будто в  молодости был  он  простым
смердом  и жил в  македонском граде Оресте.  А потом  покидала его  жизнь по
разным станам да  городам -- ив плену у  булгар был, и  по всходам греческих
храмов побирался,  и всякой  нужды изведал. Так бы  он и дожил до конца дней
своих,  да однажды увидел ключник  царя Михаила сон, будто лежит на ступенях
храма  будущий царь. Трижды  повторился  тот  сон, и понял  царедворец,  что
сказана воля бога. Отправился он к  храму и  нашел  там спящего  на ступенях
Василия.  Бедолага со сна  и  не понял даже,  кто  его будит  да  куда вести
собирается, а  потом и вовсе чуть с  ума не сошел,  увидав перед собой царя.
Ключник  вытолкал  остолбеневшего  да обомлевшего  Василия в  ноги  Михаилу,
рассказал  свой  сон. Царь  над  Василием  посмеялся сперва,  а потом,  тоже
видать,  смеху ради, оставил при себе  комисом. Михаил  был глуп,  доверился
бывшему  побирушке,  а  тот  пожил  во  дворце  вдосталь,  дождался  момента
удобного,  да и  воткнул  своему благодетелю  меч в  живот. Наши за такое  с
живого  бы шкуру содрали, а там  его взамен старого  новым царем возгласили.
Правда,  коли сказам летописца верить,  так Михаила давно следовало убить --
уж  больно был  зол  и жаден. Не любил его  народ, потому и почтили Василия,
будто избавителя...
     История была странная, но  красивая. Мне  она  нравилась,  а  Беляне не
очень.  Не  хотела  она  больше верить  в сказки, где смерды и  рабы  царями
становятся, --  давно уж познала, как жизнь жестока, да и  Славена старалась
забыть. Устала  ждать и  надеяться...  Только я ей  больше  завидовала,  чем
жалела, хоть и  винила  себя  в жестокосердости.  Прижилась  она среди воев,
будто в семье родной. Драться выучилась не  хуже  иного хоробра, в шутках да
остротах от них не отставала, и  любили ее оторванные от своей кровной родни
дружинники, словно сестру  меньшую.  Сам Эрик ее  уважал -- никогда мимо без
теплого слова  не проходил, а то, бывало, и  на пир к Рюрику  звал вместе  с
воями, словно  была  она  одним из его хоробров. А меня, если бы позвал, так
только на том пиру ей прислуживать...
     Странна Мокошина пряжа, спутаны нити -- я  всей душой Беляниной  удалой
доли  желала, чтобы хлопали меня по плечу  опытные  вой и  с тайной завистью
косились на метко пущенную мною стрелу молодшие, а она тосковала-плакала без
слез о том, чего было у меня в достатке, --  о тихой  и  спокойной  жизни...
Частенько я  видела ее сидящей у пристани, с надеждой вглядывающейся в  лица
привезенных урманами  рабов. Только время не остановишь -- шло-уходило лето,
и ладей урманских становилось все  меньше, и теперь она уже не всматривалась
в пришлых, а  молча  глядела  на быструю воду и думала о чем-то своем... Я в
такие мгновения к  ней не  подходила, чуяла сердцем -- нельзя мешать, а сама
молила нянюшку-речку, чтоб принесла ей по быстрой воде весточку, пусть  даже
о смерти милого, лишь бы освободила ее от давящей неизвестности.
     Стояла  я  обычно  в отдалении, смотрела  на  согнутую Белянину  спину,
плакала с  нею  вместе тихонечко,  но однажды не выдержала, подошла, присела
молча рядом -- не словами, так хоть  участием помочь... Она сперва словно не
заметила меня, а потом заговорила ровно, холодно:
     --  Что ж  ты, Васса, Эрика мучаешь? Иль не видишь,  что сохнет по тебе
ярл?
     Я от неожиданности растерялась  -- Эрик меня замечать не  замечал, даже
не здоровался при встрече. Другие вой подарки носили, у крыльца поджидали, а
он  лишь  косил  изредка яркими глазами и кликал  Беляну, коли к нам  в  дом
заходил.  Жили-то мы у него,  да  самого редко видели  -- он больше  времени
проводил  на  Княжьем дворе, среди воев, чем в собственной избе со  слугами.
Бывало, конечно, заглядывал и к нам, да больше из вежливости -- вот, мол, не
забыл  о  вас,  гости  дорогие, помню.  И то разговаривал  с  мужиками  да с
Беляной, а меня сторонился, словно чумной. Я втайне обижалась, зарекалась не
засматриваться  на  сильное,  ловкое,  как  у  рыси,  тело ярла, на  зеленые
всполохи в его  удивительных  глазах, делала  вид,  будто вовсе его знать не
желаю,  но  скакало  испуганным  зайцем  сердце  в  груди, едва слышала  его
сильный,  резкий голос, быстрые, мягкие шаги... Хотелось, чтобы заметил меня
Эрик, чтобы  хоть слово  вымолвил,  ко  мне  обращаясь...  Злилась на  него,
ревновала  к любой  девке  пригожей,  а  они  возле  него  табунами  ходили,
заманивали  толстыми косами  и ласковыми взорами. Эрик на  них не  глядел, а
коли удостаивал какую  вниманием, так словно щенка -- приласкал  и забыл тут
же. Только мне и той ласки  не доставалось...  Ох,  жестока Беляна! Недоброе
дело над чужой любовью насмехаться, шутки о ней шутить! А она продолжила:
     -- Вижу,  тебе  он по сердцу,  так чего ждешь? Неужели не шутит? У меня
заболело в груди, защемило -- могут ли ее слова правдой быть? А если?..
     -- Что делать-то?  -- беспомощно  пробормотала я. --  Он ведь ко мне не
подошел ни разу, слова доброго не сказал...
     -- Экая ты гордая! -- Беляна бросила в реку камушек, улыбнулась горько.
-- Неученая еще.  Я тоже  раньше спесива  была,  а  теперь за  ту спесь себя
каждую ночь казню...
     Она поднялась, устало отряхнула с поневы налипшую траву:
     -- Эрик  сам  к тебе не  подойдет  любви твоей выпрашивать  и  дорогими
подарками тебя  покупать  не  станет.  Ему  любовь,  что  кость  в  горле --
выплюнуть хочется, да никак...
     -- Почему? -- еле прошелестела я.
     -- Он из  ньяров последний.  Ни от кого он любви не видел, вот и сам ее
дарить не научился. С малолетства  одну науку  знал -- жизнь свою спасать...
Не до любви было.
     Ах, не замолкала бы Беляна, говорила бы еще и еще про красавца ярла! Но
она отвернулась, уходить собралась...
     -- Погоди, -- попросила я. -- Посиди со мной немного, расскажи о нем.
     Под  ее  внимательным взглядом  наполз  на щеки предательский  румянец.
Стыдно вдруг  стало  -- показалось, усмехнется она  глупой просьбе,  но  она
спокойно  села,  сорвала травинку, покусала ее немного, а  потом  неожиданно
заговорила о своем:
     --  Мне бы кого попросить  рассказать о Славене... Некого... Даже  боги
ничего о нем поведать не могут. Я уж сколько их молила...
     Я старалась не смотреть на  нее. Знала -- такие глаза  лучше не видеть,
иначе будут преследовать, напоминая о вечной женской тоске.
     -- Эрик  понимает меня. -- Беляна отбросила измятую травинку, хрустнула
сомкнутыми пальцами. --  А я понимаю его. И нечего мне о нем рассказывать --
если не дура, сама от него  все услышишь, а  коли дура -- так и знать тебе о
его жизни не след...
     Усмехнулась:
     -- Пойду все же...
     Я  ее больше и не  пыталась удержать.  Сидела, смотрела на удаляющуюся,
гордо  выпрямленную ее фигуру и  думала,  может, впрямь, пойти  к  Эрику  да
сказать ему, так, мол, и так, люб ты мне -- хочешь, прими меня какая есть, а
нет -- уйду, не обижусь...
     То ли Беляна меня раззадорила, то ли сама больше сдерживаться не могла,
так  тянули кошачьи  глаза ньяра, а только  по дороге к дому увидела у наших
ворот Эрика и поняла -- не смолчу...
     Разговаривал он  о чем-то  с  Медведем,  улыбался,  а  заметил  меня, и
сползла с лица улыбка, заледенели глаза. Смелость моя под его взглядом таять
стала, заметались  в  душе сомнения --  ох, ошиблась  Беляна, ох,  на что же
толкнула! Стыдом опалило щеки,  и даже приветливый  кивок  Медведя показался
каким-то странным, словно догадывался охотник обо всем, что у меня на сердце
творилось. Холодно  смотрел Эрик, жестко... Примешалась к стыду обида -- чем
же я ему не глянулась?! Верно, от обиды и решимость вернулась.
     -- Что в собственный дом не заходишь, ярл? -- нахально спросила. -- Или
гости твои тебе не по душе?
     У Медведя рот приоткрылся -- силился понять,  с чего  это  я  на  Эрика
взъелась.  Да  и  тот  опешил, всмотрелся  пристально  мне  в  глаза,  будто
проверял, не смеюсь ли... От их растерянности стало мне вдруг легко, весело,
и побежали слова сами:
     -- Заходи, не стой у ворот. -- Я повела рукой, приглашая ярла войти. --
Да не смотри на меня так, чай, я -- не Триглав, не съем.
     -- Васса?! -- охнул Медведь, а Эрик вдруг улыбнулся светло:
     -- На Триглава ты, и верно, не похожа... А коли зовешь, так зайду, а то
еще обидишься.
     -- А что мне  обижаться?  --  окончательно осмелела  я. --  Привыкла уж
бесплотной тенью ходить.
     -- Хороша бесплотная -- сколько  воев у твоего крыльца утра дожидается!
Впору  самой  дружину  собирать,  --  засмеялся  Эрик.  Так  засмеялся,  что
захотелось  обнять  его крепко, прижаться  к  широкой груди  --  не  глазами
радость его увидеть, сердцем почуять...
     -- На что мне дружина без ярла?
     Медведь  уразумел  наконец,  что  разговор  лишь   двое  ведут,  отошел
тихонько. Изогнулись дугами собольи брови  ньяра -- вроде ясен намек,  да не
верится, а  потом протянул ко мне  руку, провел  осторожно  по щеке до самой
шеи. Ласково провел, словно пытался на ощупь запомнить. Обдало  меня  жаром,
ладони сами  потянулись  к его  сильной  руке,  обхватили беспомощно крепкое
запястье. Одного лишь мне в то мгновение хотелось -- чтоб не убирал он руку,
не оставлял меня  одну...  Голова  сама склонилась,  зажала его  пальцы  меж
плечом и щекой,  налились слезами глаза-предатели. Его будто ко мне толкнуло
что-то -- очутилась у самой груди  ярла, так близко, что сердце его слышала,
сожгли поцелуем его горячие  губы. Была до того я  одной половинкой, а с ним
рядом стала целая...
     С  этого вечера Эрик  меня  избегать перестал. Казалось, будто  плотину
какую у него внутри прорвало, аж лучился весь счастьем. Даже те хоробры, что
с детства его знали,  теперь поглядывали с удивлением да качали головами.  Я
тоже  осмелела, стала с другими девками прохаживаться вдоль  Княжьего двора,
где дружинники вели бесконечные  шутейные  битвы.  Может,  любовь мне  глаза
застила, а может, и впрямь, был  Эрик лучшим средь воев -- трудно разобрать,
только никто против него устоять не мог, с мечом ли, с топором ли... Слышала
я  байки о заговоренных мечах, что разят без  промаха, и о стрелах, кои мимо
цели не летают, только вряд ли бы им  удалось до  ярла дотянуться. Брал он в
руки меч и словно  перекидывался в  дух бестелесный  неуязвимый  -- ударишь,
глядь, а пред тобою пусто, обхватишь, и  утечет сквозь пальцы, будто вода...
Страшно было его таким видеть... Может, усмотрела бы раньше, так побоялась и
подойти к нему, но теперь знала уже, как далось ярлу воинское умение. Многое
о его жизни знала -- не один вечер вместе коротали. Открывался он понемногу,
опасливо,  словно речная  раковина,  -- рассказывал об  одиноком  детстве, о
названом брате Гуннаре, о Рюрике, взявшем сироту в хирд, о нарушивших клятву
верности Аскольде и Дире, о схватках, о чужих землях...
     Я  больше  слушала, самой нечего  было поведать, разве что рассказать о
доброй знахарке да оставленном в ее избушке брате... Я о Стрые не печалилась
-- сам он себе  дорогу выбрал, и не  его вина, что не по пути нам оказалось.
Чужак обещал  навестить его, успокоить...  Наши Чужака часто вспоминали. Лис
смеялся:
     --  Княжич  он иль нет,  а попомните мое  слово  -- станет худо,  он из
мертвых восстанет и спасет! Привык уже...
     Беляна только качала головой, а Бегун как-то раз обмолвился:
     -- Недолго Чужак в Ладоге просидит -- не место ему там...
     -- Ты ополоумел совсем! -- вскинулся Медведь. -- Где же ему место, коли
не подле отца-Князя?
     --  Не знаю. -- Бегун  закатил мечтательно глаза и, помявшись, добавил:
-- Тесно ему на этой земле... Ему бы туда, к своим...
     Куда к своим он говорить не стал, и без того ясно было -- ушел вместе с
волхами их  мир,  а  в  оставшемся им места нет,  даже родичи их  дальние --
волхвы -- и те в нем  долго не живут. Иногда  мне казалось, что не стояла бы
меж Эриком и Чужаком вековая стена ненависти, так никто лучше них друг друга
не  понял бы... Разные они были, словно  день и ночь, но одно без другого не
бывает: Солнце да  Месяц --  родные братья... Много раз хотела  я с Эриком о
том разговор  завести, но едва имя  волха упоминала, загоралась в его глазах
леденящая  злость. Ладно  хоть  с детства  постигла немудреную  бабью  науку
лаской мужика  успокаивать.  Он  от моих  нежных слов  потихоньку  оттаивал,
упрекал:
     -- Из-за Волхов наш род вымер!  Не простили колдуны проклятые незваного
вторжения -- наложили на род ньяров проклятие. Да еще сказали -- не  покинет
эту землю последний волх, пока не поклонится ему в  ноги потомок ньяров и не
признает своего  бессилия.  И ваш волх  лишь одной мечтой живет  -- меня  на
коленях увидеть! Никогда тому не бывать!
     -- Прости, прости,  --  успокаивала его я, -- не хочешь даже слышать  о
нем, не буду и говорить...
     Мирились мы быстро,  но и ссорились не часто. За все  лето  может  пару
раз, да и то по пустякам.  А в грозник месяц назвал меня Эрик женой. Никто и
не удивился особенно, все видели, к  чему дело шло. Сговаривали  нас Рюрик с
Беляной  --  родни ни  у ярла, ни  у меня не было.  Стрый даже к свадьбе  не
приехал --  обиделся,  видать, на сестру-строптивицу...  Получилась  свадьба
скромной,  тихой,  без подарков и кичливых обещаний -- да нам того и не надо
было. Смутило лишь одно. Первая ночь  была у нас, словно  сон  сказочный, не
верилось даже, что возможно такое  счастье, и вдруг сжал меня Эрик так,  что
косточки хрустнули, и шепнул тихо, еле разобрала:
     -- Не грусти долго, коли не станет меня...
     Я испугалась, дрогнула, вырываясь из кольца сильных рук:
     -- Что ты? Почему?..
     -- Да так, -- внезапно подобрев отозвался он. -- Я все-таки вой. Всякое
может статься...
     Лживое что-то  было  в его голосе,  но не позволил выпытать, закрыл мой
округлившийся рот мягким поцелуем, заставил забыть, о чем спросить хотела. А
на рассвете  постучали  в дверь. Эрик встал тихо,  чтоб  меня  не тревожить,
вышел на крыльцо, заговорил  с кем-то. Меня словно толкнуло  невидимой рукой
за ним следом -- выглянула в щель.
     Стоял у  нашего порога старик  в  простой  добротной одежде, с дорожным
посохом в  руках, узким, будто  высохшим лицом  под клочьями  серых волос  и
говорил моему мужу:
     -- Ты, ярл, договор наш кровью скрепил, кровью и расторгать будешь!
     -- Обманный договор... -- возразил Эрик. Старик засмеялся, утерся узкой
ладонью:
     -- Значит, не станешь за род квитаться?
     -- При чем тут мой род?
     --  Как  же?  Иль запамятовал? Обещал  за брата отомстить,  кровь убийц
пролить, а ни капли не проронил.
     -- Уйди лучше, -- холодно  сказал Эрик. --  А  то и на старость твою не
погляжу... Не стану я по  подлому наущению тех убивать, что с женой моей  на
одной земле выросли...
     -- Тебя в  забывчивости  упрекаю, а сам-то  и забыл, что ты женился! --
вновь захихикал старик. -- Слыхал, слыхал, какая она у тебя красавица!
     Почудилась мне  в его голосе тайная  угроза. Побежал  холодок по  коже,
словно посмотрел недобрым взглядом  кто-то невидимый. Захотелось спрятаться,
укрыться, а есть ли защита надежней, чем широкая мужнина грудь? Выскочила я,
кинулась к  Эрику, обняла  его за  шею, а когда  смогла сил набраться,  чтоб
взглянуть на старика, его уже не было, только шепоток плавал в воздухе:
     -- Ядуну красавицы по сердцу...
     Три дня я потом уснуть не могла, все казалось, будто смотрят из темноты
злые нечеловеческие  глаза,  ощупывают с ног  до  головы, прицениваются.  Не
спасала от тех  глаз ни любовь  ярла, ни  верность друзей...  Как подступала
темнота к оконцу, так хотелось зарыться в теплое лоскутное одеяло с головой,
будто в  детстве,  когда  от всполохов  Перуновых пряталась,  и  сидеть там,
дожидаясь  рассвета. Три  дня  я  мучилась,  а  на четвертый  не  выдержала,
расплакалась у Эрика на плече.
     -- Не твое это дело, -- неумело успокаивал он. -- У меня с тем стариком
свои счеты, а ты, верно, не поняла со сна, о чем речь...
     -- Расскажи  правду, расскажи... -- захлебываясь слезами, молила я.  --
Коли мучать меня не хочешь, расскажи...
     Женские слезы и камень растопить могут, чего уж о слабом мужском сердце
говорить...   Поупирался  Эрик,   поотнекивался,   а  потом  все-таки  начал
рассказывать:
     -- Когда убили Гуннара и пришла в Ладогу ладья с известием,  я  от горя
себя потерял. Хоть и не родной был брат, а все  же единственная близкая душа
на всем белом свете. Любил я его,  а что забавлялся он  колдовством, так  от
того никому худа не было...
     Муж осекся, покосился на меня, увидел залитое слезами удивленное лицо и
поправился:
     -- До поры не было... Но тогда  я о его поступке  не ведал, потому и не
искал убийцам оправдания -- ненавидел их люто. В те горькие дни и появился в
моем доме старик, которого ты боишься. Откуда он пришел, как в доме оказался
-- не помню, а только сдружился с ним крепко. Умел он и боль  мою утешить, и
ненависть раззадорить. А однажды обмолвился, что поскольку  сам в  ведовстве
смыслит, то может мне в поимке убийц пособить -- спросить у своего бога, где
скрываются  подлые,  но  перед  тем  нужно  наш  уговор кровью  скрепить.  Я
удивился, а он ответил -- да  напиши просто, порешу, мол, убийц брата  своей
рукой безо всякого  суда.  Не знаю, что на меня тогда нашло, а письмена, что
он  мне  подсунул,  я  кровью  скрепил. Старик в  тот  же  день пропал и  не
появлялся больше. Я про него забыл уж, а два лета спустя явился ко мне гонец
Ядуна  с вестью, что пойманы убийцы  брата и укрывает  их Дубовицкий боярин,
Светозар. Я  ему не  поверил сперва  -- со Светозаром  не  первый год дружбу
водил, но полез он  за пазуху  и достал оттуда  договор, тот самый, что я со
стариком заключил. "Обещали мы  тебе помочь ворогов сыскать, вот и нашли, --
сказал. -- Хочешь, едь в Дубовники, сам все увидишь..." Всколыхнулась во мне
былая злость, взял верных воев и поскакал в Дубовники...  Ну а дальше ты все
сама знаешь.
     Я,  и  верно,  знала --  не  оставят теперь  Эрика в  покое прислужники
Трибога, так просто от него не отступятся -- почуяли запах человечьей крови.
А плакать перестала, да и  страх почему-то прошел. Может, потому, что твердо
поняла  -- не  позволю  подлому  Всееду  лапу к  своему любимому  протянуть!
Костьми на дороге Темных слуг лягу, а мужа защищу, закрою, не добыть им его,
не достать!
     --  Не  пугайся, -- покаянно бормотал Эрик.  --  Слышала ты лишь угрозы
пустые... Что мне старик сделать может?
     -- Глупый, --  засмеялась я и, еще чувствуя  на губах  солоноватый вкус
слез, обняла русую голову мужа, притянула  к груди. -- Не боюсь я... С тобой
ничего не боюсь...

БЕЛЯНА

     В чистых Рюриковых хоромах  было тесно  от  народа. Отмечали  радостное
событие  --  родился у Новоградского Князя сын, а посему позволялось в  этот
день любому, даже рабу, войти на Княжий двор, повеселиться от души да набить
вечно голодное брюхо. Правда, у дружины были свои столы, у Князя с родней --
свой,  а для смердов стояли длинные  лавки прямо  на дворе  -- угощайся  кто
хочешь...
     Я хоть и чувствовала себя воем, а к застольям с медовым весельем все же
приучиться не могла. А  иногда и дружинники, выпив лишку, вспоминали про мою
женскую суть, лезли с пьяными ласками. Я на них обиды не держала, сама порой
маялась  без ласкового взгляда и  нежного  слова,  понимала  -- несладко  им
приходится,  особенно  тем, кто  прибился к Новоградской  дружине из дальних
краев, кто видит бессонными  муторными ночами родные лица, чует  тепло давно
утраченного  очага... Эрик тоже таким неприкаянным  был, а теперь радовалась
душа, на него глядя, -- эвон как повеселел, горделиво приобняв молодую жену.
Есть  чем  гордиться, такую красавицу  поди-ка  сыщи --  глаза  васильковые,
словно озерная гладь на закате, волосы золотые, словно пшеница  спелая, щеки
-- белые лилии. Смотрит на мужа неотрывно, остальных и не замечает. Даже те,
что ночами под ее окнами прохаживались