где
ослепительно светит солнце, а в комнатах рукомойники с  горячей  водой,  где
девочки беседуют с отцами - совсем как в романах. Мы были из другого мира. И
возразить тут было нечего.
   Кажется, в то лето я и придумала игру в "идеальный день"  -  своеобразный
обряд,  которому  я  стала  предаваться,  начитавшись   романов   и   прочих
материалов, публиковавшихся в "Пти эко де ла мод" - из всех журналов, что мы
покупали, в нем было больше всего рекламы. Каждый раз эта игра  повторялась.
Я воображала себя юной девушкой, которая одна живет в огромном и  прекрасном
доме (другой вариант: одна снимает комнату в Париже). С помощью  препаратов,
которые на все лады воспевали в журнале, я лепила  свое  тело  и  внешность,
красивые зубы  (зубная  паста  "Жибс"),  алые  и  чувственные  губы  (помада
"Поцелуй"), стройный силуэт (эластичный пояс, размер X) и т.д. Я  наряжалась
в платья и костюмы, рассылаемые по каталогу, а мебель в мой  дом  доставляли
из "Галери Барбес". Я  училась  на  курсах,  которые,  если  верить  рекламе
Универсальной  школы,  открывали  передо  мной   блистательные   перспективы
трудоустройства.  Питалась  я  только  продуктами,  замечательные   свойства
которых восхваляла реклама: паштетами,  маргарином  "Астра".  Я  с  огромным
наслаждением ваяла себя, питаясь только превозносимыми журналом  продуктами.
Я неторопливо следила за их "раскруткой" и, сопоставляя рекламные  картинки,
придумывала свой очередной "идеальный день". Просыпалась  я,  к  примеру,  в
постели от фирмы "Левитан", на завтрак пила горячий шоколад "Банания",  свою
"шикарную шевелюру" укладывала с помощью геля "Витапуант", училась заочно на
курсах, чтобы стать  медсестрой  или  представительницей  службы  социальной
помощи. Каждую неделю в нашем доме появлялся свежий  номер  журнала,  полный
новых рекламных объявлений, и стимулировал мою игру, которая, в  отличие  от
воображаемых приключений, навеваемых чтением романов, была очень активной  и
возбуждающей - ведь свое будущее я строила с помощью реально  существовавших
вещей. Огорчало только, что никак не  удавалось  продумать  свой  "идеальный
день" с самого утра до позднего вечера.
   Этой игрой я наслаждалась в  тайне  от  всех  и  мне  даже  в  голову  не
приходило, что ею может увлекаться кто-то еще.

***

   В сентябре коммерческие дела моих родителей неожиданно пошли на  спад:  в
центре города открылся новый магазин -"Кооп"  или  "Рабочий  потребительский
кооператив". Да и путешествие в Лурд было явно не по  карману  нашей  семье.
Однажды мать упрекнула меня с отцом, что мы не слишком  усердно  молились  в
гроте. Мы оба  прыснули,  а  мать  покраснела,  словно  выдала  свои  тайные
взаимоотношения  с  небом,  которые  нам  было  понять  не  дано.   Родители
подумывали  даже  о  том,  чтобы  продать  лавку  и  наняться  продавцами  в
продовольственный  магазин  или  пойти  работать  на  фабрику.  Позже   наше
положение, видимо, улучшилось, потому что родители не стали продавать лавку.
   В конце месяца у меня разболелся зуб, пораженный кариесом, и мать впервые
повела меня к местному дантисту. Перед тем как брызнуть  холодной  водой  на
десну и сделать укол, он спросил: "Тебе больно, когда ты пьешь  сидр?"  Сидр
пили во время еды рабочие и  крестьяне  -  взрослые  и  дети.  Дома,  как  и
пансионерки моей школы, я пила только воду, изредка разбавленную  гранатовым
соком. (Неужели от меня не ускользала ни одна фраза,  которая  напоминала  о
месте, занимаемом нами в обществе?).
   Осенью, в субботу после занятий, мне и еще  двум-трем  девочкам  поручили
убирать класс под  присмотром  м-м  Б.,  преподавательницы  шестого  класса.
Орудуя пыльной тряпкой, я забылась и во весь голос запела  любовную  песенку
"Болеро", но стоило м-м Б, меня подбодрить, как я тут же  осеклась.  Я  была
уверена, что она только и ждет, когда я  проявлю  свою  вульгарность,  чтобы
безжалостно меня высмеять.
   Можно и не продолжать. Стыд порождает лишь еще более жгучий стыд.
   Вся наша жизнь вызывала у меня только чувство стыда.  Писсуар  во  дворе,
общая спальня, где из-за тесноты я спала вместе с родителями, как  это  было
принято в нашей среде, материнские оплеухи, ее грубая брань, пьяные  клиенты
и  бедные  соседские  семьи,  покупающие  в  долг.  Уже  одна  моя  привычка
безошибочно определять степень опьянения клиентов  или  тушенка  на  обед  в
конце месяца выдавали мою принадлежность к  классу,  который  частная  школа
игнорировала с брезгливым высокомерием.
   Стыд стал для меня  чем-то  естественным,  словно  он  был  неотделим  от
профессии моих родителей-лавочников,  их  денежных  затруднений,  фабричного
прошлого, нашего способа существования. Той воскресной сцены, что  произошла
в июне. Я сжилась с  этим  мучительным  чувством  стыда.  Я  уже  больше  не
замечала его. Стыд стал частью моего "я".
   Я всегда жаждала рассказывать в своих  книгах  о  самом  сокровенном,  не
предназначенном для чужих глаз и пересудов. И как же мне придется сгорать от
стыда, если в своей книге я смогу  передать  всю  драму,  пережитую  мною  в
двенадцать лет.
   Лето 96-го года подходит к концу  Когда  я  еще  только  обдумывала  этот
текст, на рынке в Сараево прогремел взрыв: десятки человек погибли и сотни -
ранены. В газетах писали: "Нас душит стыд". Красивая фраза и ничего  больше.
Сегодня родилась, а  назавтра  -  забылась.  В  одной  ситуации  -  уместная
(Босния), а в другой - неуместная  (Руанда).  И  сегодня  все  уже  позабыли
кровь, пролитую в Сараево.
   Работая над этой книгой,  я  все  эти  месяцы  не  пропускала  ни  одного
упоминания, хоть как-то связанного с 1952-м годом, о чем бы ни шла речь -  о
появившемся тогда фильме, книге или смерти известного артиста. Мне казалось,
все это подтверждает реальность того давнего года и моего детского существа.
В книге Шохей Ука "Огни", появившейся в Японии в 1952 году, я прочитала:
   "Все это, быть может, иллюзия, но я не могу сомневаться в том, что заново
почувствовал. Воспоминание - это тоже опыт".
   Я вглядываюсь в фотографию, сделанную  в  Биаррице.  Отец  умер  двадцать
девять лет назад. Меня ничто не роднит с девочкой, что  смотрит  на  меня  с
фотографии - кроме июньской воскресной сцены, которая неотступно  преследует
эту  девочку,  а  меня  побудила  написать  эту  книгу.  Та  страшная  сцена
единственное, что роднит меня с маленькой девочкой, потому что  пройдет  еще
два года, прежде чем я познаю оргазм, полнее всего раскрывающий мое естество
и неизменность моего существа.

   Октябрь 96-го.