Вы очень откровенны со мной, господин Арфарра.
   - Вы спасли мне жизнь.
   - Полноте, - там были боевые монахи, - они не дали бы вас в
обиду. Я всего лишь помешал драке.
   - Я считал вас умнее, господин Ванвейлен. Это были монахи из
свиты Даттама. Они не стали бы вмешиваться без его приказа, а он
бы такого приказа не дал.
   - Но ведь вы его друг!
   - У Даттама есть только один друг, которого зовут Госпожа
Алчность. Торговцу Даттаму не нужны горожане, которые будут его
конкурентами. Торговцу Даттаму нужны рыцари, которые будут его
покупателями и которые будут обирать крестьян, чтобы заплатить
Даттаму за дивные ткани империи.
   - Но он хотя бы делает вид!
   - Он делает вид, что я его друг, потому что за предательство
друга можно выручить кучу денег, а за предательство врага не
заплатит никто. Даттам не прогадал. Позавчера граф Най Третий
Енот подарил ему право распоряжаться серебряными рудниками, -
граф Най дорого меня оценил.
   Арфарра помолчал и добавил:
   - Извините, господин Ванвейлен, я, кажется, порчу ваши отношения
с Даттамом, а между тем вам действительно не проехать без него в
империю.
   - А из-за чего, - спросил Ванвейлен, - Даттам стал монахом?
Смирения у него меньше, чем волос у лягушки.
   - Господин Даттам, - сказал Арфарра, - будучи девятнадцати лет,
возглавил в провинции Варнарайн восстание Белых Кузнецов. Вешал
людей сотнями и тысячами. Он, однако, был и тогда человек
аккуратный и вел восстание, как предприятие, где в графе
расходов - тысячи жизней, а в графе прибыль - императорская
власть. Проиграл, ибо законы войны - не законы хозяйствования.
Однако правительство помирилось с восставшими. Дядя, пророк и
колдун, стал наместником провинции, а Даттама едва не казнили и
заставили принять сан.
   - Но это, - сказал Ванвейлен, - невероятно. Восставшая чернь...
Разве мог такой разумные человек, как Даттам, надеяться на
победу?
   - Почему же нет, - сказал Арфарра. - Это только здесь, в
королевстве, где сеньоры кормятся с седла и живут войной, народ
не умеет бунтовать. А в империи люди, стоящие у власти, носят на
поясе не меч, а печать, и восстания продолжаются годы и годы.
   - А чего добивались Белые Кузнецы, - спросил Ванвейлен.
   - Белые Кузнецы обещали, - едко улыбнулся Арфарра, - что, когда
они завоюют ойкумену, они снова отменят "твое" и "мое". Тогда
люди перестанут делиться на богатых и бедных, а станут делиться
на избранных и неизбранных. Они обещали людям пять урожаев в год
и всеобщее равенство, и раздавали своим последователям грамоты с
обещаниями высоких чинов, и они убили больше народу, чем холера,
и меньше, чем правительственные войска, и они считали, что в
хорошо устроенном государстве не должно быть трех видов
негодяев, как-то, - взяточников, сеньоров и торговцев.
   Ванвейлен невольно улыбнулся. Давеча Даттам употребил эту же
формулу, пугая своего собесединка убеждениями Арфарры, - видимо,
фраза эта давно стала клише и характеризовала не столько обоих
людей, сколько страну, из которой они были родом...
   - Сдается мне, - сказал Ванвейлен, - что законы вашей империи не
уступают в нелепости убеждениям ваших бунтовщиков.
   Реакция Арфарры была немедленной. Его глаза угрюмо вспыхнули, и
советник сказал:
   - Господин чужестранец! Каковы бы ни были законы великой
империи, - это дело или беда ее подданых, - и наша дружба
окончится раз и навсегда, если вы еще хоть раз скажете что-то
подобное.

   * * *

   Было уже заполночь, когда Ванвейлена отвели в предоставленные
ему покои. Ванвейлен долго не спал, ворочался под шелковым
одеялом, глядел, как лунные лучи пляшут в рисунках на стенах.
Дело было не в том, что сказал ему Арфарра. Дело было в том, что
королевский советник посадил купца за свой стол и стал говорить
о таких вещах, о которых советники не говорят просто так.
   Ванвейлен ведь кое-что знал о докладе, из разговора с экономом
Шавией. Знал он и том, как экзарх Варнарайна поощрил своего
друга Арфарру подать прошение о реформе под видом доклада о
хищениях. А когда оказалось, что его друг и в самом деле думает
то, что написал в докладе, экзарх Харсома так обиделся, что
послал своему другу с десятком стражников отличный подарок:
изумрудный перстень с цианистым калием. А когда оказалось, что
друг от подарка утек, экзарх Харсома послал стражников вослед и,
такая пикантная деталь - из десятерых людей, у которых беглец
останавливался, - троих сослал в каменоломни, а остальных -
удавил.
   Все эти известия не очень-то понравились Ванвейлену. Далекая
империя за Голубыми Горами все больше и больше пугала землянина.
Власти ее были наглы и продажны, соглядатаи - многочисленны и
уважаемы, и даже лучшие из чиновников, такие, как Арфарра,
повидимому, даже не подозревали о ценности человеческой жизни.
   Ванвейлена всегда считали человеком жестоким и предприичивым, но
он уже успел убедиться, что то, что на Земле посчитают
непозволительной жестокостью, в этом мире посчитают
человеколюбивым слюнтяйством.
   И Ванвейлен не мог не думать о том, что славные соглядатаи
Харсомы, в обязанности которых ходит рассказывать чудеса об
экзархе, наверняка донесли ему об упавшем со звезд корабле, и о
том, какую встречу подготовит лазутчикам со звезд господин
экзарх...
   А стоит ли, черт возьми, пробираться в империю? Да еще с таким
проводником, как Даттам? Девять против одного, что корабль
разбит или поврежден, и в какой, спрашивается, алхимической
мастерской его ремонтировать?
   Наконец Ванвейлен заснул. Ему приснилась пятилетняя дочка Зана
Дутыша, подвешенная Даттамом за лодыжки, и спокойное лицо
Арфарры. "Любое государство приносит зло отдельным людям и благо
обществу" - говорил беглый чиновник империи, - и что-то тут было
ужасно не так.

   * * *

   А советник Арфарра сидел до рассвета над бумагами, потому что
этот человек спал так же мало, как и ел. Он читал, впрочем, не
книги, ибо тому, кто хочет быть ученым, надлежит читать книги, а
тому, кто хочет быть политиком, надлежит читать доносы. На столе
у него лежал листок со словами, которыми пьяный Ванвейлен
называл сеньоров на пирушке оружейников. Арфарра сильно
покраснел, перечитав листок, потому что на праздниках эти слова
можно было слышать часто, однако Арфарра запретил включать их в
составляемый им аломский словарь. "Странный человек, - думал
Арфарра. - Сколько на свете странных народов".

   * * *

   Марбод выскочил наружу и оглянулся.
   Сверху грузно спрыгнул человек:
   - Попался! - и тут же глаза горожанина от удивления расширились:
на белом вышитом кафтане он разглядел белый пояс ржаных
корольков. - Эге! Да это Марбод Кукушонок! - вскричал он
удивленно и сел без головы в кусты.
   На дороге замелькали факелы.
   - Держи вора!
   Марбод, освещенный луной, бросился вверх по склону холма. Пояс
он оборвал и намотал на руку, но бросить не мог. Тот был широк,
как простыня: заметят и поднимут. "Поймают меня с этой дрянью в
руках!" - в отчаянии думал Марбод.
   Марбод взбежал на холм. Он надеялся поспеть к городским воротам
раньше преследователей. Но было уже поздно: оттуда бежали
наперерез. Марбод кинулся вправо. Чуть поодаль, на краю утеса,
под сосной темнела кумирня. Марбод вкатился в домик.
   В кумирне был только деревянный идол.
   За тыном закричали:
   - Выходи! Скоро прилив!
   Марбод чуть приоткрыл дверь, упер кончик лука меж рассохшихся
половиц, выбрал из колчана две стрелы с белым оперением и
выпустил их одну за другой. Звякнули и погасли два разбитых
фонаря.
   - А ну, - насмешливо закричал Марбод, - кто наденет кошке на шею
колокольчик?
   Горожане забились за тын.
   Марбод вернулся в кумирню и осмотрелся. Перед идолом стояла
погасшая масляная плошка, кувшин с бузой и черствые подовые
лепешки. Марбод вспомнил, что ужасно голоден, схватил лепешку,
и, жуя ее, вышиб из задней глухой стены доску. Далеко внизу
лежала гавань. Было время предутреннего отлива, у подножья
обрыва торчали белые головки скал.
   Марбод подумал и вернулся к двери. Он выбрал из колчана гудящую
полую стрелу, обломал у нее хвост и наконечник. Длинный пояс
ржаных корольков он положил перед собой.
   Шло время. На рассвете прискакал стражник из ратуши и закричал:
   - Чего ждете? Поджигайте и хватайте, когда выскочит!
   Первые горящие стрелы воткнулись в соломенную кровлю.
   Когда огонь спустился пониже, Марбод, скормил ему пояс ржаного
королька. Выждал, пока хижина занялась, распахнул ногой дверь и
появился на пороге.
   - Сдавайся! Сгоришь! - закричали ему.
   Марбод оскорбительно засмеялся:
   - Чтоб меня лавочники водили, как перепела на поводке!
   Марбод вытащил кинжал и с силой всадил его себе в грудь.
Горожане страшно закричали. Марбод опрокинулся навзничь,
откатился внутрь и бросился, задыхаясь и кашляя, к задней стене.
Гнилые доски захрустели под ударами сапога. Здание уже пылало
вовсю. Марбод посмотрел вниз. На небе было совсем светло, белые
головки скал скрылись под высоким приливом. Затрещали балки,
загорелся левый рукав платья. Марбод прыгнул.
   Он ударился о подводный камень, но все-таки выплыл. Убедился,
что его никто не видел, снова нырнул и поплыл, выставив из воды
полую стрелу.
   Через два часа он, никем не замеченный, добрался до усадьбы
Илькуна, перелез через забор и только за забором свалился.
   У горящей кумирни всадник из городского суда напрасно вертелся и
предлагал награду тому, кто вытащит труп из огня. А когда пламя
унялось, выяснилось, что сгорело все начисто: и стены, и
циновки, и идол, и самое труп. За кости обещали двадцать золотых
государей, их искали долго и старательно. Нашел кости уже после
полудня один из ополченцев, принадлежавший, между прочим, к цеху
мясников.
   Кости сложили в мешок, привязали мешок к трупу убитого на
пристани молодого стражника, и торжественно понесли к городской
ратуше на суд.
   Когда процессия уже скрылась в городе, к воротам подскакало пять
дружинников Марбода со слугами. Нападения в городе ждали.
Обнаружив закрытые ворота и стражников на стенах, воины
повернули в гавань, сожгли несколько увеселительных лодок с
обитателями и поплыли к заморскому кораблю. В воде их всех и
застрелили.
   Городские магистраты смотрели на это с башни ратуши.
   - Но ведь это самоубийство, - сказал Ванвейлен, глядя, как
далеко тонут люди в лакированных панцирях, похожие на красных
драконов. Это безумие.
   - Гм, - сказал один из магистратов. - Нить их судьбы все равно
перерезана. Они ведь заключили с богом договор: после смерти
господина не жить. Как это так: нарушать договоры...
   Толпа побежала глядеть на людей и лавки, сожженные во время
священного мира, трупы выудили из воды "кошачьими лапами" и
поволокли в город. Проклинали род Ятунов и кричали: "Да
здравствует король!" и "Да здравствует Арфарра!". Толпа густела
как каша: кто-то зачерпнет и съест?

   * * *

   Неревен явился в замок только к полдню. Люди набежали в покои
советника, словно муравьи на баранье сало. Все только и
говорили, что о ночном гадании и о смерти Марбода.
   Все сходились на том, что торговец вел себя до крайности тонко,
потому что если бы он просто отдал печать Арфарре, то Арфарру с
торговцем, пожалуй, просто зарубили бы на месте. Ведь толпа в
башне собралась не менее безумная, чем та, что сейчас бушевала
на городских улицах, а богов сеньорам было наплевать, - они
только радовались драке с богами и бесами. Но торговец вытащил
откуда-то гнусную бумагу, которую подписал граф Най. Все,
конечно, ошеломились, что старый граф якшается с торговцем
против короля, и никто не вытащил меча в защиту графа. Не меньше
десятка хулительных стихов висело сегодня утром на воротах его
замка, и, прочитав подписи под этими стихами, бедняжка граф
спешно уехал в свои поместья.
   А сенешаля король арестовал, и тот в ужасе признался, что
никакого сна не видел, а подобрал печать в королевских покоях и
сговорился с графом Наем.
   Завидев Неревена, учитель сделал ему знак и вскоре вышел один в
розовый кабинет. Неревен рассказал обо всем происшедшем ночью.
   - Я не знаю,- сказал Неревен, - жив ли Марбод Кукушонок, но зады
илькуновой усадьбы выходят к речному обрыву и поросли ивняком.
Проезжий спуск - совсем рядом. Кто-то босой вылез из воды и
прошел сквозь кусты. На кустах остались белые шелковые нитки,
под забором - следы крови. Утром хозяйка на рынок служанку не
послала, пошла сама.
   Неревен замолчал, вспоминая обрыв под сгоревшим храмом и камни:
да человек он или бес, Кукушонок?
   Арфарра усмехнулся и велел позвать к себе чиновника из городской
ратуши, томившегося в приемном покое.

   * * *

   Запись зафиксировала: на корабль взобрались двое: белобрысый
парень и тот самый человек с обрубленными ушами, которого
Ванвейлен видел на дамбе. Оба вора, очевидно, были
профессиональными пловцами и водолазами. Они приплыли в грубых
масках, с трубками-бамбуковинами. Расковыряли люк и спустились в
трюм. Человек-обрубок вынул из ладанки на шее светящийся
спутанный клубок и стал осматриваться. Его спутник поступил
более основательно: извлек из кожаного мешка фонарь и зажег его.
Человек-обрубок углядел новую, недавно поставленную переборку
посередине трюма и решительно стал взламывать дверь. После этого
случилось нечто, чего воры не ожидали. В ухе Хатчинсона на
пристани пискнул сигнал тревоги, а перед ночными гостями
неожиданно предстал жирный дракон с красным костяным гребнем.
   Дракон засопел, люди закричали. Человек-обрубок выронил свой
клубок и кинулся на палубу. Его товарищ - за ним. Дракон не
отставал. Парень запустил в адского зверя фонарем и прыгнул в
воду. Фонарь пролетел сквозь голограмму, не причинив ей особого
вреда, и зацепился за соломенную стреху, горящее масло разлилось
по сухому настилу и запылало. Люди, появившиеся на корабле минут
через десять, потушили пожар прежде, чем он наделал много вреда.

   Клайду Ванвейлену по-прежнему хотелось оставаться посторонним.
Клайду Ванвейлену ужасно не нравился Марбод Кукушонок. Но
Кукушонок был не виноват в том, в чем его обвиняли.
   - Мы должны помешать несправедливости, - зло и твердо сказал
Ванвейлен.
   - Во-первых, капитан, - резонно рассудил Хатчинсон, - вряд ли
Кукушонок тут не при чем. Скорее всего, он ждал этих двоих на
берегу. Иначе как он там оказался и зачем бросился бежать? Кроме
того, он убил, из одного, заметьте, удальства, молодого
горожанина. Между прочим, у того осталось двое сирот и молодая
вдова. В-третьих, мы не можем доказать, что Кукушонка на корабле
не было, без ссылок на необычайное.
   Ванвейлен, однако, заявил в ратуше:
   - Я не убежден, что Марбод Ятун виновен в нападении на мой
корабль и в суд на него не подам.
   "Разумный человек, - подумал выслушавший его судья. - Боится
связываться с Ятунами".
   - Разумеется, - кивнул он и вручил ему повестку свидетеля.
   - Разве, - удивился Ванвейлен, - у вас возбуждают иск, если
истец не в обиде?
   Он очень твердо усвоил на предыдушем суде, что, если истец или
его род не подают жалобу на ответчика, то и суду не бывать.
   Судья улыбнулся горделиво.
   - Преступление совершено на городской территории. Это в
королевском суде не понимают, что преступник наносит ущерб не
одному человеку, а общему благу. Не хотите быть истцом - так
будет истцом общее благо.
   - Так, - сказал Ванвейлен. - Я правильно понял: если человека
убивают в черте города, его судят присяжные, а если за чертой -
то судят божьим судом. Если убивают в будни - наказание одно, в
праздники другое; если убивают, скажем, свободнорожденную
женщину, то платят сто золотых, а убивают вольноотпущенницу -
пять золотых?
   - Пять золотых, - возразил судья, - это за старуху или девочку.
А если вольноотпущенница может рожать - то пятнадцать золотых.
   - О, Господи, - сказал Ванвейлен и вышел.
   Судья посмотрел ему вслед. Купец - а рассуждает, как чиновник
империи...

   * * *

   Судебное разбирательство началось в четыре часа пополудни.
   Ламасса по праву гордилась своим судом. Городской суд соблюдал
древние законы рационального судоговорения. Никаких божьих
судов, никаких ордалий, поединков, каленого железа и прочего.
Судья, обвинитель, адвокат - и присяжные.
   Правда, кого только в королевстве не именовали присяжными! В
королевских судах присяжными, точнее, соприсяжниками, назывались
те десять, а то и семьдесят человек, которые вместе с подсудимым
клялись в его невиновности и, в случае ложности клятвы, делили с
ним небесную кару.
   В мирских судах присяжными назывались очевидцы происшествия, и
число их колебалось в зависимости от характера преступления.
Если преступление было тайное, как, например, убийство, то могло
не найтись ни одного присяжного, а если явное, как, например,
порча или колдовство, - так вся округа ходила в присяжных.
   В соседнем городе Кадуме присяжными были три тысячи голодранцев,
получавших за судейство три гроша в день. Дополнительные деньги
присяжные получали в случае конфискации имущества подсудимого, и
недаром говорили, что в городе Кадуме перед судом опаснее было
быть богатым, чем виновным.
   А в городе Ламассе присяжные, от десяти до двадцати человек,
выбирались из числа самостоятельных и ответственных граждан,
слушали адвоката, слушали обвинителя и выносили приговор,
руководствуясь совестью, законами и прецедентами.
   Город гордился, что правосудие в нем было не только способом
пополнения казны, и что убийца отвечал за преступление против
общего блага, а не уплачивал убыток, нанесенный ответчику.
   Город называл свои законы законами Золотого Государя. Это было
некоторым преувеличением. Большая часть дел, связанных с
убийством, воровством, грабежом и прочим, давно судились по
прецедентам. Ну, а если прецедентов не было - справлялись с
Золотым Уложением.
   Старший брат Кукушонка, Киссур Ятун, слушал назначенного городом
защитника. Он был бледен от ярости: только что на городских
улицах его челядь оборонялась щитами - добро бы от стрел - от
тухлых яиц.
   - Главное, - говорил молодой и близорукий крючкотвор, -
доказать, что ваш брат не несет юридической ответственности за
дневное побоище. Дружинники учинили вышеуказанное побоище после
священного перемирия. Если Марбод за него ответственен - то
ответственен и весь род. Если ответственен весь род - вы опять
вне закона.
   Киссур закусил губу. Судейский глухарь нес чепуху. Дружинники
уступили Марбоду и свою волю, и свою жизнь, и свои подвиги. Как
это не по воле Марбода они убивали?
   В королевскими суде никто бы не сказал подобной глупости. Король
за сегодняшнее кровопролитие мог бы объявить весь род вне
закона, и без сомнения, сделал бы это.
   И поэтому Киссур Ятун дал согласие: судиться городским судом по
законам Золотого Государя.
   В зале суда собрались самые уважаемые граждане.
   Общественный обвинитель Ойвен сказал:
   - Я обвиняю Марбода Ятуна от имени общего блага. Я обвиняю его в
том, что он хотел убить гражданина Ламассы Сайласа Бредшо и с
этой целью проник на принадлежащий тому морской корабль.
Обнаружив, что на корабле никого нет, он решил убить не
человека, а корабль - проступок, естественный для тех, кто с
равной радостью истребляет жизни людей и их имущество. Когда его
пытались задержать, он убил молодого кожевника Худду, и после
Худды остались двое сирот и молодая вдова. Из-за Марбода Ятуна
сгорела кумирня Светозарного Чиша, нанеся ущерб городской казне.
А дружинники Марбода Ятуна стали убивать во время священного
перемирия - такого не было вот уже пятьдесят три года!
   Адвокат закричал:
   - Заявляю протест! По законам города и Золотого Государя нельзя
обвинить человека в действиях, совершенных другими людьми без
его ведома и распоряжения.
   - Протест принят, - сказал судья.
   Обвинитель Ойвен поклонился адвокату.
   - Итак, - продолжал он, - ответчики согласны, что в этом деле
присяжные должны руководствоваться Законами Золотого Государя?
   - Несомненно, - подтвердил адвокат.
   Согласие знатного рода подчиниться го