лыбнуться.  То  есть  не Есмар вовсе, а то, что раньше было телом Есмара, а
теперь стало телом бойца Серого Холма. Ему и имени-то нового,  наверное,  не
удосужились дать.
     Но   на  размышления  о  несправедливости  мироустройства  у  Эгина  не
оставалось времени, ибо один из костеруких, перебив  как  мух  двух  вертких
горцев,  пытавшихся  тяпнуть  его своими короткими мечами, уже метил в спину
самого Эгина.
     -- Да пребудет семя твоей души неизмененным... -- выдавил из себя  Эгин
и,  прикрыв  глаза,  отрубил  тому  переделанному  созданию с темным огнем в
потухших глазницах, что раньше звалось Есмаром, усохшую, в  черных  струпьях
запекшейся крови, голову.
     --  ...в  Святой  Земле Грем, -- добавил он и, присев на правое колено,
резко развернулся к приближающемуся  со  спины  костерукому,  чьи  черты,  к
счастью, не напоминали Эгину никого из знакомых. Меч, рассекая надвое пелену
дождя, очертил вокруг Эгина малиновый круг.

     x 5 x

     Только  благодаря  своей  легкости и воистину змеиной верткости десяток
горцев все еще  сражался,  неутомимо  топчась  в  грязи  у  Большого  Очага.
Фехтовальная   техника,   принятая   Детьми  Большой  Пчелы  за  единственно
допустимую и действенную, в иных условиях оказалась бы неплохой. Но в борьбе
с костерукими она была совершенно неэффективна.
     Каждый горец споро и уверенно орудовал двумя мечами,  в  то  время  как
третий покоился в ножнах за спиной. На всякий случай, надо полагать. Но мечи
эти  были  слишком  коротки.  Горцы,  похоже,  никак  не  желали понять, что
сражаются не с людьми, а с нежитью. А значит, правила ведения  боя,  которые
годятся  в  битве  с людьми, здесь совершено непригодны. Они упорно заходили
противнику под левую руку, старались уколоть врага в пах  или  отрубить  ему
ноги.  Забывая  о  том,  что костерукие преспокойно приканчивали свои жертвы
даже без ног, ибо самым страшным в них была как раз левая рука.
     Картина гибели горца была  в  среднем  такой:  выставив  мечи  "лосиным
рогом",  он  приближался  к костерукому слева. Но не успевал горец сделать и
первого  ударного  выпада,  как  костяная  пятерня  уже  вонзалась   ему   в
незащищенную  грудь  и  отскакивала  назад,  словно бы часть некоего отлично
отлаженного и  смазанного  механизма.  Впрочем,  костерукие  и  впрямь  были
механизмами.  Только  сработанными  из  измененного  человеческого  мяса. И,
вгрызаясь  своим  аррумским  мечом  в  живот  очередному  "механизму",  Эгин
подумал,  что  дорого  дал  бы  за  то,  чтобы  иметь  возможность самолично
отправить к праотцам безвестного, но чересчур башковитого механика.
     А  того,  кто  привел  отряд  костеруких  к  жилищу  горцев,   Эгин   с
удовольствием  отдал  бы  на корм какому-нибудь из питомцев Серого Холма, до
времени припрятанному в подвальчике как раз для такого случая.
     В пылу битвы  Эгин  сам  не  заметил,  как  пропал  Кух.  А  когда  его
отсутствие  обнаружилось,  у  Эгина  екнуло  сердце,  ведь  не  ровен час...
Впрочем, бегло оглядев поле битвы, тела своего раба и, чего уж  там,  друга,
Эгин не обнаружил. К своему величайшему облегчению.

     x 6 x

     Эгин  не  знал,  да  и не мог знать, что пока он месит грязь у Большого
Очага и кровавит свой "облачный" клинок, неподалеку, в гнезде Сестры Большой
Пчелы, приготовляется священнодействие, руководит которым никто иной как его
раб, Кух.
     -- Барыня, ты должна позвать солнце, -- твердо и  властно  сказал  Кух,
сверля взглядом Хену, забившуюся под шкуры.
     Горцы  из личной охраны сестры Большой Пчелы согласно кивали -- мол, мы
тоже так думаем. Хотя по-варански они не понимали ни звука.
     -- Но я не умею, еж же ей, не умею, -- дрожащим голосом отвечала Хена и
глаза ее были величиной с кедровые шишки.
     -- Ничего уметь не нужно. Сейчас ты выйдешь из-под  навеса,  найдешь  в
небе то место, где солнце должно быть в это время, и попросишь его пробиться
сквозь тучи.
     --  Может,  нужно  просить  тучи, чтобы они расступились? -- Хена не то
чтобы  не   понимала   серьезности   сложившегося   положения.   Просто   ей
действительно казалось, что раз она теперь царица, так ей виднее.
     -- Тучи, вода, мрак, лунный свет -- они заодно с костерукими. Солнце --
против  них.  Ты должна просить солнце, -- убежденно сказал Кух. -- И притом
немедленно.
     -- А какими словами  просить?  --  капризно  спросила  Хена,  выбираясь
из-под  шкур.  На  ее  лице  застыло  жертвенное выражение -- мол, для своих
"деток" она готова на все, даже на такую глупость, как разговоры  с  дневным
светилом. И подчиняться Куху тоже готова.
     -- А какие слова говорить?
     --  Не  важно.  Важно,  чтобы они были искренними, -- отрезал Кух, всем
своим видом показывая, что разводить болтовню, когда внизу  гибнут  женщины,
дети  и  доблестные  воины,  он  не намерен. Но Хена, похоже, поняла Куха не
вполне.
     -- А почему я? Может быть, ты попросишь? У тебя так хорошо  получалось.
А, Кух? -- сладким голосом спросила Хена.
     Но  Кух  не  успел  ответить, так как вместо ответа крыша гнезда Сестры
Большой Пчелы разорвалась и внутрь, прямо на ложе Хены, словно бы загулявшая
сколопендра, свалился костерукий. Собственной персоной. Причем  это  был  не
кто-нибудь, а переделанный Гнук. Кух, разумеется, сразу узнал его по стати и
телесной   мощи   бывшего   гребца.   И  по  лицу,  по-прежнему  искаженному
предсмертной мукой. Но что толку? Его что, пожалеть теперь? Ну уж нет. Сразу
два меча выпорхнули  из-за  пояса  Куха  и,  не  успели  горцы-телохранители
извлечь  свои  клинки,  а Хена как следует перепугаться, как Кух вонзил один
клинок в шею нежити, а вторым проткнул грудь. Еще секунда -- и оба меча были
извлечены снова. Первый отсек голову, а второй отвердевшую, чешуйчатую руку.
     --  Ну  ты  прям  как  молния,   сынок,   --   пробасила   впечатленная
стремительностью  явленной  расправы  Хена  и  легкомысленно  поддала голову
костерукого босой ногой. Голову, которая когда-то  украшала  статную  фигуру
Гнука.
     -- Делай что я сказал, -- отрезал Кух и бросился к веревочной лестнице,
у нижнего  конца  которой  продолжалось  кровопролитие, в котором бессилен и
закон чести, и закон боя, и закон людской. В силе лишь закон звериный.

     x 7 x

     Появлению Куха Эгин был несказанно рад. Ведь те  горцы,  что  сражались
поначалу  плечом  к плечу с ним, были либо перебиты, либо разбежались. Не то
просто струсив, не то трезво оценив свои шансы  на  победу.  Кто-то  из  них
подумал, что лучше защищать родное гнездо, чем Большой Очаг. А кто-то решил,
что  лучше  бежать,  не  разбирая дороги, в надежде спастись. Так или иначе,
когда взмыленный Кух, мокрый, грязный, но зато целый и невредимый,  появился
с двумя клинками наголо, Эгин был в окружении трех костеруких, судя по всему
имевших  самые  однозначные  намерения.  Но даже среди этого жуткого бардака
Эгин нашел в себе силы поприветствовать Куха бодрым криком.
     -- Где ж ты шатался, а? -- гаркнул Эгин, приседая на корточки.
     Костяная рука нежити просвистела на уровне его груди.  Точнее  --  там,
где была его грудь мгновение назад. Не дожидаясь объяснений раба, Эгин вышел
из  полуприседа  в  ударе  -- меч вонзился в живот костерукого. Это не убьет
его, но на время обездвижит и собьет с толку.
     -- Я Хену уговаривал, -- отвечал Кух, на удивление  лихо  отбиваясь  от
двух наседающих с обеих сторон костеруких.
     Пока  Эгин  осторожно  кружил  вокруг  костерукого,  примеряясь  как бы
посподручнее прикончить  раненого  в  живот  врага  (если  вообще  правильно
говорить  о ранах у Переделанных людей), Куху уже удалось справиться с одним
из противников.
     Если бы у Эгина была возможность понаблюдать за тем, как действует Кух,
он бы, пожалуй, удивился не меньше, чем если бы  увидел  летящую  в  облаках
корову.  Кух  бил  резко,  стремительно,  жестоко.  Каждое его движение было
движением мастера, не новичка. Каждый его выпад приносил  результат.  Каждая
его позиция намекала на следующую, еще более выигрышную. Казалось, он вообще
не ошибался, предугадывая все движения противника наперед. Проигрывая бой на
три  мгновения в будущем. Каждый его обман был успешным. Каждый его отход --
правильным и безопасным. Он знал как управляться с костерукими. И даже знал,
оказывается, как разить по очереди двумя короткими мечами.
     Даже просто поглядывая краем глаза на Куха, Эгин  отдавал  должное  его
невесть  откуда взявшемуся мастерству. "Чему, интересно, он собирался у меня
учиться?" -- спросил сам себя Эгин, расправляясь  с  поверженным  наконец-то
врагом.  Любопытно  --  за то время пока он, Эгин, прикончил одного, сам Кух
умудрился уложить двоих. Причем Эгин даже не заметил,  когда  именно  убитых
костеруких  стало  двое.  Но  сколь  ни искусен оказался Кух в деле борьбы с
нежитью, на всех его силы хватить не могло и он прекрасно понимал это.
     На расстоянии десяти шагов от Эгина и Куха  сметливые  горцы  придавили
сетью,  которой  обычно  ловят молодых медведиц, двоих костеруких. Сеть была
сплетена из жил горных оленей, а ее края были  утяжелены  большими  гладкими
камнями.  Горцы  сбросили сеть из гнезда, накрыв ею сразу двоих. И с криками
торжества стали спускаться вниз, чтобы завершить начатое своими  мечами.  Но
не  тут-то  было.  Нежить  раскромсала  сеть  своими  костяными пальцами и в
мгновение ока вырвалась на свободу. Причем, обретя  ее,  костерукие  тут  же
ринулись на Эгина, который стоял к ним спиной.
     --  Сзади,  гиазира!  --  крикнул  внимательный  Кух,  но не успел Эгин
обернуться, как в длинном  яростном  прыжке  на  него  наскочил  костерукий,
причем  его  левая  рука,  алчущая  крови  и  мяса, пробила многострадальный
нагрудник и вонзилась в аккурат под левую ключицу  доблестному,  но  изрядно
уставшему арруму Опоры Вещей.
     Небо завертелось над Эгином хуммеровой каруселью и он с тяжелым вздохом
осел в  грязь.  Боль  побежала  горячими  волнами  по  всему  телу, а в ушах
застучала шальная кровь.  Утешало  одно  --  если  бы  костерукому  все-таки
удалось вырвать ему сердце, он, пожалуй, не слышал и не видел бы уже ничего.
     К  счастью, Кух уже был рядом. Ему удалось отвлечь внимание костерукого
на себя и  тем  спасти  жизнь  Эгина.  Но  возможности  Куха  тоже  были  не
безграничны.  Стоять  на  одном  и  том же месте, не смея отойти -- а отойти
означало бы отдать Эгина на растерзание  "переделанным"  питомцам  истинного
хозяина  Серого  Холма  и сражаться одновременно с двумя исчадиями бездны --
это было слишком. Притом, делать  все  это  с  двумя  никудышными  изделиями
кузниц Багида Вакка. А потому, улучив момент, когда один костерукий, получив
удар  ногой  в грудь, влекомый инерцией полетел назад, и, наткнувшись спиной
на своего напарника, изготовившегося к атаке, завалился  в  грязь  вместе  с
ним, Кух нагнулся к лежащему Эгину и сказал:
     -- Разреши мне взять твой меч, гиазира!
     Эгин  ничего  не сказал, потому что говорить было очень больно. Он лишь
разжал пальцы, сжимавшие рукоять "облачного"  клинка  не  сильнее,  чем  это
делал бы годовалый младенец. Дескать, бери. Не жалко.

     x 8 x

     "Облачный"  клинок  --  не  кухонный  нож.  Даже хорошему фехтовальщику
бывает иногда трудно приноровиться к клинку  аррума.  Тем,  кто  незнаком  с
особенностями   таких   мечей,  они  поначалу  кажутся  слишком  тяжелыми  и
своенравными. Неуклюжими, странными. Какими-то неправильными. Одним  словом,
взяв  у  Эгина  его  меч,  Кух пошел на большой, по мнению Эгина, риск, ведь
известно, что в  горячем  и  смертельном  бою  правильней  пользоваться  тем
оружием,  к которому привык, а не тем, что жжет руку и отзывается при каждом
ударе едва ли не в самое сердце. Но Эгину ничего не  оставалось,  кроме  как
положиться на невесть откуда появившийся фехтовальный талант Куха.
     Отгоняя  прочь  боль,  Эгин  тяжело вздохнул и облизнул пересохшие губы
языком. Пересохшие. Когда  это  они  успели  пересохнуть?  Разве  дождь  уже
кончился? Не обращая внимания на резкий тычок сломанной кости, Эгин вперил в
небо  пытливый  взгляд.  Не может быть! Обложные, свинцовые тучи, беременные
ливнем, похоже, уходили.
     Раненый Эгин, конечно же, не мог видеть, как на крыльце  гнезда  Сестры
Большой  Пчелы  стоит  Хена,  облаченная  в  достойное  ее царственных телес
одеяние и, размазывая по щекам слезы, с мольбой глядит в ту же  самую  точку
неба,  в  которую  сейчас  не по своей воле, но волею своей обездвиженности,
глядит и Эгин.
     -- Солнышко, дружочек! Мужа порешили, сыночков забили, дочурка  невесть
где,  невесть  с  кем,  да  не ведомо жива ли. Будь к нам милостив, господин
солнышко, пожалей моих новых деточек, выйди к нам, спаси нас дураков! -- вот
что лепетала Хена. И неказистые  слова  ее  молитвы  действительно  сочились
перестоявшим материнским горем и искренностью бескорыстного заступничества.

     x 9 x

     Безразличие,  которое овладело Эгином в первые секунды после ранения, и
боль, сковавшая мышцы ледяной цепью,  стали  отступать  вместе  с  грозовыми
тучами.  Снова  вступить  в бой аррум не мог, но следить за происходящим, не
теряя сознания и интереса к происходящему -- вполне. А происходили  в  самом
деле занятные вещи.
     Число  костеруких  увеличилось  вдвое  от  того  момента,  когда Эгин в
последний раз закрыл глаза. Сбежались, видно, со всей рощи. А Кух все еще бы
жив. Причем, не просто жив, а даже и не ранен. Горцев вообще видно не  было.
Кедровая роща была погружена в гнетущую тишину, которую лишь изредка нарушал
ритмичный  вдох или резкий выдох Куха, не считая, правда, ставшего привычным
чавканья грязи под ногами дерущихся.
     Кух не просто освоился с аррумским мечом Эгина. Он выжимал из него все,
на что был способен "облачный" клинок. Меч  Эгина  метал  малиновые  молнии,
сыпал  искрами  и  звенел.  Он крушил направо и налево. Столкнувшись с телом
врага, он шипел, словно раскаленный прут, входя в Измененную плоть. Он  пел,
рассекая  воздух.  Клинок,  насытившийся  поганой  кровью костеруких, теперь
переливался всеми цветами радуги и находился в беспрестанном  завораживающем
движении.  Он  жил  собственной  жизнью,  хотя  и  был связан со своим новым
хозяином невидимой пуповиной родства.
     Со стороны Кух, обороняющий хозяина, наверное, выглядел и  героично,  и
комично  одновременно.  Комично оттого, что меч Эгина выглядел исполинским и
непомерно тяжелым в его щуплых с виду руках.  Так  же  комично  выглядел  бы
тяжеловооруженный  всадник, если бы ему вздумалось сесть на диковинного пони
из Розовых Конюшен Сайлы исс Тамай. И героично, ибо несмотря на все это Кух,
низенький и тщедушный на  вид,  перебил  аррумским  "облачным"  клинком  уже
дюжину  костеруких  -- больше, чем Эгин за все время, проведенное на Медовом
Берегу.
     Но тут взор Эгина вновь заволокло приступом раздирающей мозг боли и  он
погрузился  в  долгий, тяжелый сон, в полной уверенности в том, что пока Кух
жив, не видать костеруким  его  сердца,  как  не  увидать  снега  в  пустыне
Легередан.  Сладкий дым сна окурил его сознание и волю, унес прочь боль, а с
ней всю надоедливую пестроту  окружающего  мира.  Эгин  так  и  не  дождался
момента,  когда  тучи  расступились  и  над кедровой рощей засиял неожиданно
огромный, ослепляющий золотой шар.
     -- Санг-бала! Санг-бала шан! -- загудели вершины кедров, что  на  языке
горцев  значило  просто "господин солнце внял молитвам Сестры Большой Пчелы,
питающей, сильной и могучей".

     ГЛАВА 18. АВЕЛИР

     Вечер Пятнадцатого дня месяца Алидам

     x 1 x

     -- Ты... ты Прокаженный, да?
     -- Да, а ты -- Эгин, аррум Свода Равновесия.
     Человек в  капюшоне,  низенький,  худощавый,  со  старческим  скрипучим
голосом  даже не нашел нужным повернуться к Эгину, а бросил свой ответ через
плечо, словно бы какое-нибудь огниво или носовой платок.
     К своему огромному удивлению, Эгин ничуть не удивился. И не испугался.
     -- А где все, где Кух? -- спросил Эгин, приподымаясь на локте.
     Он лежал на большой овечьей шкуре и  был  облеплен  какими-то  вонючими
повязками. Впрочем, принюхавшись, Эгин понял, что воняют они морской солью и
водорослями. Терпеть можно.
     --  Кух  умер,  а  горцы  заняты  своими  делами.  Свершают  обряды над
погибшими, закапывают  костеруких.  Если  хочешь  посмотреть  на  горцев  --
посмотри,   кедровую  рощу  отсюда  прекрасно  видать,  --  небрежно  бросил
Прокаженный и, снова не оборачиваясь, указал куда-то на восток.
     Эгин приподнялся и сел.  Только  сейчас  он  окончательно  осознал  где
находится. Как оказалось, не так уж далеко от того места, где он в последний
раз  ощущал  себя  как  себя, а свое тело -- как материальную оболочку своей
души. Шкура, которая служила ему ложем, была расстелена на каменной площадке
двадцати шагов в длину, на которой росли несколько невысоких кедров.  Словно
балкон,  она  нависала  над  той  долиной,  где располагалась кедровая роща,
превратившаяся в место кровавой сечи злокозненной  волей  истинного  хозяина
Серого   Холма.  Эгин  в  минуты  вынужденного  безделья  в  деревне  горцев
многократно упирался взглядом в эти кедры и мысленно прогуливался  по  этому
скальному  уступу  не  один  раз. Правда, мог ли он предположить, что совсем
скоро окажется под дрожащей сенью кедровой  хвои  в  обществе  Прокаженного,
который  будет  указывать  ему в сторону этой же самой кедровой рощи с таким
видом, будто они знакомы уже десять лет? Нет, не мог.
     -- Ты говоришь, Кух умер.  Его  что  --  убили  костерукие?  Когда  это
случилось? -- запинаясь, спросил Эгин.
     Ему  было  горько.  Не  будь  у  него  такого  надежного друга, который
отчего-то предпочитал называть себя рабом, он сам был бы уже давно в  Святой
Земле  Грем. Эгин попробовал встать на ноги. Тщетно. Боль в боку вонзилась в
его  плоть  невидимыми  иглами,  отдалась  ледяным  звоном  в  позвоночнике,
заскребла в печени, заныла в груди. Нет, похоже ходить ему еще рановато.
     --  Давно.  Он  был  убит  девять дней назад, -- как ни в чем ни бывало
отвечал Прокаженный, который, казалось, был увлечен чем-то, что  происходило
внизу, у горцев, а Эгином вовсе даже и не интересовался.
     -- И убил его шардевкатран, а не костерукие, -- добавил Прокаженный как
бы между делом.
     У  Эгина  промелькнула  спасительная догадка. Может быть, они говорят о
разных людях? Может быть, на Медовом  Берегу  было  два  Куха?  Одного  убил
шардевкатран,  а другой, может быть, пошел сейчас на охоту со своей "трубкой
для стреляния", целый и невредимый?
     --  Нет,  мы  говорим  об  одном  и  том  же  человеке,  --   настаивал
Прокаженный.
     --  Ты  хочешь  сказать,  что все эти девять дней я, аррум Опоры Вещей,
обученный отличать Измененную материю от не измененной, живое  от  мертвого,
общался  с  бестелесным  призраком  и  не  подозревал  об  этом? -- иронично
осведомился Эгин. -- Может быть, это бестелесный призрак спас меня, когда на
меня наседали костерукие, а я лежал в  грязи,  словно  запоротый  погонщиком
осел,  не  в  силах  даже  обороняться?  Значит,  это был не Кух, а какое-то
чучело, волею очередного проклятого колдуна обретшее подобие жизни, движение
и способность сострадать?!
     Эта гневная тирада выпила из Эгина столько драгоценных сил, что он  был
вынужден  вновь  улечься на шкуру. Голова его кружилась, словно бы спьяну, а
мышцы предательски обмякли.
     -- Нет, то было не чучело, -- лениво и медленно отвечал Прокаженный. --
То, конечно, было не чучело. Никакому колдуну из тех, которые известны  мне,
не  достанет умения сотворить чучело, что смогло бы управляться с "облачным"
клинком, Эгин. Такое по силам только Звезднорожденным и Отраженным. И то  не
всем.
     --  Кто  же  это  был?  --  Эгину  хотелось, чтобы в его голосе рокотал
сарказм и кипело благородное презрение. Но то, что получилось,  не  было  ни
первым,  ни  вторым.  То  был