с чем же у меня  связано  это  место,  и  несколько  минут
спустя вспомнила, как А, говорил мне, что как-то в воскресенье ездил туда  с
женой. Я вспомнила это так же естественно, как - услышав упоминание  Брюнуа,
вспомнила бы, что там живет моя подруга, которую я давно потеряла  из  вида.
Значит, мир начинает существовать для меня и вне А.? Дрессировщик  кошек  из
Московского цирка, махровый халат, Барбизон - вся  эта  история,  которую  я
начала мысленно воспроизводить с первой же нашей ночи, наполненная образами,
жестами, словами сочетание знаков, образующих ненаписанный роман о  страсти,
начинает распадаться. Вместо живого  рассказа  остается  лишь  сухая  сжатая
опись, едва заметный след. Наступит день, когда и  он  перестанет  для  меня
что-либо значить.
   Однако я не могу перечеркнуть его, этот след, как не могла порвать  с  А,
весной прошлого  года,  когда  мое  ожидание  и  желание  сливались  в  одну
бесконечную муку. Но если от жизни еще можно чего-то ждать, то в  написанном
тобою тексте оживает только то, что ты в него вкладываешь. Продолжая писать,
я гоню прочь тревогу, возникающую при мысли, что кто-то прочитает написанное
мною. Я так жаждала выплеснуть на бумагу свою историю, что совсем об этом не
думала. Теперь, когда эта жажда  почти  удовлетворена,  исписанные  страницы
вызывают у меня удивление и неведомый ранее стыд - переживая свою страсть, я
испытывала гораздо меньше стыда, чем  рассказывая  о  ней.  Чем  ближе  день
публикации, тем больше меня тревожат суждения "нормальных" людей. (Возможно,
из-за страха перед необходимостью  отвечать  на  вопросы  типа  "ваша  книга
автобиографична?" и за что-то оправдываться, в свет выходит далеко не каждая
написанная книга, если только ей не придана форма романа, где соблюдены  все
приличия.).
   Глядя на листы бумаги, исписанные моим ужасным почерком,  который  никто,
кроме меня, не разбирает, я еще могу тешить себя  мыслью,  что  пишу  что-то
очень личное, по-детски наивное, не претендующее на  долговечность  -  вроде
любовных признаний  или  непристойностей,  которыми  я  украшала  внутренние
стороны тетрадных обложек, словом, то,  что  пишешь  совершенно  спокойно  и
безнаказанно, в полной уверенности, что этого никто  и  никогда  не  увидит.
Когда же я начну перепечатывать этот текст на машинке,  и  он  воплотится  в
общедоступные знаки, с моей невинностью будет покончено.

Февраль 91.

   Можно  было  остановиться  на  предыдущей  фразе,  словно  уже  ничто  из
происходящего вокруг меня в мире и в  моей  собственной  жизни  не  способно
вторгнуться в мой текст. Считать его уже независимым от  времени  и  готовым
для прочтения. Но поскольку эти страницы принадлежат все еще  только  мне  и
лежат  на  моем  письменном  столе,  то  я   вправе   считать   этот   текст
незавершенным. И мне представляется более важным добавить, что  привнесла  в
него жизнь, чем поменять порядок слов в какой-нибудь фразе.
   Между прошлым маем, когда я закончила описывать свою историю, и  нынешним
днем, 6 февраля 91 года, разразился конфликт, который назревал между  Ираком
и коалицией западных стран.  Произошла  "чистая",  как  уверяла  пропаганда,
война, хотя на Ирак сбросили "больше бомб, чем на Германию во  время  второй
мировой войны" (пишет сегодня "Монд"), и очевидцы рассказывают, что во время
бомбежек дети, как  пьяные,  бродили  по  Багдаду.  И  все  напряженно  ждут
осуществления  прозвучавших  угроз:   наземного   наступления   "союзников",
химической атаки со стороны Саддама Хусейна, взрыва в "Галери  Лафайет".  Та
же тревога, то же настойчивое желание - и невозможность - узнать правду, как
в то время, когда живешь страстью. Но на этом сходство кончается.  Сейчас  -
не до грез и полетов воображения.
   В первое воскресенье этой  войны,  вечером,  раздался  телефонный  звонок
Голос А.
   На несколько секунд я оцепенела. Я повторяла его  имя  и  плакала.  А  он
медленно говорил: "Это я, это я". Он хочет увидеться  со  мной,  он  возьмет
такси. До его приезда оставалось полчаса:  я  подкрасила  лицо,  а  затем  в
полубезумном состоянии принялась ждать его в коридоре, закутавшись  в  шаль,
которую он не видел. Я с ужасом смотрела на дверь. Он вошел без стука -  как
прежде. Должно быть, он  много  выпил  -  обнимая  меня,  он  покачивался  и
споткнулся на лестнице, ведущей в спальню.
   Потом он согласился выпить лишь кофе. Жизнь его внешне не изменилась:  та
же работа, что и во Франции, у них с женой по-прежнему нет детей, хотя  жена
мечтает о ребенке. В свои тридцать восемь лет он выглядит все также  молодо,
хотя лицо стало более помятым. Ногти - менее  аккуратные,  а  руки  -  более
шершавые  -  наверное,  из-за  морозов,  которые  стоят  в  его  стране.  Он
рассмеялся, когда я попеняла ему, что после отъезда  он  ни  разу  не  подал
признака жизни: "Ну, я бы позвонил: привет, как дела? А что дальше?"  Он  не
получил почтовой открытки, которую я послала ему из Дании  на  старое  место
работы в Париже. Мы собрали нашу одежду, разбросанную на полу, и оделись.  И
я проводила его в отель, где он остановился рядом с площадью Этуаль. Когда я
тормозила на красный свет - между Нантерром и Пон-де-Нейи, - мы целовались и
ласкали друг друга.
   Возвращаясь домой и проезжая туннель в районе Дефанс, я думала:  "Что  же
будет дальше?" И поняла, что "уже ничего не жду".
   Три дня спустя он уехал, и мы  больше  не  виделись.  Перед  отъездом  он
сказал мне по телефону: "Я позвоню тебе". Не  знаю,  что  он  имел  в  виду:
позвонит ли он мне из своей страны или из Парижа, когда приедет в  следующий
раз. Я не спросила.
   Мне кажется, что на самом деле он так и не возвращался. На тот  день,  20
января, он уже оставался где-то за временными границами нашей истории. Да  и
человек, приехавший ко мне в тот вечер, был уже не тем, кого я носила в себе
весь год, пока он жил здесь, во Франции, и пока я  писала  эту  книгу.  Того
человека я уже больше никогда не  увижу.  Однако  именно  это  полуреальное,
полуфантастическое возвращение помогло мне осознать,  что  не  было  в  моей
жизни более реальной, неистовой и необъяснимой страсти, чем  та,  которой  я
жила эти два года.
   На единственной и не очень четкой фотографии, что мне от него осталась, я
вижу высокого белокурого мужчину, слегка напоминающего Алена Делона.  Все  в
нем было мне бесконечно дорого: его глаза, рот, член, детские  воспоминания,
резкая манера брать в руки вещи, его голос.
   Мне хотелось изучить его язык. Я сохранила немытым стакан, из которого он
пил.
   Я желала,  чтобы  самолет,  в  котором  я  возвращалась  из  Копенгагена,
разбился, если мне не суждено больше его увидеть.
   Прошлым летом, в Падуе, я прижимала эту  фотографию  к  могильной  ограде
святого Антония - как другие прикладывали носовой платок, сложенную записку,
- моля о том, чтобы он вернулся.
   Неважно, "заслуживал" он  или  нет  такой  страсти.  И  пусть  мне  самой
начинает казаться, что все это произошло не  со  мной,  а  с  какой-то  иной
женщиной - это ничего не меняет: благодаря ему я столь близко подступилась к
границе, отделяющей нас от другого человека, что временами мне чудилось, что
я переступаю ее.
   Я научилась по-новому вести отсчет времени - всем своим телом.
   Я открыла, на что я способна, и поняла, что рассказать можно обо всем.  О
возвышенных или разрушительных желаниях, забвении собственного  достоинства,
убеждениях и поступках, которые казались мне бессмысленными, когда речь  шла
о других людям, пока я сама не пережила нечто подобное. Помимо своей воли он
теснее связал меня с миром.
   Как-то он сказал мне: "Ты не будешь писать обо мне книгу". Но моя книга -
не о нем и даже не обо мне. Я лишь постаралась выразить словами - которые он
никогда не прочтет, да они и "предназначаются" не ему, - что  внесло  в  мою
жизнь его существование. Ответный дар, вот и все.
   Когда я была маленькой, то роскошь  воплощали  для  меня  меховые  манто,
вечерние платья и виллы на морском берегу. Позже я полагала,  что  наивысшая
роскошь - это возможность приобщиться к интеллектуальной жизни.  Сейчас  мне
кажется, что способность пережить страсть к мужчине или женщине -  это  тоже
роскошь.



   Анни ЭРНО
   СТЫД



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Филиппу В.

   Язык - не истина. Это всего лишь наш способ существования во вселенной.
   Поль Остер "Изобретение одиночества"

   В июньское воскресенье, сразу после полудня, мой  отец  хотел  убить  мою
мать Как всегда, собираясь к обедне,  я  вышла  из  дома  на  четверть  часа
раньше. По дороге домой я должна была  зайти  за  пирожными  к  кондитеру  в
коммерческий   центр,   занимавший   несколько   зданий,   которые    слегка
подремонтировали после войны в ожидании полной реконструкции  Дома  я  сняла
воскресное платье,  слегка  ополоснулась  и  переоделась  во  все  домашнее.
Клиенты разошлись, витрины бакалейной лавки прикрыты ставнями, и наша  семья
уселась за стол радио, конечно,  включено,  потому  что  в  это  время  идет
юмористическая передача "Суд" с Ином Деньо в роли  электромонтера,  которого
за  какие-то  смехотворные  проступки  судья  дрожащим  голосом  без   конца
приговаривает к таким же смехотворным наказаниям. Мать -  явно  не  в  духе.
Едва усевшись за стол, она начала препираться  с  отцом  и  никак  не  могла
успокоиться. Уже убрав посуду со стола и вытерев клеенку, она продолжала его
за что-то попрекать, снуя по крошечной кухне, занимавшей  угол  между  кафе,
бакалейной лавкой и лестницей, ведущей наверх. Так бывало всякий раз,  когда
она сердилась. Отец молча сидел за столом,  отвернувшись  к  окну  Вдруг  он
начал тяжело дышать, и его затрясло. Вскочив с  места,  он  схватил  мать  и
поволок ее в кафе, громко  бранясь  чужим  и  хриплым  голосом.  Я  побежала
наверх, бросилась на кровать и зарылась головой в подушку. Но тут я услышала
материнский вопль: "Дочка!" Голос матери доносился из погреба, рядом с кафе.
Я скатилась вниз по лестнице, истошно крича:
   "Помогите!" В подземных сумерках я увидела, что отец крепко держит мать -
не то за плечи, не то за шею. А в другой руке  у  него  огромный  секач  для
обрубания веток - отец вырвал его из колоды, в которую тот был  всажен.  Еще
помню только крики и рыдания. Затем мы все трое - уже на кухне.  Отец  сидит
возле окна, мать стоит  у  плиты,  а  я  примостилась  на  нижней  ступеньке
лестницы. Я плачу и никак не могу остановиться. Отец еще не пришел  в  себя,
руки у него дрожат и голос по-прежнему чужой. И он все повторяет:  "Ну,  что
ты плачешь, я же тебе ничего не сделал". Помню, как я отвечаю ему: "Я  из-за
тебя свихнусь на всю жизнь". А мать говорит: "Ну, все, все." Позже мы втроем
едем прогуляться за город на  велосипедах.  Когда  мы  возвращаемся  вечером
домой, родители, как обычно по воскресеньям, снова открывают кафе.  И  никто
из нас больше никогда не заговаривал об этом случае.
   Это произошло 15 июня 52-го года. Первая дата, которую я в детстве  четко
запомнила. До этого дни и числа, записанные  на  школьной  доске  и  в  моих
тетрадях, сменяли друг друга, ничем не выделяясь из общей череды.
   Позже некоторым из моих любовников я говорила: "Знаешь,  когда  мне  было
двенадцать лет,  мой  отец  хотел  убить  мою  мать".  Эта  жажда  открыться
означала, что я очень любила этих мужчин. Но стоило мне  поделиться  с  ними
моей тайной, все они тут же замолкали. Я видела,  что  совершила  ошибку  ни
один из них не был готов к подобному признанию.
   Эту сцену я описываю впервые в жизни. До сегодняшнего дня  мне  казалось,
что я никогда не смогу это сделать, даже в личном дневнике. Точно из  страха
нарушить какой-то запрет и навлечь на себя неминуемую  кару.  Быть  может  -
навсегда утратить способность писать. Какое облегчение! Я вижу,  что  ничего
ужасного не произошло и я пишу как ни в чем не бывало.  И  теперь,  когда  я
рассказала эту историю на бумаге, я уже не вижу в ней ничего исключительного
банальная семейная сцена и не более того. Возможно, в рассказе  и  пересказе
даже самое ужасное деяние утрачивает свою исключительность. Но поскольку эта
сцена всегда жила во мне, как страшная и  безмолвная  картина  -  не  считая
лаконичного признания, которым я  озадачивала  своих  любовников,  найденные
мною слова кажутся  мне  странными,  а  то  и  нелепыми.  Отныне  эта  сцена
принадлежит уже не мне.
   До сих пор мне казалось, что я помню все подробности  этого  события.  На
самом деле в памяти сохранились только атмосфера, какие-то жесты,  отдельные
слова. Я забыла, из-за чего поссорились  родители,  была  ли  мать  в  белом
халате лавочницы или она его сняла, готовясь к прогулке, не  помню,  что  мы
ели на завтрак. Самое рядовое воскресное утро: обедня, кондитерская - ничего
примечательного я не запомнила, хотя должна была запомнить - ведь позже буду
припоминать все события, предшествовавшие той сцене. Помню  только,  что  на
мне было синее платье в белый горошек, потому что два лета  подряд,  надевая
это платье, я всякий раз думала: "То самое платье". Еще помню, что день  был
ветреный, и солнце часто пряталось за облака.
   После этого воскресенья я жила, как в тумане. Я  играла,  читала,  делала
все, что обычно, но мысли мои были далеко. Все стало казаться ненастоящим. Я
плохо  усваивала  предметы,  хотя  до  этого  схватывала  все  на  лету.  Из
одаренной, но беспечной ученицы я превратилась в зубрилку, не  способную  ни
на чем сосредоточиться.
   И все из-за той сцены, которую я никак не могла осмыслить. Отец,  который
меня обожал, хотел убить мать, которая тоже  обожала  меня.  Поскольку  мать
была более благочестивой, чем отец, распоряжалась деньгами,  ходила  к  моим
учительницам, меня не удивляло, что она покрикивает на него, как и на  меня.
Я не видела ни правых, ни виноватых. Просто  я  должна  была  помешать  отцу
убить мать и сесть за это в тюрьму.
   Помню, как месяц за месяцем, а может, и год за  годом  я  невольно  ждала
повторения этой сцены. В присутствии клиентов я чувствовала себя  спокойней,
но меня пугали часы, когда мы оставались одни - по вечерам и  в  воскресенье
после полудня. Стоило кому-то из родителей повысить голос, и  я  с  тревогой
следила за каждым отцовским жестом. Если же наступало  затишье,  меня  снова
мучило предчувствие беды. В школе, на уроках, я гадала, не ждет ли меня дома
уже свершившаяся драма.
   Когда между ними царило любовное согласие - а я ловила каждую их  улыбку,
игривый смешок или шутку - мне верилось, что все идет по-старому И та  сцена
- всего лишь "дурной сон". Но уже час спустя  я  понимала,  что  подмеченное
мною мимолетное проявление нежности ничего не гарантирует в будущем.
   В те годы по  радио  часто  передавали  странную  песенку  о  неожиданной
потасовке в салуне: внезапная тишь, чей-то шепот:
   "можно услышать, как муха летит", а  затем  громкие  крики  и  бессвязные
возгласы. Эта песенка каждый раз нагоняла на меня тоску. А  как-то  раз  мой
дядюшка, читавший детективный роман, вдруг протянул  его  мне:  "Что  бы  ты
сказала, если бы твоего отца обвинили в убийстве, а он был бы не виноват?" Я
похолодела. Мне всюду чудилась воображаемая мною драма.
   Эта сцена никогда больше не повторялась. Отец умер пятнадцать лет спустя,
тоже воскресным июньским днем.
   Теперь я думаю, что, возможно, родители все-таки  обсуждали  между  собой
воскресный случай и поведение отца, но постарались найти ему объяснение  или
оправдание и решили все забыть. Это могло произойти той же ночью, в постели,
где они помирились, занявшись любовью.  Эта  мысль,  как  и  все  запоздалые
мысли, пришла мне в голову слишком поздно. Сегодня она уже ничего не  меняет
и не  может  излечить  от  кошмара,  в  который  превратилось  для  меня  то
воскресенье.
   В августе, на юге Франции, какие-то англичане разбили на ночь  палатку  у
безлюдной дороги. Утром  всех  нашли  убитыми:  отца  семейства  сэра  Джека
Драммонда, его жену - леди Анну и дочь Элизабет.  На  ближайшей  ферме  жили
итальянцы по фамилии Доминичи - их сын Густав уже отсидел за  три  убийства.
Эти Доминичи  плохо  говорили  по-французски,  даже  Драммонды  изъяснялись,
наверное, лучше, чем они. А я по-английски и по-итальянски разбирала  только
надписи: "Do not lean outside" и "Е реncoloso sporgersi", которые висели  на
вагонах  рядом  с  табличкой  "Не  высовываться".  Все  удивлялись,   почему
обеспеченные люди не сняли номер в отеле, а  решили  ночевать  под  открытым
небом. А я представляла себе, как у дороги  находят  мертвыми  меня  и  моих
родителей.
   От того года у меня сохранились две фотографии. На одной из них я заснята
в облачении причащающейся. Это "художественная" черно-белая фотография - она
вставлена в картонную, обклеенную ракушками корочку  и  прикрыта  папиросной
бумагой. На обороте - роспись фотографа.  С  фотографии  смотрит  девочка  с
чистым круглым лицом, выступающими  скулами,  вздернутым  носом  и  широкими
ноздрями. Пол-лица занимают очки в толстой светлой оправе. Глаза  напряженно
смотрят в объектив. Короткие кудряшки  спереди  и  сзади  выбиваются  из-под
вязаной шапочки, нетуго завязанной под подбородком. В уголках  рта  прячется
легкая улыбка. Лицо маленькой серьезной девочки, которая из-за перманента  и
очков выглядит старше  своих  лет.  Колени  она  преклонила  на  молитвенную
скамеечку, а локти поставила на обитую мягким подставку, сцепленные  широкие
руки с колечком на мизинце подпирают щеку, надетые на них четки  свисают  на
молитвенник и перчатки, лежащие на подставке. Нечеткий, расплывчатый  силуэт
в муслиновом платьице, слабо, как и шапочка, перехваченном пояском. Кажется,
что под облачением маленькой монашенки я  совсем  бестелесна  глядя  на  эту
девочку, трудно вообразить и уж тем более  почувствовать  собственное  тело,
как я чувствую его теперь. Странно думать, что это одно и то же тело.
   Фотография датирована 5 июня 52-го года.  Она  была  сделана  не  в  день
конфирмации в 51-м году, а почему-то во время церемонии "обновления  обета",
на которую меня нарядили так же, как и год назад.
   На второй - маленькой и прямоугольной - фотокарточке  я  снята  вместе  с
отцом у стенки, украшенной кувшинами с цветами. Это было в Биаррице, в конце
августа 52-го года, скорее всего на берегу моря (которого здесь  не  видно),
во время нашей турпоездки в Лурд. Рост мой не больше метра шестидесяти,  так
как моя голова лишь слегка возвышается над плечом отца, а  в  нем  был  метр
семьдесят три. За три месяца волосы у  меня  подросли  и  образуют  курчавую
шапку, перевязанную лентой. Этот  очень  мутный  снимок  был  сделан  старым
квадратным фотоаппаратом, который родители выиграли на ярмарке еще до войны.
Лицо и очки вышли очень нечетко, видно только, что я улыбаюсь. На мне  белые
юбка и блузка - униформа, оставшаяся после праздника  молодежи  христианских
школ. На плечи наброшен пиджачок. На этой фотокарточке  я  кажусь  тонкой  и
плоской - из-за юбки, облегающей бедра и расширяющейся книзу. В этом  наряде
я похожа на маленькую женщину. На отце темный пиджак и  темный  галстук,  но
светлые брюки и рубашка. Он натянуто улыбается. Как всегда  на  фотографиях,
лицо у него напряженное. Да и у меня  наверняка  тоже,  потому  что  мы  оба
знали, что - в отличие от  прочих  туристов  -  только  стараемся  сойти  за
шикарных и беззаботных курортников. На обеих фотографиях, даже  улыбаясь,  я
не разжимаю рта из-за кривых и плохих зубов.
   Я всматриваюсь в эти  фотографии  до  полного  отупения,  словно  надеясь
перевоплотиться в девочку, преклонившую колени в фотоателье и стоящую  рядом
с отцом в Биаррице. Но если бы я увидела эти фотографии впервые в жизни,  то
никогда не узнала бы себя. (Уверена, что "это я", и  не  могу  узнать  себя:
"нет, это не я".).
   Их разделяют всего три месяца. Первая датирована началом июня,  вторая  -
концом августа. Они слишком различны по качеству и формату, ч