Анни ЭРНО
   ОБЫКНОВЕННАЯ СТРАСТЬ
   СТЫД


   Анни ЭРНО
   ОБЫКНОВЕННАЯ СТРАСТЬ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


    Этим  летом  я  впервые  смотрела   по   Каналу+   фильм   категории   X
. У  меня  нет  декодера,  поэтому  изображение  на
экране было нечетким, а слова сливались в  причудливый  гул,  потрескиванье,
хлюпанье - непонятный, сладостный и непрерывный речевой поток.  Я  различала
два силуэта - женщины в грации с резинками и в чулках, и  мужской.  Я  плохо
понимала, что происходит и что означает тот или иной жест.  Но  вот  мужчина
подошел к женщине. После  этого  крупным  планом  показали  женские  половые
органы,  хорошо  различимые  на  мерцающем  экране,  затем  мужской  член  в
состоянии эрекции, проникающий во влагалище. Потом очень долго, под  разными
углами, показывали соитие половых органов. Затем на  экране  снова  появился
член, зажатый мужской рукой, и на женский живот излилась обильная сперма. Со
временем это зрелище становится привычным,  оно  уже  не  потрясает,  как  в
первый раз. Потребовалось, чтобы миновали века  и  сотни  поколений  сменили
друг друга, и вот мы можем свободно  наблюдать  слияние  женских  и  мужских
гениталий, извержение спермы - и если раньше подобное  зрелище  повергало  в
обморок, то теперь оно столь же обыденно, как рукопожатие.
   И у меня мелькнула мысль, что литературе  стоило  бы  осмыслить  чувства,
которые вызывают сцены полового акта: смятение, ужас и  наконец  -  забвение
всех моральных запретов.
   С сентября прошлого  года  вся  моя  жизнь  превратилась  в  лихорадочное
ожидание мужчины: я только и  делала,  что  ждала,  когда  он  позвонит  или
приедет. Я ходила в супермаркет, в кино, сдавала отутюжить  одежду,  читала,
проверяла тетради учеников, - делала все, что и прежде, но если бы не давняя
привычка, все эти  повседневные  дела  стали  бы  для  меня  невыносимы  или
потребовали бы невероятных усилий. Особенно сильно я ощущала,  что  живу  по
инерции, когда приходилось с кем-то разговаривать. Слова, целые фразы и даже
смех вылетали у меня изо рта совершенно автоматически,  словно  помимо  моей
воли. Впрочем, я очень смутно помню, чем я тогда  занималась,  какие  фильмы
смотрела, с кем встречалась. Единственный, кто в ту пору мог подвигнуть меня
на осмысленные действия,  требовавшие  участия  моей  воли,  желания  и  так
называемых умственных способностей (заглядывать вперед, взвешивать все  "за"
и "против",  а  также  возможные  последствия),  был  этот  мужчина:  читать
газетные статьи, в которых шла речь  о  его  стране  (он  был  иностранцем);
приобретать новые туалеты и макияж; писать  ему  письма;  менять  постельное
белье  и  украшать  спальню  свежими  цветами;  записывать  все   важное   и
интересное, чтобы рассказать ему  при  встрече;  покупать  виски,  фрукты  и
всякую всячину для нашего вечера вдвоем; стараться угадать, в какой  комнате
мы будем заниматься любовью на сей раз.
   Разговаривая с людьми, я пробуждалась от своего безразличия, только когда
затрагивались темы, хотя  бы  отдаленно  связанные  с  этим  человеком,  его
работой,  его  страной  или  местами,  где  он  бывал.  Мой  собеседник   не
подозревал, что мое оживление вызвано вовсе не его даром рассказчика и  даже
не  предметом  разговора,  а   всего-навсего   упоминанием   ночного   клуба
"Фьорендито", который мог посещать А., бывавший в Гаване по служебным  делам
еще за десять  лет  до  встречи  со  мной.  Читая  книги,  я  точно  так  же
задерживала внимание только на фразах, в которых  говорилось  об  отношениях
между мужчиной и женщиной. Мне казалось, что они помогают мне  лучше  понять
А, и поверить в желаемое. Так, прочитав в романе "Жизнь и судьба" Гроссмана:
"кто целуется с открытыми глазами, тот не любит", я тут  же  начала  внушать
себе, что А, любит меня - целуясь, он всегда закрывает глаза. В остальном же
эта книга, как и все прочие занятия, помогала мне лишь скоротать время между
свиданиями.
   Мое будущее зависело  только  от  телефонного  звонка  этого  человека  и
встречи с ним. Я старалась как можно реже выходить  из  дома  во  внеурочное
время (расписание моих занятий у него было) - опасаясь, вдруг он позвонит, а
меня не будет на месте. Я  перестала  пользоваться  пылесосом  и  феном  для
волос, чтобы не пропустить телефонного  звонка.  Каждый  звонок  внушал  мне
надежду, но стоило мне медленно снять трубку, произнести  "алло"  и  узнать,
что это не он, я испытывала такое сильное  разочарование,  что  встречала  в
штыки звонившего мне человека. Если же я слышала голос А., это  бесконечное,
болезненное и ревнивое ожидание мгновенно забывалось, словно я  в  один  миг
излечивалась   от   безумия.   Хотя,   если   признаться,   меня    поражала
невыразительность его голоса и то, как много значит он в моей жизни.
   Если он  предупреждал,  что  приедет  через  час,  то  есть  представился
"удобный случай" опоздать домой, не вызывая подозрений  у  жены,  начиналось
лихорадочное  ожидание,  когда  все  одолевавшие  меня   мысли   и   желания
улетучивались (возникал даже страх, смогу ли я насладиться его любовью), и я
спешила переделать все, что до этого не планировала:  принять  душ,  достать
бокалы, покрыть лаком ногти, смахнуть тряпкой пыль. Я уже не сознавала, кого
именно я жду. Я жила лишь предвкушением этой сокровенной минуты, приближение
которой внушало мне необъяснимый ужас - когда я услышу звук тормозов, хлопок
дверцы, его шаги на бетонном крыльце.
   Но если он звонил и обещал приехать через три-четыре дня, я с отвращением
думала о том, как же я вынесу  свою  обычную  работу,  предстоящие  обеды  с
друзьями. Я жаждала полностью отдаться лишь одному ожиданию. И  меня  мучила
все нараставшая тревога: вдруг что-нибудь помешает нашему  свиданию.  Как-то
после полудня я на машине мчалась к себе домой, чтобы успеть за  полчаса  до
его приезда. И тут у меня мелькнула мысль: а что если я сейчас с  кем-нибудь
столкнусь! И тут же подумала: "Остановлюсь я в  этом  случае  или  нет?"  .
   И вот я совсем готова, подкрашена, причесана, в доме - полный порядок, но
если ожидание затягивалось, я была уже не в состоянии читать  или  проверять
тетради. Да мне и не хотелось ни на что отвлекаться, чтобы не испортить  эти
минуты ожидания. Зачастую я записывала на листке дату, час, слова "сейчас он
приедет" и свои опасения:  вдруг  не  приедет,  вдруг  его  желание  угасло.
Вечером я снова бралась за  этот  листок,  чтобы  записать  "он  приехал"  и
кое-какие подробности нашей встречи Позже я с удивлением  разглядывала  свои
каракули и читала подряд фразы, написанные до и после его приезда.  В  жизни
их разделяли слова и жесты, и по сравнению с ними все было  бессмысленно,  в
том  числе  мои  записи,  которые  их  фиксировали.  Послеполуденные   часы,
ограниченные во времени звуком тормозов и шумом включенного мотора,  которые
я проводила в постели с этим человеком,  стали  для  меня  важнее  всего  на
свете, отодвинув на задний план моих детей,  победы  на  конкурсах,  дальние
путешествия.
   Всего несколько часов. Перед его приходом я снимала часы с  руки.  Он  же
свои никогда не снимал, и я со страхом  ждала  минуты,  когда  он  незаметно
взглянет на них. Если я выходила на кухню за  льдом,  я  поднимала  глаза  к
стенным часам над дверью и отмечала про себя: "третий час", "час" или "через
час я останусь здесь, а он уедет". И с ужасом думала: "А где же настоящее?"
   Перед уходом  он  тщательно  одевался  Я  смотрела,  как  он  застегивает
рубашку, надевает носки,  трусы,  брюки,  поворачивается  к  зеркалу,  чтобы
завязать галстук. Когда он наденет пиджак, все будет кончено. Я была уже  не
я, а время, которое отсчитывало во мне свои секунды.
   Как только он уезжал,  на  меня  наваливалась  тяжелая  усталость.  Я  не
спешила приводить все в порядок. Я разглядывала стаканы, тарелки с остатками
еды, пепельницу с окурками,  одежду  и  белье,  разбросанные  в  коридоре  и
спальне, свисающие до пола простыни. Мне хотелось сохранить этот беспорядок,
потому что каждый предмет хранил память о каком-либо жесте или миге,  и  они
сливались для меня в единую картину такой силы и драматизма, которые мне уже
не найти ни в одном музейном полотне. Естественно, я не мылась до следующего
утра, чтобы подольше удержать в себе его сперму Я подсчитывала, сколько  раз
мы занимались с  ним  любовью.  Мне  казалось,  что  каждое  новое  свидание
укрепляет наши отношения, но, множась и множась, наши объятия и  наслаждения
неизбежно отдалят нас друг от друга. Мы слишком бурно растрачивали наш запас
желания. Чем интенсивнее была наша страсть, тем скоротечнее она должна  была
угаснуть.
   Я погружалась в  полудрему  с  ощущением,  что  сплю  в  его  теле.  Весь
следующий день я не выходила из оцепенения и жила лишь воспоминаниями о  его
ласках, повторяя про себя произнесенные им слова.  Он  не  знал  французских
непристойных выражений или, скорее, не хотел их употреблять, потому что  для
него они не несли в себе неприличного смысла - такие же  слова,  как  и  все
прочие (так звучали бы и для меня ругательства его родного языка). В  метро,
в супермаркете мне слышалось, как он шепчет мне: "Поласкай губами мой член".
Однажды, на станции Опера, погрузившись в свои грезы,  я  не  заметила,  как
пропустила нужный мне поезд.
   Постепенно  наркотическое  состояние  проходило,  и  я  снова   полностью
отдавалась ожиданию его звонка, с каждым днем все больше страдая  и  тоскуя.
Когда-то чем больше я забывала уже сданные экзамены, тем очевиднее казалось,
что я их провалила, так и теперь - чем дольше он не звонил, тем крепче росла
уверенность, что он меня бросил.
   Я то и дело покупала себе новые платья,  серьги,  чулки,  а  потом  долго
примеривала  их  дома  перед  зеркалом  -  только  это  и   доставляло   мне
удовольствие  в  дни  разлуки  с  ним.  Недостижимый  идеал,  к  которому  я
стремилась - каждый раз удивлять его новым нарядом. Он едва успевал заметить
приобретенные ради него блузки или лодочки - пять минут спустя они уже  были
сброшены и - до его отъезда - валялись где попало. И я очень  хорошо  знала,
что никакие тряпки не спасут, если другая  женщина  станет  для  него  более
желанной, чем я. Все равно я не могла позволить себе предстать перед  ним  в
знакомом ему наряде - мне казалось, что это будет  непростительной  ошибкой,
изменой тому совершенству, которого я жаждала достичь в  отношениях  с  ним.
Однажды, движимая все тем же стремлением к  совершенству,  я  долго  листала
"Технику физической любви", наткнувшись на нее в большом  книжном  магазине.
На обложке значилось, что уже "продано 700 000 экземпляров" этой книги.
   У меня нередко возникало чувство, что свою страсть  я  переживаю,  словно
пишу книгу - точно так же стараюсь продумать  и  отшлифовать  каждую  сцену,
каждую деталь. Вплоть до мысли, что готова  умереть,  когда  дойду  в  своей
страсти "до конца", не сознавая, что значит это "до конца" - все  равно  как
вот сейчас я готова умереть,  когда  через  несколько  месяцев  закончу  эту
книгу.
   Общаясь с людьми, я старалась не выдавать  своей  одержимости,  хотя  это
было совсем не легко. Как-то в  парикмахерской  я  видела,  как  все  охотно
отвечали болтливой клиентке, но стоило ей, запрокинув  голову  над  тазиком,
обмолвиться, что она "лечит нервы", весь персонал стал относиться  к  ней  с
некоторой настороженностью, словно это случайное признание подтверждало, что
психика  у  нее  и  вправду  расстроена.  Я  боялась,  что   тоже   покажусь
ненормальной, если вдруг скажу: "Я переживаю страсть". Стоя в очереди  перед
кассой в супермаркете или  в  банке,  я  всматривалась  в  других  женщин  и
задавалась вопросом: сходят ли они с ума по мужчине, как я?
   И если нет, то как же они могут так жить хотя я сама жила так еще  совсем
недавно мечтая лишь о ближайшем  уик-энде,  ужине  в  ресторане,  спортивных
занятиях или школьных успехах моих детей: все это сейчас стало мне в тягость
или попросту безразлично.
   В ответ на признание, что  кто-то  был  или  сейчас  в  кого-то  "безумно
влюблен",  или  у  него  "постоянная  любовная  связь",  меня  тоже   тянуло
исповедаться. Но позже, когда эйфория  от  взаимных  излияний  проходила,  я
очень строго корила себя за малейшую откровенность. Все  эти  разговоры,  во
время которых я поддакивала своим собеседникам: "и я", "совсем, как я", "и у
меня то же самое", и т.д., казались мне совершенно бесплодными  и  не  имели
никакого отношения к моей страсти.
   Своим сыновьям-студентам, которые уже не живут со мной постоянно, я  дала
понять, чтобы они не мешали мне встречаться с любовником. Им было вменено  в
обязанность оповещать меня по телефону о своем появлении  в  родном  доме  и
немедленно исчезать, если я ожидала приезда А. Внешне, по крайней мере,  все
протекало довольно гладко. Но я предпочла бы сохранить эту историю  в  тайне
от детей, как когда-то скрывала от родителей свои любовные увлечения.  Чтобы
не слышать их суждений. А еще потому,  что  детям  и  родителям  чрезвычайно
трудно смириться  с  сексуальной  жизнью  самых  близких  людей,  чья  плоть
навсегда остается для  них  самой  запретной.  И  пусть  дети  стараются  не
замечать затуманенный взгляд и рассеянное молчание матери - бывают  моменты,
когда они значат для нее не  больше,  чем  подросшие  котята  для  кошки,  у
которой они  не  вызывают  ничего,  кроме  раздражения  .
   В эти месяцы я ни разу не слушала классической музыки,  мне  стали  ближе
эстрадные песни. Самые сентиментальные, еще вчера ничего  не  значившие  для
меня песенки переворачивали мне  душу.  Прямо  и  откровенно  они  воспевали
абсолютность и универсальность страсти. Слушая, как Сильви Вартан поет  свое
знаменитое "Cest fatal, animal" , я убеждалась, что не только  я  испытываю  подобную  страсть.  Эти
песни вторили моим чувствам и подтверждали их правомерность. женские журналы
я начинала читать с гороскопа. я  выискивала  фильмы,  в  которых  надеялась
увидеть собственную историю, и очень огорчалась, если фильм был старым и уже
нигде не шел, как например "Империя чувств" Осимы. я давала деньги  мужчинам
и женщинам, сидевшим в переходах метро, загадывая желание, чтобы вечером  он
мне   позвонил.   Я   клялась   послать   двести   франков    в    "Народное
вспомососуществование", если он приедет ко мне в день,  который  я  мысленно
назначила. Вопреки своим привычкам я сорила деньгами направо и  налево.  Все
эти траты казались мне жизненно необходимыми, они были составной частью моей
главной траты, неотделимой от моей страсти к А.,  как  и  бесконечные  траты
времени,  заполненные  грезами  ожидания,   и   безжалостное   отношение   к
собственному телу, которое я нещадно растрачивала, до изнеможения  занимаясь
с ним  любовью,  словно  последний  раз  в  жизни.  (А  кто  знает,  что  не
последний?). как-то во время его послеполуденного визита я поставила кипящую
кофеварку на ковер в гостиной и прожгла его чуть ли не насквозь. Меня это не
огорчило. Я даже с удовольствием смотрела потом на это пятно оно  напоминало
мне послеполуденные часы, проведенные с ним. повседневные неурядицы меня  не
раздражали. Меня совершенно не волновала  двухмесячная  забастовка  почтовых
работников, потому что А, не писал мне писем (наверняка из предосторожности,
свойственной женатым мужчинам). Я спокойно пережидала пробки, очереди  перед
окошком банка. Если меня обслуживали без должной  любезности,  меня  это  не
задевало. Ничто не выводило меня из себя. К  людям  я  испытывала  смешанное
чувство братской солидарности и жалостливого сострадания.  У  меня  вызывали
участие  бродяги,  спавшие  на  скамейках,  клиенты  проституток,  туристка,
зачитавшаяся очередным романчиком "Арлекина" (но я не смогла бы сказать, что
же именно меня с ними роднит). однажды, когда я голая пошла на кухню,  чтобы
достать пиво из холодильника, мне  вдруг  вспомнились  женщины  из  квартала
моего детства одинокие,  замужние  и  даже  многодетные  матери,  которые  в
послеполуденные  часы  тайком  принимали  у  себя   мужчин   (все   насквозь
прослушивалось,  и  потому  я  помню,  как  соседи  бранили  за  недостойное
поведение этих женщин, которые в дневные часы предавались наслаждению вместо
того, чтобы мыть окна). С  каким  удовольствием  я  вспоминала  теперь  этих
женщин!
   Свою  страсть  я  переживала,  как  роман,  но  вот  сейчас   затрудняюсь
определить, что же я пишу: свидетельство в исповедальном стиле,  принятом  в
женских журналах, манифест, протокол или всего-навсего комментарий к тексту.
   Я не пишу повесть о любовной связи и не смогу воспроизвести свою  историю
с хронологической точностью: "Он приехал 11 ноября", или в  более  эпическом
стиле:
   "Прошли недели". Все это было для меня в ту  пору  неважно,  только  одно
имело смысл: со мной он  или  нет.  Я  стараюсь  запечатлеть  лишь  признаки
страсти, постоянно выбирая между словами "всегда" и  "однажды",  словно  это
поможет передать подлинность моей страсти. Эти признаки и факты я перечисляю
и воссоздаю без всякой иронии или насмешки, которыми  обычно  окрашены  наши
рассказы о пережитом.
   Что же до истоков этой страсти, я  не  собираюсь  их  отыскивать  в  моем
давнем или недавнем  прошлом,  которое  заставил  бы  меня  реконструировать
психоаналитик, или  в  известных  мне  с  детства  образцах  для  подражания
("Унесенные ветром", "Федра" или песни Пиаф  могут  влиять  не  меньше,  чем
"эдипов комплекс"). Я не хочу объяснять свою  страсть,  иначе  мне  придется
рассматривать ее как ошибку или отступление от правил, которое  нуждается  в
оправдании - нет, мне хочется ее лишь запечатлеть, вот и все.
   Пожалуй, единственные конкретные факторы в этой истории  -  это  время  и
свобода, которыми я располагала, чтобы отдаваться полностью своим чувствам.
   Он любил костюмы от Сен Лорана, галстуки Черугти и большие машины.  Ездил
он быстро, сигналя фарами и  молча,  словно  целиком  отдаваясь  счастливому
ощущению, что вот он, выходец из Восточной Европы,  совершенно  свободный  и
великолепно одетый, разъезжает по автострадам, словно он здесь у себя  дома.
Ему льстило, что в нем находили сходство с Аденом Делоном.  Мне  казалось  -
если можно верно судить об  иностранце,  -  что  его  оставляли  равнодушным
интеллектуальные и высокохудожественные произведения, хотя они и внушали ему
уважение. По телевидению он предпочитал смотреть игры и "Санту Барбару". Мне
было все равно, что он смотрит. Потому что А, был иностранцем и его вкусы  я
воспринимала прежде всего как культурные отличия, в то  время  как  подобные
пристрастия у француза означали бы в первую  очередь  разницу  в  социальном
положении. Быть может, мне было даже приятно узнавать  в  А,  ту  "парвеню",
какой и я была в пору отрочества.  Девочкой-подростком  я  жадно  мечтала  о
модных платьях, пластинках и путешествиях, потому что была лишена всех  этих
радостей, которые были доступны моим ровесникам как и А.,  вместе  со  своим
народом  страдающий  от  "лишений"  и  мечтающий  о   дорогих   рубашках   и
видеомагнитофонах, что украшают витрины  западных  магазинов  .
   Он много пил, как это принято в странах Восточной Европы. Я боялась,  как
бы он не попал из-за этого в аварию, но его склонность к спиртному у меня не
вызывала отвращения. Даже когда целуясь, он пошатывался и  не  мог  сдержать
отрыжки. Напротив, эти первые проявления  скотства  еще  крепче  привязывали
меня к нему.
   Но я не знала, что его влечет ко мне. Первое время  мне  было  достаточно
видеть, как он молча, счастливыми глазами, смотрит на меня, или  говорит  "я
мчался к тебе, как сумасшедший", или  рассказывает  о  своем  детстве,  и  я
верила, что он испытывает такую же страсть, что и я. Затем  эта  уверенность
стала угасать. Мне казалось, он стал более сдержанным и  менее  откровенным,
но стоило ему заговорить о своем отце или пуститься в  воспоми