затесалось   одно  прискорбное
обстоятельство. Вот уже три дня они почти ничего  не  ели.  Дичь  словно  бы
вымерла.
     --  Я  думать,  они  все собираться на кладбище возле Кедровой Усадьбы,
чтобы кушать-кушать. Там сейчас много еды, --  шутейно-серьезно  предположил
Кух.
     -- И олени тоже?
     -- Нет, оленей, наверное, поели костяная рука. Они такие.
     Эгин  не  сдержался и прыснул со смеху. Как бы ни старался Кух казаться
мужчиной себе и другим, а все  равно  порою  высказывался  как  десятилетний
мальчишка.
     Наконец, высокие горы понемногу стали переходить в очень высокие. Вдали
уже маячили  снежные  вершины.  Ветер  сделался грубым и холодным. Теперь за
один дневной переход им едва ли удавалось  преодолеть  пять-десять  лиг,  но
даже несмотря на это к концу дня они валились спать почти замертво.
     Впрочем,  валился  замертво  все  же  кто-то  один.  А второй -- так уж
получалось, что это, как правило, был Кух -- оставался  на  страже.  И,  как
оказалось однажды, не зря.

     x 5 x

     По  уверениям  Куха,  они  были в одном-единственном дне пути от земель
горцев.
     В ту ночь они устроились на ночлег недалеко  от  неприметной,  потайной
тропы,  которую,  как считал Кух, знал лишь он да двое-трое наиболее опытных
проводников Багида Вакка. Не разжигая костра -- ибо  готовить  на  нем  было
ровным  счетом  нечего  -- они устроили себе ложе из сухого мха и хвороста и
каждый замкнулся в скорлупе своих потаенных мыслей.
     Эгин беспокойно ворочался и стонал во сне, а Кух, которому снова выпало
сторожить первым, то и дело накрывал его разорванным и провонявшимся чем  ни
попадя плащом, когда в ближайшем низкорослом леске послышался хруст, шорох и
сдавленный звериный рык.
     Кух  насторожился  и  вынул  свою  "трубку  для  стреляния"  из кожаной
оплетки. Рык  повторился.  Теперь  ему  вторил  человеческий  голос.  Кто-то
кричал,  ругался  и  явно отстаивал свою жизнь если не с мечом, то с толстой
палкой в руках. Слов было не разобрать.
     Кух немного повременил, затем тихо встал  и,  крадучись,  отправился  к
месту происшествия.
     Очень  скоро  его  взгляду  открылась весьма странная картина. Женщина,
которую Кух узнал сразу же, молотила  старую,  матерую  росомаху  по  голове
жалким  подобием  палицы.  Ошалевшая  росомаха пыталась сопротивляться. Было
видно, что животное ошарашено таким  невиданным  сопротивлением  со  стороны
одержимой человеческой самки. Глядя со стороны, можно было предположить, что
это не росомаха напала на женщину, а совсем наоборот.
     Сказать,  что  воительница с палицей была грязна, значило бы не сказать
ничего. На ее лице не видно было ни носа, ни рта, ни  бровей.  Только  глаза
горели,  как  казалось Куху, вишневым пламенем гнева. Ее платье, или то, что
раньше являлось платьем, было  похоже  скорее  на  грязную  шкуру  линяющего
зубра. Лохмотья, покрывшись сухой грязью, отставали от тела целыми клочьями.
Сухая  трава  и листья, семена чертополоха -- все это украшало ее наряд, как
драгоценный бисер украшает шелка куртизанки.
     -- Барыня Хена! -- радостно  воскликнул  Кух  и  высунул  голову  из-за
дерева.
     А  затем,  испустив клич на языке горцев, бросился на поляну, подходя к
росомахе сзади. Бросился с голыми руками.
     Огрев животное еще раз, барыня Хена наконец-то сообразила,  что  небеса
вняли  ее  молитвам  и  послали ей нежданную подмогу. Она отступила назад и,
жестоко оскалившись, стала следить за ходом необычного поединка, навалившись
всем телом на упертую в землю палицу.
     "Росомаха -- зверь глупый", -- бормотал себе под  нос  Кух  не  то  для
самоободрения, не то ради увещевания росомахи.
     Вначале  схватить  за  гриву одной рукой, а другой сунуть изо всей силы
под хвост. Она повернется к тебе с рыком, и тут сразу --  быстренько  ее  за
шею  и рвануть на себя. Если укусит -- пусть кусает за грудь. Лишь бы до шеи
не добралась. Эта не доберется. Эта слишком старая. Ей  уже  пора  в  Страну
Обильной Еды. Зажилась ты, матушка росомаха.
     Одним словом, Кух справился и без "трубы для стреляния". Упустив момент
для атаки, росомаха попалась на удочку Куха, свалилась на спину, задрыгала в
воздухе   лапами,   отчаянно  рванулась  в  последний  раз,  но  разжалобить
решительно настроенного горца так  и  не  смогла.  И  испустила  дух  в  его
железных пальцах.
     --  Ты?  --  агрессивно и недоверчиво гаркнула разъяренная барыня Хена,
отдышавшись.
     Как будто оборотень, будь он на месте Куха, стал бы заниматься такой  в
общем-то ерундой как спасение ее жизни.
     -- Я, -- отвечал Кух, отирая руки о штаны.

     x 6 x

     Эгин  должен  был  заступать  на  стражу сразу после захода луны. Но, в
отличие от предыдущих ночей, когда Куху приходилось подолгу тормошить его, в
тот раз он проснулся вовремя. Даже чуть раньше. Ибо спать при таком  жутком,
раскатистом  храпе,  сверлящем  мозг  и  уши,  было  просто невыносимо. Даже
человеку с такими закаленными нервами, каким Эгин себя считал.
     Храп переливался всеми оттенками беззаботного сна и  лился  над  горной
долиной, словно вой заблудившегося желтого волка. Храп был громок, раскатист
и  не  собирался  затихать,  а  становился все громче и громче. И, что самое
удивительное, храпели в точности  у  Эгина  под  боком.  Что  это  с  Кухом,
заболел,  что  ли?  Или, может, заплутавшая уховертка случайно залезла ему в
ноздрю и, не найдя обратной дороги, с перепугу уязвила его беззащитную плоть
изнутри? И теперь в носу у Куха все распухло и он  стал  храпеть?  А  какого
Шилола  он  вообще  спит? Таков был приблизительный строй мыслей Эгина перед
тем как он все-таки открыл глаза и, потирая щеки, к которым пристала  солома
и сухая хвоя, сел.
     Было  холодно  и  совершенно  темно.  Но Кух не спал. Он сидел на своем
обычном  месте,  у  изголовья  Эгина,  положив  трубку  на   колени.   Горец
вглядывался  в  темноту. Без страха -- а так, вроде бы праздно любопытствуя.
То и дело он грел дыханием свои окоченевшие руки. По всему было  видно,  что
он  сильно замерз. Да оно и не мудрено, ведь плаща на нем не было. Но храпел
-- храпел не он.
     -- Добрая ночь, господина, -- шепотом приветствовал Эгина Кух.
     И, вдосталь насладившись недоумением Эгина, сказал, указывая  на  тело,
укутанное  его  шерстяным  плащом  и  зарывшееся в мох и хвою, словно крот в
мягкую землю. На тело, бывшее источником душераздирающего храпа.
     -- Это барыня Хена. Она спать.  Она  ходила  к  пастухам,  которые  там
вверху. Она спастись из Кедровая Усадьба. Я ее тут встретить. Случайно.

     x 7 x

     Барыня  Хена,  которую Эгин в своем внутреннем списке значил под именем
"мамаша Лормы", была рождена даже не в одной рубашке, а сразу в трех.
     За последние дни ей повезло уцелеть столько раз подряд, что,  будь  она
солдатом, она наверняка получила бы прозвище Заговоренный.
     Хене  удалось не только уцелеть во время резни в Кедровой Усадьбе, но и
самой, без проводника и помощника, без пищи и  теплой  одежды,  не  зная  ни
ключей,  ни  родников,  подняться  высоко  в горы и даже правильно разыскать
тропу, ведущую на верхние пастбища.  Она  не  упала  в  пропасть,  не  стала
добычей  медведя,  не  была  укушена ядовитой змеей или малым скорпионом. Но
даже на этом ее везение не окончилось. После всего этого  ей  удалось  выйти
невредимой  из  поединка  с росомахой и встретить знакомых и расположенных к
ней людей, которые если и не станут носить ее  на  руках,  то  скорее  всего
уступят ей, многострадальной, своего коня.
     Коня  Эгин  ей, конечно, уступил. Благо, какое-то время тропа шла через
долину.
     -- Вы мне всегда нравились, советник,  --  низким  голосом  и  с  неким
полусветским  кокетством  в улыбке сказала барыня Хена. И, оперевшись о руку
Эгина, в два счета вскочила в седло.

     x 8 x

     Свой рассказ Эгин решил начать с хорошего, а окончить плохим.  То  есть
начать   с   того,  что  Лорма  скорее  всего  жива,  а  окончить  тем,  что
местоположение Лормы ему неизвестно, а Ваи больше  не  существует.  Но,  как
сообразил  Эгин,  подобная  мысль  была абсурдной. Ибо в его истории не было
такого "хорошего", что  накрепко  не  склеивалось  бы  с  плохим.  И  такого
"плохого", которое не оборачивалось бы хорошим.
     "Впрочем,  при ближайшем рассмотрении все течение жизни страдает той же
болезнью -- плохое и хорошее всегда срастаются. Или лучше -- вот  это  самое
зацепление  плохого  с  хорошим  и  называется жизнью", -- с некоторых пор у
Эгина появился вкус к подобным наблюдениям и он с удивлением ловил  себя  на
том,  что  вспоминает  прочитанные  философские  трактаты  гораздо чаще, чем
трактаты по военному и магическому искусству.
     Вопреки его ожиданиям, мамаша Лормы отнеслась к  обоего  рода  новостям
одинаково  сдержанно.  Оно  и  понятно  --  ее собственные приключения (или,
скорее, злоключения) до того  притупили  ее  чувства,  что  чужие  беды  уже
перестали восприниматься ею как нечто важное и способное вызывать страдания,
удивлять или расстраивать.
     Хотя  за дочку она была искренне рада. Оказаться в руках у Прокаженного
-- лучше, чем попасть в когти смерти. С выводом,  сделанным  барыней  Хеной,
был согласен даже Кух.
     --  Что ж, так и быть, если люба вам, советник, моя Лорма, берите девку
замуж, -- заключила Хена, как будто раньше Эгин только и делал,  что  обивал
порог  Кедровой  Усадьбы  с  утра  до  вечера,  желая залучить в жены милую,
конечно милую девушку. А она, Хена, только и знала,  что  отказывать  ему  в
этой чести. И вот теперь, на горной тропе, на нее снизошла широта взглядов и
она...
     В  какой-то  момент Эгин совершенно перестал следить за болтовней Хены.
Потому что его мыслями снова безраздельно завладела Овель. Даже черные ветры
хуммеровых бездн, трепавшие его волосы последние дни,  не  смогли  заставить
аррума забыть о супруге гнорра.
     Эгин  тяжело  вздохнул,  отгоняя  от  себя  прочь  знакомое  видение --
каштанововласая Овель сидит на его ложе, поджав колени. Совершенно  нагая  и
благоуханная.
     --  Да вы не смущайтесь, советник, я все понимаю, -- заверила его Хена,
нагнувшись, и, дружески или, скорее,  запанибратски  хлопнула  по  плечу  со
скабрезнейшим выражением лица.
     -- Вы очень проницательны, Хена, -- сцепив зубы, отвечал Эгин.

     x 9 x

     Так  уж  вышло,  что  говорить с мамашей Лормы Эгину приходилось теперь
довольно часто. Привалов стало гораздо  больше,  чем  раньше.  И  свободного
времени  --  тоже. Но не усталость была причиной столь частых остановок. Кух
искал верный путь к деревне горцев и стал надолго отлучаться, чтобы провести
нужные изыскания.
     Дело в том, что деревня горцев не имела постоянного местонахождения.  А
кочевала  туда-сюда, никогда, впрочем, не выходя за границы, непонятно кем и
когда установленные. Да и деревня сама, по рассказам Куха,  лишь  называлась
деревней.
     Горцы,  или  как  они  сами  называли себя, Дети Большой Пчелы, жили на
кедровых деревьях. А кедры в  той  местности  были  куда  более  крепкими  и
величественными  чем  даже  те,  из которых некогда была сложена злосчастная
Кедровая Усадьба. На верхних ярусах ветвей Дети Пчелы  плели  себе  огромные
гнезда и жили в них, по уверениям Куха, "припеваючи". На Малом Суингоне было
под  сотню  кедровых рощ, в которых племя в то или иное время разбивало свой
лагерь. И почти каждое древо в  этих  рощах  имело  на  своей  вершине  дом,
сплетенный  из ветвей. Раз в два-три месяца племя переходило из рощи в рощу,
оставляя свои старые дома и перебираясь  в  новые.  А  иногда  они  жили  по
несколько  лет  в  одной  роще,  не тяготясь своим постоянством. Иногда Дети
Большой Пчелы уходили на самый край своей горной  страны  и  обживали  новую
рощу. Плели новые гнезда и искали новые источники воды.
     От  чего  зависел  выбор  очередной  рощи,  Эгин  понятия  не  имел,  а
спрашивать поленился. Хотя и признал, что такой  своеобразный  способ  жизни
имеет ряд своих неоспоримых преимуществ.
     В  своих  легких  плетеных  гнездах  горцы  могли  чувствовать  себя  в
безопасности от дикого зверья, которого  здесь  было  полным-полно.  Медведь
едва ли заберется к тебе в дом без твоего ведома, а если он и попытается это
сделать,  его  нападение будет легко отбить благодаря своему господствующему
положению небожителя. Селевым потокам и обвалам будет непросто  смести  твою
хижину бурной весенней или ветреной зимней ночью, ибо кедр, чьи корни длиной
в лигу (как клятвенно заверил Кух сомневающегося Эгина), сокрушить не так-то
просто  даже  лавине.  И,  главное,  Дети  Пчелы,  которые живут в полнейшем
согласии с природой и своими странными верованиями, имеют все основания быть
счастливыми даже в своих плетеных гнездах. А это, в  конечном  счете,  самое
важное.

     x 10 x

     Что  же  искал Кух с таким сосредоточенным выражением лица, какого Эгин
не встречал даже у старших офицеров  Опоры  Писаний,  занятых  распутыванием
шифров  алустральских  домов,  канувших  в  Гулкую  Пустоту  задолго до зари
цивилизованных времен?
     Он искал тайные знаки, которые оставляют  в  дуплах  и  под  избранными
камнями  своим  соплеменникам  горцы, дабы сообщить им, в какой из рощ они в
данный момент живут и наслаждаются своим пчелиным счастьем.
     И Кух нашел их. Однажды под  вечер  он  возвратился  к  Эгину  и  Хене,
занятым игрой в "три пальца", и с ликованием сообщил, что сегодня же вечером
"будем гости моя народа". Хена и Эгин переглянулись -- раз так, значит можно
будет пуститься в путь сразу же после окончания партии. Но взволнованный Кух
не   позволил   им   доиграть,  обрушив  на  них  лавину  ценных  советов  и
предостережений, касающихся поведения в гостях у Детей Большой  Пчелы.  Если
дурной  варанский  язык  Куха  превратить  в  стройный  рокот  пиннаринского
диалекта, то получится приблизительно следующее.
     Ни в коем случае не пытаться  залезть  на  чей-либо  кедр,  как  бы  ни
зазывали в гости хозяева. Это большое оскорбление дома и как бы ни старались
хозяева дать себя оскорбить, попадаться на приманку их мнимого радушия никак
нельзя.  Хозяйка  оскверненного гостем дома будет иметь все основания мстить
тебе где, как и когда захочет. И останется безнаказанной.
     Нельзя кушать самому на глазах у других, предлагать еду Детям  Пчелы  и
смотреть  на  то,  как  едят  они.  Пища,  на которую упал взгляд чужеземца,
считается нечистой и выбрасывается тотчас же. А учитывая тот факт, что ее не
слишком много, каждое такое  выбрасывание  пригодных  в  пищу  продуктов  --
лишние проклятия в твой адрес. А проклятия вещь серьезная.
     От  комментариев  по  этому  поводу Эгин воздержался. Он сам терпеть не
мог,  когда  кто-то  пристально  наблюдает  за  тем,  как  он  трапезничает.
Простодушных Детей Пчелы можно было понять.
     Третье  предостережение  звучало  почти  комично.  Клеиться  к  местным
девушкам всеблагой Кух разрешал лишь в том случае, если  они,  эти  девушки,
одевали  на левую руку браслеты из красных нитей. Если девушка или женщина в
браслете -- тогда пожалуйста. А если нет -- то даже сами мысли о том,  чтобы
провести с ней ночь, можно считать в высшей степени достойными порицания. Но
самое  забавное,  что  все женщины и девушки, вне зависимости от того, имели
они  мужей  или  были  еще  на  выданье,  одевали  браслеты,  предварительно
сговорившись на общей сходке, в один и тот же день. Выходило так, что в одно
прекрасное  утро  и  дряхлые  старухи, и молоденькие девчушки несли на левой
руке по красному нитяному украшению. А ведь по  законам,  бытующим  у  Детей
Пчелы,  желание женщины, одевшей красный браслет -- закон. А стало быть тот,
кто его не выполняет -- преступник или по меньшей мере негодяй.
     Слушая объяснения Куха, Эгин думал о том, что в  столице,  быть  может,
тоже имело бы смысл специальным указом Сиятельной ввести аналогичный обычай.
Те,  кто  не  против  --  в браслетах. Остальные -- без них. И чтобы никаких
сходок! И никаких "особых дней", как у горцев! И тогда, -- вздохнул Эгин, --
настали бы воистину славные времена. Приличные девушки перестали бы  наконец
жаловаться  на  то,  что  на улицах к ним пристает матросня, а те, кто хотят
заработать, смогли бы делать это гораздо спокойнее.
     -- И часто бывают такие дни, когда все с браслетами? -- спросил Эгин.
     -- Когда Кух был там, один раз за луну. А сейчас не знаю. Может -- два.
     "В крайнем случае, отсижусь где-нибудь до  вечера!"  --  успокоил  себя
Эгин,  поглядывая  на Хену. Ей, как обычно, было плевать, а Куху перспектива
попасть именно на такой знаменательный день, судя по его улыбающимся глазам,
явно грела душу.
     Переходя к последней части предостережений, Кух вроде  как  засмущался.
Опустил глаза и стал нервно теребить кисти на своем поясе. И было отчего.
     Оказалось,  что  мужчины  горцев  бывают дома, то есть вместе с женами,
всего два месяца в году.  Остальное  же  время  они  проводят  в  уединенных
пещерах  рядом  с  пчелиными гнездовьями. Там они совершенствуют свои ратные
умения, привечают Большую Пчелу, собирают мед и производят  другие  полезные
для  племени  работы.  А  именно,  охотятся,  плетут накидки и шляпы из коры
горной ивы. Но если что-то интересное происходит  в  племени  (например,  по
некоторым  признакам  умудренные  опытом  мужи определят, что близится "день
красных ниток"),  они  могут  сделать  исключение  и  завернуть  домой.  Так
наверняка  будет,  когда  появятся  гости  из Ваи. И тогда нужно держать ухо
востро.
     Дело в том, что воровство в  племени  Куха  не  считается  пороком,  а,
напротив,  почитается  Детьми  Пчелы  за  большую доблесть. Тем большую, чем
больше тяготы, на которые обрек себя вор.
     Воруют не только у своих. Для чужестранцев исключения тоже  не  делают.
Но,  к счастью, доблестью это считается только у мужчин. Женщины относятся к
прикарманиванию чужого спокойно и без ажиотажа. Хотя если  что-нибудь  плохо
лежит они, конечно, возьмут. Не побрезгуют.
     --  А  потому,  все свое кладите под себя или привязывайте веревкой, --
подытожил Кух.
     -- А меч? -- бросил Эгин, которому небезосновательно казалось, что  его
аррумский  "облачный  клинок" должен возжечь пламя алчности в каждом сердце,
падком до добродетелей.
     -- Не-е. За меч не  боятся!  Его  даже  рукой  никто  не  помацать!  --
обнадежил Эгина Кух.
     И  хотя логики в этом утверждении Эгин не углядел, уверенность Куха его
успокоила. Да и пусть попробует кто-нибудь взять  оружие  аррума,  каким  бы
крепким  сном  он не спал! "Облачный" клинок -- это вам не мошна с серебром.
Сам в чужие руки не просится. И не дается.

     x 11 x

     Как и предсказывал Кух, еще  до  захода  солнца  они  были  на  окраине
живописной и величественной кедровой рощи.
     --  Здесь  стоять,  меня  ждать!  -- Кух вошел во вкус предводительства
отрядом и, сделав знак кому-то, кого  Эгин  не  видел,  отправился  пожинать
плоды собственной значительности.
     Эгин  помог  Хене спешиться и они устроились на траве, ожидая известий.
Эгин размышлял над тем, каким образом можно будет склонить  горцев  к  тому,
чтобы  сделать  что-нибудь  для  себя и Медового Берега, отданного во власть
чудовищ Хуммера. Рукотворных и нерукотворных. И пришел к выводу, что  только
его  сила  и  какая-нибудь  вполне  осязаемая  выгода сможет заставить столь
странный народ сдвинуть свои задницы ради абстрактных идей спасения  кого-то
от  чего-то.  То  есть,  как  обычно,  в  его  распоряжении  были только два
действенных средства -- кнут и пряник.
     Что же он, Эгин, хотел от горцев?
     Во-первых, крова  и  пищи.  За  прошедшую  неделю  он  сильно  исхудал,
осунулся  и  кожа  его приобрела не самый привлекательный землистый оттенок.
Незалеченные раны, Зрение Аррума --  все  это  сожрало  слишком  много  сил,
которых сейчас сильно не хватало.
     Во-вторых,  надежного  гонца  или  на