гда связать для нас  с
запретом, страхом, затвором. Даже в частной жизни. Писательство - это уже из
другой, светской жизни.).
   В этом современном мире меня  признают  совершенной,  что  позволяет  мне
пользоваться свободами  и  привилегиями  лучшей  ученицы.  Отвечать  первой,
объяснять решение задачи остальным, читать вслух, потому что я умею читать с
выражением - все это обеспечивает мне вполне благополучное положение в  моем
классе. Письменные задания я выполняю быстро и небрежно. Шумная и болтливая,
я с удовольствием играю роль рассеянной непоседы, чтобы меня не  сторонились
из-за моих хороших отметок.
   В 51-5 2-ом я учусь в седьмом классе (это соответствует примерно  второму
году обучения в начальной общедоступной школе) у м-ль Л.,  чье  имя  внушает
трепет задолго до того, как попадают  к  ней  в  класс.  Еще  в  восьмом  мы
слышали, как за стеной она постоянно кричит и стучит линейкой  по  столу.  В
полдень и вечером, когда мы расходимся по домам, ей  -  вероятно,  из-за  ее
зычного голоса - поручено дежурить у двери и выкрикивать имена  сидящих  под
навесом  учениц  младшего  класса,  которых  на  улице  ждут  родители.  Она
маленькая - в начале учебного года я уже выше ее. -  плоскогрудая,  нервная,
неопределенного возраста, круглолицая, с седым пучком, на носу у нее  сильно
увеличивающие очки и глаза за ними кажутся огромными. Как  и  все  монахини,
одевающиеся по-светски, зимой она поверх блузки носит  пелерину  в  синюю  и
черную полоску.
   Если во время урока мы не пишем,  она  заставляет  нас  держать  руки  за
спиной и смотреть прямо перед собой. Она то и дело угрожает перевести нас  в
младший класс, задерживает после уроков, пока мы не решим трудную задачу. До
слез ее трогают только истории, повествующие о  Боге,  мучениках  и  святых.
Остальные предметы орфографию, историю, счет - она преподает не с любовью, а
с  сущим  остервенением,  требуя  от  нас  бесконечной  зубрежки  чтобы   мы
отличились на экзамене, который проводит у нас епархиальный совет  в  те  же
дни, когда в общедоступной школе сдают  экзамен  в  шестой  класс.  Родители
боятся ее и превозносят за строгость и высочайшую справедливость.  Школьницы
с гордостью рассказывают, что учатся в классе у самой свирепой  учительницы,
как о пытке, которую они терпят без единого стона. Это не мешает нам  за  ее
спиной прибегать ко всем нашим обычным уловкам: шептаться, прикрыв рот рукой
или прячась за поднятой крышкой парты, писать записочки на ластиках  и  т.д.
Временами, в ответ на ее бесконечные крики и придирки,  класс  объявляет  ей
молчаливый бойкот - зачинщиками выступают тугодумы,  но  волна  непослушания
захватывает и всех остальных, кто рад случаю  ей  насолить.  Опустившись  на
стул, она плачет, отказывается продолжать  урок,  и  мы  должны  по  очереди
просить у нее прощения.
   Вопрос не в том, любила я м-ль Л, или нет. В ту пору я не знала  человека
более образованного, чем она. Эта женщина была не чета клиенткам моей матери
или моим теткам. Она воплощала для меня  закон,  гарантирующий  справедливую
оценку за выученный урок и ноль - за невыученный, а также совершенство моего
школьного бытия. Это на нее я равняюсь, а не на других  учениц,  и  к  концу
года хочу  догнать  ее  в  познаниях  (долгое  время  я  была  уверена,  что
преподаватель знает о своем предмете не больше, чем может передать  ученикам
отсюда безграничное уважение и страх, которые внушают преподаватели "старших
классов", и снисходительное отношение к учителям, с которыми уже  расстались
ведь мы их обогнали). Запрещая  мне  отвечать,  чтобы  дать  время  подумать
другим, или предлагая объяснить ход решения задачи, она  поднимает  меня  до
себя. Лютую безжалостность, с которой она отчитывает меня за каждый огрех, я
воспринимаю как стремление помочь мне достичь ее  совершенства.  Как-то  она
попеняла мне за то, что я некрасиво пишу букву "м", загибая  первую  палочку
вроде слоновьего хоботка, и с усмешкой заметила,  что  в  этом  есть  что-то
"порочное". Я покраснела и не нашлась что сказать. Я поняла, что она имеет в
виду, и она знала, что я это поняла: "Ваше м похоже на мужской член".
   Летом я послала ей открытку из Лурда.
   Чем больше я погружаюсь в школьную жизнь того  года,  которым  датирована
моя  фотография,  заснятая  на  ней  девочка,  познавшая  первое  причастие,
становится мне все ближе Я узнаю это серьезное лицо, прямой  взгляд,  легкую
улыбку - не грустную, а скорее снисходительную "Текст", который я пишу,  все
больше проясняет снимок, а снимок - иллюстрирует "текст" Я вижу перед  собой
маленькую прилежную ученицу пансиона, которой внушили нерушимую веру в  мир,
воплощающий в себе истину, прогресс,  совершенство,  и  она  даже  мысли  не
допускает о том, что может лишиться Божьей милости Я снова  сижу  за  партой
для двоих, которую одна занимала примерно с конца декабря -  в  первом  ряду
слева от стола м-ль Л, а рядом за такой же партой сидела Брижит Д, с ореолом
черных вьющихся волос над выпуклым лбом Обернувшись назад, я вижу свой класс
он делится на светлые зоны, где я различаю фигурки в разноцветных блузках  и
плохо узнаваемые лица,  в  которых  мне  запомнились  лишь  отдельные  черты
прическа, форма губ (пересохших с трещинками у Франсуазы Х, мягких  у  Элиан
Л), цвет кожи (веснушки Денизы Р) Слышу их голоса, бессвязные и  неожиданные
фразы. "Умеешь говорить по-явански?"  - спрашивает меня Симона Д. И  темные  зоны
совершенно забытых лиц Как и у всех, кто долго  пребывает  в  коллективе,  у
меня  выработались  собственные,  не  имеющие  ничего  общего  с  табельными
оценками критерии моего отношения к однокашникам "люблю" или "не люблю"  эту
девочку Прежде всего я делю их  на  "задавак"  и  "незадавак",  "воображал",
которые пользуются успехом на танцах во время праздников, проводят  каникулы
на море, и всех остальных Задавака - эта характеристика не только поведения,
но и социального положения, задаются даже самые маленькие школьницы, если их
родители  -  коммивояжеры   или   коммерсанты   Незадаваки   -   это   дочки
землевладельцев, пансионерки или полупансионерки,  приезжающие  в  школу  на
велосипеде из соседней деревни, нередко переростки и второгодницы.  Как  раз
им-то есть чем гордиться своими полями, тракторами,  наемными  рабочими,  но
все, связанное с землей, вся эта "деревенщина"  вызывает  только  презрение.
"Тут тебе не ферма!" - так у нас оскорбляют.
   Есть еще нечто, что побуждает  меня  пристально  разглядывать  окружающие
меня детские тела и классифицировать их  на  свой  манер.  У  нас  учатся  и
малышки с тонкими ножками, которые носят короткие  юбочки  с  бретельками  и
банты в волосах; и более взрослые, уже вытянувшиеся вверх  девочки,  сидящие
на задних партах. Я ревниво отмечаю их физическое развитие и  более  вольные
наряды, набухшие грудки  под  блузками,  чулки  для  воскресных  выходов.  Я
пытаюсь угадать, носят они уже под юбкой гигиенические  прокладки  или  нет.
Именно у них я стараюсь выведать секреты  сексуальной  жизни.  В  мире,  где
родители и учительницы страшатся даже упоминания о смертном  грехе  и  нужно
постоянно вслушиваться в разговоры взрослых, чтобы уловить хотя бы намек  на
главную тайну  жизни,  только  старшие  девочки  и  помогают  приобщиться  к
запретной теме. Их тела - уже сами по себе источник познания.  Это  одна  из
них шепнула мне украдкой: "Если бы ты была пансионерка, я бы показала тебе в
спальне свою окровавленную прокладку".
   На фотоснимке, сделанном в Биаррице, я лишь стараюсь  выглядеть  взрослой
девушкой. Хотя в классе м-ль Л, я - одна из  самых  рослых  учениц,  у  меня
совершенно плоская  грудь  и  никакой  фигуры.  В  том  году  я  сгорала  от
нетерпения, ожидая прихода месячных. Увидев впервые  незнакомую  девочку,  я
тут же принималась гадать: есть у нее месячные или  нет.  Сама  я  из-за  их
отсутствия чувствую себя неполноценной. В  седьмом  классе  неравенство  тел
волнует меня куда больше, чем все остальное.
   Я только и думала о том, как поскорее стать взрослой. Если бы  не  запрет
матери и осуждение частной школы, я бы уже с  одиннадцати  с  половиной  лет
ходила  к  службе,  подкрасив  губы,  и  в  туфлях  на   высоких   каблуках.
Единственное, что мне позволили это сделать  перманент,  чтобы  походить  на
девушку. Весной 52-го мать впервые согласилась приобрести мне два  платья  с
плиссированными юбками, облегавшими бедра, и туфли на  танкетке,  высотой  в
несколько сантиметров. Но отказалась купить черный широкий эластичный  пояс,
застегивающийся на два металлических крючка - все девушки и  женщины  носили
тем летом такой пояс - талия благодаря ему  казалась  тоньше,  а  ягодицы  -
более выпуклыми. Помню, как все лето я бредила этим поясом, которого мне так
не хватало.
   Бегло перелистывая страницы жизни 52-го  года,  помимо  каких-то  сцен  и
образов, я вспоминаю песенки  "Моя  маленькая  безумная  любовь",  "Мехико",
черный эластичный пояс, материнское синее креповое платье  с  красно-желтыми
узорами, маникюрный набор в футляре из черного кожзаменителя,  словно  время
измеряется только предметами. Одежда, реклама,  песни  и  фильмы,  сменяющие
друг друга на протяжении года и даже сезона, придают большую  определенность
хронологии чувств и желаний.  Черный  эластичный  пояс  отчетливо  знаменует
пробуждение нового для меня желания нравиться мужчинам, а песня "Путешествие
на Кубу" - мечту о любви и дальних странах. Говоря примерно о том же  самом,
Пруст пишет, что наша память живет вне  нас  -  в  дыхании  дождливого  дня,
запахе первой охапки дров, сгорающей осенью в камине. Неизменный  круговорот
в природе внушает человеку успокоительную мысль о его бесконечности. Меня  -
а, может,  и  всех  моих  ровесников  -  воспоминания,  связанные  с  летним
шлягером,  черным  модным  поясом  и  прочими  приметами,   обреченными   на
исчезновение, вовсе не убеждают в  моей  бесконечности  или  неповторимости.
Напротив, память заставляет почувствовать бренность и недолговечность  моего
существования.
   Снизу вверх, как на  совершенно  недоступный  нам  мир,  мы  смотрели  на
"старших" - так называли в нашей школе учениц шестого класса  с  философским
уклоном. У самых старших из старших для каждого предмета был свой кабинет, и
мы видели, как они переходят из класса в класс, таская за собой по коридорам
портфели, набитые учебниками. Во время уроков в их классах царила тишина, на
переменках они не играли, а разговаривали, стоя группками возле часовни  или
под липами. Мне кажется, мы постоянно наблюдали за "старшими", а они даже не
смотрели в нашу сторону. Они воплощали манившие нас вершины - и в школе, и в
жизни. Я не сомневалась, что их уже  девичьи  тела  и  особенно  их  знания,
регулярно вознаграждаемые премиями и намного превышавшие мои собственные,  а
значит и совершенно недоступные для меня - от алгебры до латыни - давали  им
полное право относиться к нам не иначе, как  с  презрением.  Меня  охватывал
панический страх, когда мне поручали отнести в третий класс свидетельство об
исповеди. Я чувствовала, как весь класс смотрит на меня  жалкую  семиклашку,
которая осмелилась прервать великолепный процесс познания. Выйдя за дверь, я
радовалась,  что  меня  не  встретили  насмешками  и  свистом.  Я  даже   не
подозревала, что некоторые из этих "старших" плохо учатся и сидят по два-три
года в третьем классе. Но если  бы  и  знала,  это  не  поколебало  бы  моей
убежденности в их превосходстве: даже самые нерадивые из них все равно знали
намного больше, чем я.
   В том году,  когда  нас  после  дневного  перерыва  снова  выстраивали  в
шеренгу, я всякий раз  искала  глазами  одну  "старшую"  девочку  из  пятого
класса. У нее была тоненькая и невысокая  фигурка,  черные  вьющиеся  волосы
прикрывали лоб и уши, а круглое нежное  лицо  светилось  молочной  белизной.
Может, я приметила ее, потому  что  она  носила  такие  же  красные  кожаные
сапожки на молнии, что и я, хотя в моде были черные  резиновые  ботики.  Мне
даже в голову не приходило, что она способна заметить меня и заговорить. Мне
доставляло наслаждение просто смотреть на нее, на ее волосы,  круглые  голые
икры, ловить каждое ее слово. Все, что я хотела о ней узнать - это ее имя  и
фамилию, да улицу, на которой она живет: Франсуаза Рену или  Рено,  Гаврское
шоссе.
   В частной школе у меня, пожалуй, совсем не было подруг. Я ни  к  кому  не
ходила в гости, и никто не ходил ко мне. Мы совсем не общались за  пределами
школы, если только нам не было по пути. У нас  были  возможны  только  такие
дружбы. Часть дороги домой я шла вместе  с  Моник  Б.,  дочкой  пригородного
землевладельца - утром она  оставляла  свой  велосипед  у  старой  тетки,  у
которой завтракала в полдень, а вечером уезжала на нем домой. Как и  я,  это
была рослая, но еще несформировавшаяся девочка - толстощекая и  толстогубая,
с грязными пятнами от еды вокруг рта. Унылая  зубрилка  и  посредственность.
Когда в час дня после дневного перерыва я заходила за ней по дороге в школу,
мы первым делом рассказывали друг дружке, что ели на завтрак.
   В нашей семье и нашем квартале я одна училась в частной школе,  и  за  ее
стенами у меня тоже не было подруг.
   Вспоминаю игру, которой я увлекалась  по  утрам  в  выходные  дни,  когда
оставалась дома и до полудня нежилась в постели. Юная и невинная, я лежу  на
спине и разбираю старинные открытки из связки, что мне подарила одна пожилая
дама. Выбрав открытки, я пишу на  них  девичьи  имена  и  фамилии.  Никакого
адреса, только город, изображенный на открытке. И никакого текста.
   Лишь имена и фамилии, которые я выписываю из журналов "Лизетт", "Пти  эко
де ла мод", "Вейе де шомьер", стараясь использовать их не в том  порядке,  в
каком они  мелькают  на  журнальных  страницах.  Ранее  написанные  имена  я
зачеркиваю и вписываю новые. Эта бесконечная игра с  придумыванием  десятков
неизвестных  подруг  доставляет   мне   несказанное   удовольствие   (сродни
сексуальному желанию). Случается, я пишу  на  открытке  собственное  имя,  и
ничего больше.
   Про меня говорят: "Школа, для нее это все".

***

   Моя мать усердно выполняет религиозные догмы и  предписания  этой  школы.
Несколько раз в неделю она ходит к службе, а зимой - и к вечерне, никогда не
пропускает великопостной проповеди и крестного  хода  в  страстную  пятницу.
Религиозные праздники  и  обряды  смолоду  представляются  ей  благоприятным
поводом, чтобы нарядиться во все лучшее и  выйти  в  приличное  общество.  С
раннего детства она и меня начала приобщать к своим выходам в  свет  (помню,
как  мы  долго  брели  по  Гаврскому  шоссе,  чтобы  поклониться   Булонской
Богоматери ), вовлекать во всевозможные шествия или паломничество  в  собор
Нотр-Дам-де-Бонсекур, как если бы зазывала меня на  прогулку  в  лес.  После
полудня, когда клиенты расходятся, она поднимается наверх, чтобы  преклонить
колени перед распятием, которое висит над кроватью. Спальню, которую я  делю
с родителями, украшают также оправленные в рамочки фотографии святой  Терезы
из Лизье, святой образ и гравюра, изображающая Сакре-Кер, а  на  камине  две
фигурки Пресвятой  Девы  -  одна  из  алебастра,  а  вторая  покрыта  особой
оранжевой краской, светящейся в темноте.  Вечером,  уже  в  кроватях,  мы  с
матерью по очереди читаем молитвы, которые я по  утрам  читаю  в  школе.  По
пятницам мы никогда не едим мясного: ни бифштексов, ни копченостей.  За  все
лето мы только раз выбираемся  всей  семьей  в  однодневное  путешествие  на
автобусе - чтобы  совершить  паломничество  в  Лизье,  поучаствовать  там  в
богослужении, причаститься, а затем посетить дом в  Бюиссоне,  где  родилась
святая.
   Сразу после войны мать в одиночку совершила паломничество в  Лурд,  чтобы
возблагодарить Пресвятую Деву, защитившую нас во время бомбардировок.
   Для матери религия - это  то,  что  возвышает  человека,  как  и  знания,
культура, хорошее воспитание. Возвышение  -  за  недостатком  образования  -
начинается с исправного посещения церковных служб, слушания проповедей,  это
помогает развивать ум. Тут она явно  нарушает  суровые  предписания  частной
школы и, в частности, ее запреты в области чтения (она приобретает и  читает
бесчисленные романы и журналы,  которые  дает  потом  читать  и  мне).  Мать
отвергает также призывы к самопожертвованию и слепому  повиновению,  как  не
способствующие преуспеянию. Она не очень-то верит в пользу  от  деятельности
религиозных  объединений   и   "Крестоносцев",   в   необходимость   уделять
религиозным дисциплинам больше времени,  чем  счету  и  орфографии.  Религия
должна лишь способствовать образованию,  но  не  подменять  его.  Она  будет
недовольна, если я стану монахиней это разрушит ее надежды, связанные с моим
будущим.
   Мою мать - как коммерсантку - совершенно не  волнует  проблема  обращения
всего мира в  истинную  веру,  она  позволяет  себе  лишь  ласково  пожурить
соседских девушек за то, что они не ходят к службе.
   Религиозные  взгляды  моей  матери,  натуры  страстной  и   честолюбивой,
сложились  под  влиянием  ее  фабричного  прошлого  и   нынешней   профессии
коммерсантки. Религия для нее это: соблюдение  религиозных  обрядов,  умение
использовать  козырную  карту  благочестия  для   достижения   материального
благосостояния;  признак  избранничества,  выделяющий   се   из   остального
семейства и большинства  клиенток  нашего  квартала;  социальный  протест  и
стремление доказать этим зазнавшимся буржуазкам из  городского  центра,  что
бывшая фабричная работница может превзойти их своей набожностью и  щедростью
пожертвований, которыми она одаряет церковь; достойное обрамление для  жажды
совершенства и самореализации, частью которых является и мое будущее.
   Боюсь,  что   эта   непосильная   задача   рассказать,   какую   роль   в
действительности играла религия в жизни матери. В 52-м году  она  сама  была
для меня религией. Она предъявляла мне требования еще более суровые,  чем  в
частной школе. Она непрестанно твердила, что я должна брать  пример  (с  той
или  иной   девочки,   которая   отличалась   вежливостью,   любезностью   и
прилежанием), но не перенимать чужие недостатки. Я только и слышала: "Покажи
пример" (учтивости, трудолюбия, хорошего поведения и т.д.)  И  еще:  "Что  о
тебе подумают?"
   Журналы, романы и книги из "Зеленой библиотеки",  которые  она  дает  мне
читать,  не  противоречат  предписаниям  частной  школы.  Все  они  отвечают
строжайшему требованию - читать можно только такую  литературу,  которая  не
способна оказать пагубного воздействия: журналы "Вейе де шомьер",  "Пти  эко
де ла мод", романы Делли и Макса  дю  Везита.  Надпись,  украшающая  обложки
некоторых  изданий:  "Книга  награждена  премией  Французской  Академии"   -
подтверждает, что их моральная ценность чуть ли не превышает художественную.
В двенадцать лет я уже обладаю первыми книжками  из  пятнадцатитомной  серии
"Брижит" Берты Бернаж. В форме дневника в ней рассказывается  вся  жизнь  ее
героини Брижит  -  невесты,  новобрачной,  матери  семейства  и  бабушки.  К
окончанию школы у меня соберется уже полный комплект. В предисловии к  книге
"Юность Брижит" автор пишет:

   Брижит  сомневается  и  ошибается,  но  всегда   возвращается   на   путь
истинны(...), потому что наша история - правдива. А  благородная  и  светлая
душа,  укреплению  которой  способствуют   положительные   примеры,   мудрое
наставничество, здоровая наследственность и христианское  послушание,  может
подвергаться соблазну "поступать, как другие" и  жертвовать  долгом  ради  у
довольствия, но в конце концов, чего бы это ни стоило,  такая  душа  изберет
долг. (...) Настоящая французская женщина всегда и  неизменно  будет  любить
свой очаг и свою страну. И усердно молиться Богу.

   Брижит - наилучший образец молодой девушки, скромной, презирающей  земные
блага - и это в мире, где люди имеют гостиные с роялями,