я никогда не менялась.  Генри  Адамс  первым  в
бесконечном ряду обнаружил и признал, что его ничуть не заботит,  является
ли Истина истиной. Его даже не заботило, будет ли доказана ее  истинность,
разве только  сам  процесс  окажется  новым  и  занимательным.  Генри  был
дарвинистом ради собственного удовольствия.
   С начала своей истории человечество клеймило подобный образ мыслей  как
преступный, более того - святотатственный. Общество, защищая себя, жестоко
и с полным правом за это карало.  Мистер  Адамс-отец  считал  такого  рода
взгляды нравственным изъяном; они его раздражали, но даже он  относился  к
ним мягче, чем его сын, который и без Гамлета знал, какое роковое действие
оказывает "налет мысли бледной" на любое начинание,  большое  и  малое.  У
него и в мыслях не было допустить, чтобы ход его жизни "свернул в сторону"
из-за подобных завихрений сознания.  Нет,  он  пойдет  по  течению  своего
времени, куда бы оно его ни вело. Генри запер психологию на ключ,  посадил
ее под замок и решительно утвердился в своих абсолютных нормах, устремился
к конечному единению. Нечего, сказал он себе, рассматривать каждый  вопрос
со всех сторон, ни к чему заглядывать во все окна и открывать все двери  -
глупая мания, которая, как разумно  объяснил  своим  женам  Синяя  Борода,
никого не доводит до добра и только роковым образом разрушает практическую
полезность в обществе.  С  сомнениями  -  стоит  лишь  их  развести  -  не
разделаешься, как  с  кроликами.  А  времени  подмазывать  и  подкрашивать
поверхность  Закона  не  дано,  хотя  она  вся  растрескалась  и  прогнила
насквозь.  Для  молодых  людей,  чья  взрослая  жизнь  пришлась  на   годы
1867-1900-й, не было иного выбора: их Законом  должна  стать  Эволюция  от
низшего к высшему, соединение атомов в  массу,  концентрация  множества  в
единство, приведение анархии к порядку; и  Генри  заставит  себя  идти  по
этому пути, куда бы тот ни вел, даже если ему придется принести  в  жертву
еще пять тысяч миллионов золотом и еще миллион жизней.
   На этом пути в конечном счете  потребовалось  много  больше  жертв,  но
тогда  Адамсу  казалось,  что  он  назвал  огромную  цену.  Где  ему  было
предвидеть, что и наука, и общество предоставят ему расплачиваться за  все
одному. Он по  крайней  мере  примкнул  к  дарвинизму  с  самыми  честными
намерениями. Церковь себя изжила, Долг превратился в нечто  туманное,  его
место должна занять Воля, которая зиждилась на интересе  и  Законе.  Таков
был итог нескольких  лет  пребывания  Генри  в  Англии  -  итог  настолько
британский по духу, что был почти равноценен ученой степени,  присуждаемой
в Оксфорде.
   Браться за дело, так браться, и Генри Адамс  засел  за  работу.  Путано
изложив свои  представления  о  геологии,  к  явному  удовлетворению  сэра
Чарлза, оставившего ему в знак  благодарности  собственный  компас,  Адамс
решительно обратился к экономике, занявшись самым животрепещущим  вопросом
- платежами в звонкой монете. Исходя  из  своих  принципов,  он  пришел  к
убеждению,  что  возобновление  платежей  в   звонкой   монете   требовало
ограничения денежного обращения. Адамс  полагал,  что  составит  себе  имя
среди  американских  банкиров  и  государственных  деятелей,  обогатив  их
примером  того,  как  подобная  задача  решалась   в   Англии   во   время
классического приостановления платежей в период с 1797-го по 1821-й. Засев
за изучение этого сложного периода, он как мог продирался  сквозь  трясину
пухлых томов, статей и  отчетов  о  дебатах,  пока,  к  стыду  своему,  не
убедился, что сам Английский банк и все крупнейшие британские  финансисты,
писавшие по этому вопросу, придерживались мнения, что подобное ограничение
было роковой ошибкой, наилучший же путь восстановления обесцененной валюты
-  предоставить  это  дело  естественному  течению,  что  Английский  банк
фактически и сделал. Время и терпение были здесь лучшими средствами.
   Это  открытие  нанесло  серьезный  удар  по  представлениям  Адамса  об
экономике - куда серьезнее, чем удар, нанесенный Terebratula и  Pteraspis,
по его представлениям, из науки геологии. Ошибка  касательно  эволюции  не
вела к роковым последствиям, ошибка касательно платежа  в  звонкой  монете
могла навсегда погубить его в глазах Стейт-стрит, убив  последнюю  надежду
получить  там  должность.  Итак,  он  оказался  перед  дилеммой:  если  не
публиковать статью, полгода упорного  труда  вылетят  на  ветер  вместе  с
планом  завоевать  себе  положение  и  репутацию  практического   делового
человека; если публиковать, то как объяснить  добродетельным  банкирам  со
Стейт-стрит, что вся их мораль и абсолютные принципы  абстрактной  истины,
которые они исповедуют, не имеют отношения к делу и что лучше  до  них  не
касаться. Геологи - народ по природе своей скромный и беззащитный  -  вряд
ли станут мстить ему за наглые благоглупости, которые он  высказал  об  их
науке, но капиталисты ничего не забывают и не прощают.
   Затратив  немало  труда  и  проявив  пропасть  осмотрительности,  Адамс
написал две статьи - одну, длинную, о британских финансах в  1816  году  и
другую - о банковских ограничениях в 1797-1821 годах и, сложив их  в  один
пакет, отослал редактору "Норт Америкен ревью" на выбор. Он  отдавал  себе
отчет,  что,  обрушив  два   таких   объемистых   специальных   финансовых
исследования  на  голову  редактора,   рискует   получить   их   назад   с
сокрушительным для автора ответом; но дерзость юных -  особенно  в  случае
победы - привлекательнее, чем их невежество. Редактор принял оба опуса.
   Когда почта доставила письмо из "Ревью", Адамс  долго  не  решался  его
открыть;  смотрел  на  него,  словно  просивший  об  отсрочке  должник,  а
прочитав, испытал такое же облегчение, как должник, которому оно  принесло
весть  о  продлении  займа.  Письмо  возводило  его,  нового   автора,   в
литературный ранг. Отныне пресса была для него открыта. Эти статьи  вместе
со статьями о  Покахонтас  и  Лайелле  давали  ему  положение  постоянного
сотрудника "Норт Америкен ревью". Чего, собственно, стоил этот ранг, никто
не мог сказать, но "Норт Америкен  ревью"  уже  полвека  служила  почтовой
каретой, в которой бостонские литераторы совершали свой  путь  к  славе  -
какую каждый заслужил. Немногие писатели владели достаточным числом  идей,
чтобы заполнить тридцать страниц, но тех, кому казалось,  что  у  него  их
достаточно, из всех изданий  печатало  только  "Ревью".  Статья  равнялась
маленькой книге, требуя не меньше трех месяцев работы, а платили за нее  в
лучшем случае пять  долларов  за  страницу.  Хорошая  статья  на  тридцать
страниц даже в Англии или Франции редко кому была по плечу, в  Америке  же
их практически  никто  не  читал,  но  десяток-другой  братьев-журналистов
пробегали все же глазами по строкам  -  чаще  всего  в  поисках,  чего  бы
позаимствовать, - извлекая где идею, где факт, -  этакий  нечаянный  улов,
вроде пеламиды или чирка, за который можно  было  выручить  от  пятидесяти
центов до пяти долларов. Газетные сороки зорко  следили  за  поквартальной
поживой.  Тираж  "Ревью"  не  превышал  трехсот-четырехсот  экземпляров  и
никогда не окупал весьма умеренные  расходы.  Тем  не  менее  это  издание
занимало первое место среди американских литературных журналов;  оно  было
источником идей для авторов более дешевого пошиба; оно  проникало  в  слои
общества, понятия не имевшие о его существовании; оно  было  инструментом,
на котором стоило играть; а в воображении Генри  открывало  -  в  туманном
будущем - доступ в одну из ежедневных нью-йоркских газет.
   Не выпуская письма редактора из рук,  Адамс  с  пристрастием  спрашивал
себя, какой лучший путь мог бы он избрать. В целом, принимая в соображение
свою беспомощность, он полагал, что избрал путь не хуже, чем  все  кругом.
Кто мог тогда сказать, кому из его современников предстоит играть  в  мире
значительную  роль.  Возможно,   какой-нибудь   сверхзоркий   провидец   с
Уолл-стрит отметил уже Пьерпонта Моргана,  но  вряд  ли  Рокфеллеров,  или
Уильяма К.Уитни, или Уайтлоу Рида. Никто не признал бы в Уильяме Маккинли,
или Джоне Хее, или Марке Ханне выдающихся государственных деятелей. Бостон
пока еще ничего не ведал о том, какая карьера ждет Александра Агассиса или
Генри Хиггинсона. О Филлипсе Бруксе никто ничего не знал, о Генри  Джеймсе
ничего не слыхал; Хоуэллс только начинал; Ричардсон и Ла Фарж готовились к
первому шагу. Из двух десятков тридцатилетних, чьи имена и слава вышли  за
пределы века, в 1867 году не выделялся ни один, кто настолько опередил  бы
других, чтобы гарантировать перевес в его пользу.  Офицеры,  отвоевав,  по
большей части попали в рядовые. Знай Адамс в точности наперед, чем  и  как
обернется будущее, он все равно не поступил бы умнее, не смог  бы  избрать
для себя лучшую жизнь.
   Неожиданным образом последний год, проведенный Генри в Англии, оказался
для него приятнейшим. Теперь уже старый член общества,  он  принадлежал  к
его силурийскому пласту. Стал выезжать принц  Уэльский.  Мистер  Дизраэли,
лорд Стэнли и будущий лорд Солсбери оттеснили на задний план  воспоминания
о Пальмерстоне и Расселе. Европа менялась  на  глазах,  в  Лондоне  меньше
всего желали вспоминать,  как  Англия  вела  себя  во  время  американской
Гражданской войны. Крутой поворот,  начавшийся  в  Америке  в  1861  году,
подходил к завершению, и впервые в истории американцы ощутили  себя  почти
равными по силе англичанам. Пройдет еще тридцать лет,  и  они  почувствуют
себя сильнее. А пока даже личный секретарь мог разрешить  себе  радоваться
жизни. Первый этап его воспитания закончился, новый пока  не  наступил,  и
целый год Генри  предавался  праздности,  как  человек,  который  в  конце
длинного, опасного, но успешного плавания по бурному морю и  в  преддверии
следующего в промежутке наслаждается залитой солнцем гладью вод.
   Он постарался использовать что  мог.  В  феврале  1868  года  вместе  с
другом, Милнсом Гаскеллом, отправился в Рим. Целый  сезон  он  еще  раз  с
упоением скакал верхом по Кампанье или разгуливал по средневековым улочкам
Рима, сидел на ступенях Арачели, что стало для него почти такой  же  данью
суеверию, как бросание монет в фонтан Треви. Рим был таким, как всегда,  -
городом  трагическим  и  священным,  со  своими   средневековыми   кланами
художников, литераторов  и  священников,  относившихся  к  себе  столь  же
серьезно, как в дни Байрона и  Шелли.  Десять  лет  случайного  воспитания
ничего не открыли Генри в Вечном городе. В 1868  году  молодой  американец
знал не больше, чем в 1858-м. За эти годы он ничего не постиг такого,  что
сделало бы для него Рим понятнее или  позволило  бы  легче  справляться  с
жизнью. Ничего не прибавил в этом отношении  и  последний  сезон  Генри  в
Лондоне. Лондон вошел в его плоть и кровь - стал его слабостью. Он полюбил
его заповедные уголки, его дома, его нравы,  даже  его  кэбы.  Он  полюбил
брюзжать, как англичанин, и бывать в обществе, где не встречал  ни  одного
знакомого лица и где никем не интересовался. Настоящей же его жизнью  была
жизнь друзей, с их романами,  удачами  и  неудачами,  которым  он  глубоко
сочувствовал. И когда, в конце концов,  он  вновь  оказался  в  Ливерпуле,
сердце его сжалось в преддверии близкой разлуки. Он двигался  механически,
весь какой-то сникший, хотя и сознавал, что в смысле воспитания ничего  не
приобрел с тех пор, как впервые, в ноябре 1858 года, поднялся по  ступеням
отеля "Адельфи". Он мог отметить в себе только одну перемену  -  вполне  в
духе времени. Итон-холл уже не производил  на  него  впечатления,  и  даже
архитектура Честера еле-еле пробуждала в нем  интерес;  он  не  чувствовал
никакого трепета в присутствии  британских  пэров,  а  в  основном  только
неприязнь к большей части тех, кто постоянно  толкался  на  их  загородных
виллах. Он в такой степени стал англичанином, что,  как  англичане,  делил
общество на классы и разделял их неприязнь друг к другу и их предрассудки;
он уже не был американским юнцом,  благоговейно  взиравшим  на  Англию,  а
оглядывал ее привычным взглядом, словно старый, изрядно поношенный костюм.
Пожалуй, это и было то,  что  англичане  вкладывают  в  понятие  "светское
воспитание". Во всяком случае, ничего  иного  за  семь  лет  пребывания  в
Лондоне он не приобрел.



        "16. ПРЕССА (1868)"

   Июльским вечером, часов около десяти, в жару,  от  которой  тропический
ливень стоял парной стеной, семья Адамсов и семья Могли сошли  с  парохода
фирмы "Кьюнард" на  правительственный  катер,  который  в  кромешной  тьме
высадил их в конце одного из причалов на Норт-ривер. Будь они финикийскими
купцами, приплывшими на галере из древнего Гибралтара в родной  Тир,  вряд
ли берег мира, куда они прибыли, показался бы им  более  чужим,  настолько
все  в  нем  изменилось  за  прошедшие  десять  лет.  Историк  государства
голландского, теперь уже не историк, а  дипломат,  отправился  в  компании
личного секретаря, превратившегося просто в личность, по неизвестной улице
на  поиски  наемных  карет,  которые  доставили   бы   оба   семейства   в
"Бреворт-хаус".  Предприятие  это  потребовало  значительных  усилий,   но
увенчалось успехом. Незадолго до  полуночи  путешественники  вновь  обрели
кров на родной земле.
   Насколько родная их земля изменилась или продолжала  меняться,  они  не
могли судить и даже почувствовать смогли лишь частично. В сущности, и сама
она знала о себе не больше, чем они. Американское общество всегда пыталось
- почти вслепую, словно дождевой червь, - познать себя и понять, силясь не
оторваться от собственной головы и отчаянно извиваясь, чтобы  не  упустить
из виду свой хвост. Взятое в разрезе,  оно  напоминало  длинный,  бредущий
вразброд, рассыпавшийся по прериям караван - десяток-другой  вожаков  ушли
далеко  вперед,  миллионы  иммигрантов,  негров  и  индейцев   тянутся   в
арьергарде, в доисторических временах.  У  этого  общества  было  огромное
преимущество перед Европой, потому что  в  тот  исторический  момент  оно,
казалось, двигалось в одном направлении,  тогда  как  Европа  растрачивала
большую часть энергии, пытаясь осилить  разом  несколько  противоположных.
Правда, стоило Европе или Азии устремиться по единому  курсу  или  в  одну
сторону, и  Америка,  пожалуй,  утратила  бы  ведущее  положение.  А  пока
каждому, кто туда прибывал, следовало приискать себе место как можно ближе
к голове каравана, а для этого нужно было знать, где искать его вожаков.
   Угадать  более  или  менее  правильно  направление  главной   силы   не
составляло труда: за последнее десятилетие отрасли, добывавшие  энергию  -
уголь, железо, пар, -  получили  явный  перевес  над  вековыми  элементами
экономики: сельским хозяйством, ремеслами, ученостью, и в результате этого
переворота человек пятидесятых годов часто вел  себя  на  манер  дождевого
червя:  тщетно  извиваясь,  чтобы  вернуться  к  исходной  точке,  он  был
неспособен отыскать даже собственный след. Он  стал  приблудным;  обломком
крушения,  смытым  или  выброшенным  за  борт;  запоздалым   гулякой   или
цыганом-философом Мэтью Арнолда. Мир, к которому он принадлежал, кончился.
Даже польский еврей, только  что  прибывший  из  Варшавы  или  Кракова,  -
какой-нибудь  изворотливый  Исаак  или  Иаков,  еще  пахнувший   гетто   и
извергавший на таможенного чиновника поток непонятного  идиша,  -  обладал
более острым чутьем, более кипучей энергией и большей свободой рук, чем он
- американец из американцев, за чьими плечами стояли  бог  ведает  сколько
поколений  пуритан   и   патриотов-американцев   и   принципов,   стоивших
Гражданской войны. Он не жаловался, не винил свое время;  ему  приходилось
не хуже, чем индейцам  и  бизонам,  которых  его  же  сородичи  согнали  с
наследных  земель.  Он  только  горячо  отрицал,  что  подобное  положение
создалось по его вине. Причина крылась не в нем и не в  превосходстве  его
соперников. Но его заставили сойти с торной колеи, и он должен был во  что
бы то ни стало на нее вернуться.
   Одно утешение у него все же  было.  Как  бы  мало  он  ни  годился  для
предстоящей деятельности, его отец  и  Мотли  -  достаточно  было  на  них
взглянуть! - годились для нее еще меньше.  Все  они  в  равной  мере  были
людьми  из  сороковых  годов  -  милыми  безделками  времен   Луи-Филиппа,
стилистами, учеными-теоретиками, украшениями более  или  менее  под  стать
колониальной архитектуре, но  на  Десбросис-стрит  и  на  Пятой  авеню  им
никогда  не  давали  большой  цены.  В  современном  производстве  они  не
заработали бы и пяти долларов в день. Те,  кто  стоил  больших  денег,  не
служили украшениями. Коммодор  Вандербильдт  или  Джей  Гулд  не  обладали
светским шармом. Правда, страна нуждалась - еще как нуждалась! - чтобы  ее
хоть чуть-чуть приукрасили, но еще  больше  она  нуждалась  в  энергии,  в
капитале, ибо то, что она получала, до смешного не  соответствовало  тому,
что  ей  требовалось.  Превращение  американского  континента,  при  новом
масштабе   человеческих   возможностей,   в   пригодный    для    обитания
цивилизованных людей потребовало бы таких  непомерных  издержек,  что  это
разорило бы мир. Ни одна его  часть,  за  исключением  небольших  прослоек
Западной Европы, не была сколько-нибудь  сносно  оснащена  даже  основными
предметами комфорта и удобства. А обеспечить целый  континент  дорогами  и
пристойными  условиями  жизни  означало  бы  исчерпать  возможности   всей
планеты. Такая цена  казалась  чудовищной  представителю  в  конгрессе  от
Техаса, поклоннику простоты естественного  человека.  Но  и  глубоководная
рыба с фотофором во лбу почла бы чудовищным оскорблением своего самолюбия,
если бы ей лишь робко намекнули, что в небе над нею светит солнце. Увы,  с
того момента, как появились железные дороги, человек возжелал роскоши.
   А  пока  наш  запоздалый  гуляка,  сошедший  в  темноте  с  парома   на
Десбросис-стрит, пытался как мог увидеть себя во весь рост. Новой  поросли
американцев, одним из которых он был, надлежало - годились они на  то  или
нет - создать свой собственный мир: общество, науку, философию, вселенную.
А пока они не проложили еще ни одной дороги, не  научились  даже  добывать
свое железо. Думать им было некогда, и видели они - способны были видеть -
лишь то, что требовалось сделать сегодня, а в своем отношении к  вселенной
мало чем отличались от глубоководных рыб. К тому же они решительно и резко
возражали, когда их учили, что им делать и  как,  в  особенности  те,  кто
черпал  свои  идеи  и  методы  из  абстрактных  теорий   -   исторических,
философских, богословских. Они знали достаточно, чтобы знать - в  их  мире
действуют иные силы.
   Все это Генри Адамс понимал и принимал; он ничего не мог тут поделать и
ясно видел: американец может сделать для себя так же мало, как он -  новый
пришелец. Фактически чем обширнее были его познания, тем меньше в них было
проку. Общество  не  нуждалось  в  образованности  и  даже  хвасталось  ее
отсутствием, по крайней мере, не стесняясь, щеголяло этим  публично  перед
толпой. Правда, те, кто стоял во главе  производства,  не  выдавали  своих
чувств, - ни пользовавшихся популярностью, ни  каких-либо  иных.  Они  без
зазрения совести использовали любые средства, какие шли им в руки. В  1861
году им пришлось, свернув с основного пути, потратить огромные силы, чтобы
утвердить порядок, который утвердился за 1000 лет до них и который вряд ли
стоило возрождать. Ценою  неимоверных  затрат,  грубой  силы  они  сломили
сопротивление, сохранив все, кроме самого факта  власти,  нетронутым,  ибо
иного решения у них не было. Народ и его образ мыслей оставались  для  них
недоступны. Расчистив себе путь, общество вернулось  к  труду,  принявшись
прежде всего за то, что полагало первоочередным,  -  строительство  дорог.
Открылось необъятное поле деятельности, но сразу н