла, члена палаты общин  от  Уэнлока,  еще  одного
Милнса из Йоркшира, проживавшего в Торне близ Вейкфилда.  Воистину  судьба
желала повязать Адамса с Йоркширом. Ей также было угодно, чтобы юный Милнс
Гаскелл оказался приятелем Уильяма Эверета,  который  как  раз  заканчивал
курс в Кембридже. И наконец, уж не иначе как по  велению  судьбы,  мистеру
Эвартсу вдруг пришла фантазия посетить Кембридж. Уильям  Эверет  предложил
ему свое гостеприимство, а Адамс взялся его сопровождать, и  в  конце  мая
они отправились на несколько дней в Кембридж, где Уильям в  роли  учтивого
хозяина оказал им бесподобные радушие и внимание, и его кузену пришлось  с
горечью признать, что ему еще далеко до светского  совершенства.  Кембридж
был прелестен, преподаватели милы, мистер  Эвартс  в  восторге,  а  личный
секретарь считал, что с честью  выполнил  часть  повседневной  работы.  Но
поездка эта имела значение для всей его жизни, положив начало  близости  с
Милнсом  Гаскеллом  и  кругом  его   университетских   друзей,   как   раз
готовившихся вступить в жизнь.
   Дружеские узы завязываются на  небесах.  В  Англии  Адамсу  встретились
сотни людей, великих и малых, с кем только, от принцев  королевской  крови
до забубенных пьяниц, он  не  сталкивался,  на  каких  только  официальных
приемах и домашних вечерах не бывал,  какие  только  уголки  Объединенного
королевства не посещал, не говоря уже о парижской и римской  миссиях,  где
его тоже неплохо знали. Он был  вхож  во  многие  компании,  гостившие  на
загородных виллах, и неуклонно следовал обычаю делать утренние  визиты  по
воскресеньям. И все это ровным счетом ничего ему не  давало  -  жизнь  шла
впустую. Да и что мог он  приобрести,  сопровождая  заезжих  американок  в
гостиные, а американцев в приемные Сент-Джеймсского дворца или теснясь бок
о бок с членами королевского дома на очередном приеме в саду, - все это он
делал для  своего  правительства,  хотя  как  президент  Линкольн,  так  и
государственный секретарь Сьюард вряд ли настолько знали свое дело,  чтобы
поблагодарить его за то, чего не умели добиться от собственного  штата,  -
за добросовестное исполнение своих обязанностей. Но для Генри Адамса -  не
для личного секретаря - время, заполненное подобной  деятельностью,  текло
впустую. С другой стороны, его личные привязанности  касались  только  его
самого, и случайная встреча, сделавшая его почти йоркширцем, была, видимо,
определена ему судьбой еще при гептархии.
   Из всех английских графств  Йоркшир  сохранил  в  социальном  отношении
наибольшую независимость от Лондона. Даже  Шотландия  вряд  ли  оставалась
более самобытной. Йоркширский тип всегда был сильнейшим из всей британской
крови; норвежцы и датчане относились к иной  -  отличной  от  саксонцев  -
расе. Даже Ланкашир не мог похвастать крепостью и цельностью Вест-Ридинга.
Лондон так и не сумел поглотить Йоркшир, который в свою очередь  не  питал
большой приязни к  Лондону  и  открыто  это  демонстрировал.  В  известной
степени, достаточно явной для самих йоркширцев,  Йоркшир  не  был  типично