посещают  теннисные
корты, выставки, чайные салоны в Булонском  лесу.  В  мире  Брижит  родители
никогда не ссорятся. Одновременно эта книга превозносит  совершенные  законы
христианской морали и совершенство буржуазного образа жизни .
   (Подобные истории казались мне более реалистичными,  чем,  скажем,  книги
Диккенса, ведь они рисовали передо мной вполне правдоподобную судьбу: любовь
замужество - дети. Значит, реалистично то, что возможно?
   В то время как я зачитывалась "Юностью Брижит" и "Рабыней или  королевой"
Делли, смотрела  фильм  "Не  так  глуп"  с  Бурвилем,  в  книжных  магазинах
продавались "Святой Жене" Сартра, "Реквием невинных" Калаферта, а  в  театре
шли "Стулья" Ионеско. Эти две культуры  по  сей  день  существуют  для  меня
совершенно раздельно.).
   Мой отец читает только местную ежедневную газету и никогда не  рассуждает
на  религиозные  темы,  отпуская  лишь  раздраженные  замечания  по   поводу
материнской набожности: "Ну, что ты в этой церкви забыла? Интересно, что  ты
там рассказываешь своему кюре?" Еще он  любит  шутить  по  поводу  безбрачия
священников. Мать пропускает его шутки мимо ушей - как глупости, недостойные
ответа. Он выдерживает только половину воскресной  обедни,  стоя  поближе  к
выходу, чтобы проще  было  улизнуть.  И  как  самую  тяжкую  повинность,  он
откладывает "свою пасху" до Фомина воскресенья - крайний срок,  когда  можно
исповедаться и причаститься, не впадая в смертный грех. Мать не  требует  от
него большего - хотя бы этот минимум, призванный  обеспечить  ему  спасение.
Вечерами он не молится вместе с нами, притворяясь спящим.  Чуждый  настоящей
религиозности, а значит и стремления возвыситься, отец не может быть в семье
главным.
   Но как и для матери, наивысший авторитет для него -  это  частная  школа:
"Что скажут в пансионе, если увидят, что ты делаешь, как разговариваешь?"  и
т.д.
   И еще: "Ты же не хочешь, чтобы о тебе плохо подумали в школе?"

***

   Вот они - эти законы и правила двух замкнутых мирков, в которых протекало
мое детство. Я припомнила язык и местный говор, с помощью которых  постигала
себя и свое окружение. И ни в одном из этих миров не могу отыскать места для
той воскресной сцены, что произошла в июне между родителями.
   Ни в одном из этих миров нельзя было даже заикнуться об этой сцене.
   Мы выпали из круга  приличных  людей,  которые  не  пьют,  не  дерутся  и
аккуратно  одеваются,  собираясь  в  город.  Отныне  я  могла  каждую  осень
наряжаться в новую блузку, получать  в  подарок  дорогостоящий  молитвенник,
быть первой по всем предметам и усердно молиться, но все равно отличалась от
своих одноклассниц. Я видела то, что не подобает видеть.  Я  знала  то,  что
статус частной школы не  позволял  знать  невинной  девочке.  Это  неумолимо
сталкивало меня на дно - в тот мир насилия, пьянства и безумия,  что  служил
пищей для стольких рассказов, которые завершались неизменным вздохом:
   "Ах, лучше бы мне этого не видеть!"
   Я стала недостойна частной школы, ее безупречности и совершенства. В  мою
жизнь вошел стыд.
   Самое ужасное при этом - уверенность, что  только  ты  так  мучаешься  от
стыда.
   Экзамен,  проводимый  у   нас   епархиальным   советом,   я   сдавала   в
полубеспамятном состоянии и получила лишь "хорошо", неприятно удивив м-ль Л.
Это было 18 июня, в первую же среду после того воскресенья.
   А в воскресенье 22 июня  я  участвовала,  как  и  в  предыдущем  году,  в
празднике христианской молодежи в Руане. Поздним  вечером  автобус  развозил
учениц по домам. М-ль Л, взялась проводить  домой  девочек,  живших  в  моем
квартале. Было около часа ночи. Я постучала в дверь нашей бакалейной  лавки.
После долгого ожидания, в лавке,  наконец,  зажегся  свет,  и  в  освещенном
дверном проеме появилась мать - всклокоченная, полусонная,  в  мятой  ночной
рубашке, с грязными пятнами на подоле. Когда мы с  ней  ночью  мочились,  то
подтирались рубашкой. М-ль Л. и две-три девочки умолкли на  полуслове.  Мать
буркнула: "Добрый вечер", - ей  никто  не  ответил.  Я  юркнула  в  лавку  и
захлопнула за собой дверь, чтобы прервать  эту  сцену.  Впервые  в  жизни  я
взглянула на мать глазами  частной  школы.  Эту  сцену,  которая  совершенно
несоизмерима с тем днем, когда отец хотел убить мать, я все  же  воспринимаю
как его продолжение. Словно выставив напоказ полуприкрытое, неопрятное  тело
и грязноватую рубашку моей матери, мы обнажили нашу  подлинную  суть  и  наш
образ жизни.
   (Естественно, мне и в голову не приходила такая простая мысль, что будь у
моей матери халат и набрось она его поверх рубашки, девочки  с  учительницей
из частной школы не замерли бы от изумления, а я  не  запомнила  бы  на  всю
жизнь этот вечер. Но в нашей среде  халат  и  пеньюар  считались  признаками
роскоши - смешными и ненужными  предметами  для  женщин,  которые,  встав  с
постели, тут же берутся за работу. Унаследовав свое миропонимание от  среды,
где не знают, что такое халат,  могла  ли  я  прожить,  не  изведав  чувства
стыда.).
   По-моему, все, что происходило затем в то лето, лишь подтверждало горькую
истину: "такое возможно только у нас".
   В начале июля от закупорки сосудов умерла моя бабушка. Ее смерть оставила
меня совершенно безучастной. Прошло всего десять дней, и в Вервяном квартале
подрались наши родственники - один  из  моих  кузенов,  который  только  что
женился, и его тетка, сестра моей матери, жившая в доме  бабушки.  Прямо  на
улице, на глазах у всего  квартала,  подстрекаемый  криками  своего  отца  -
дядюшки Жозефа, восседавшего на  откосе,  кузен  жестоко  избил  собственную
тетку. Вся в крови и синяках - она пришла искать защиты  в  нашу  бакалейную
лавку. Мать повела ее в полицейский участок и к  врачу.  (Несколько  месяцев
спустя дело это будет слушаться в суде.).
   В то лето я целый месяц мучилась насморком и кашлем. К  тому  же  у  меня
наглухо заложило правое ухо. У нас не  было  принято  вызывать  врача  из-за
таких пустяков, как летний насморк. Я  не  слышала  собственного  голоса,  а
чужие доносились, как сквозь вату. Я старалась ни с кем не разговаривать.  И
не сомневалась, что оглохла на всю жизнь.
   Да, вот что еще стряслось в июле, примерно в те же дни,  что  и  драка  в
Вервяном квартале. Как-то вечером, когда кафе было уже  закрыто,  а  мы  все
сидели за обеденным столом, я стала ныть, что у моих очков погнулись  дужки.
Вдруг мать вырвала очки, которые я вертела в руках, и с бранью  швырнула  их
наземь. Стекла вдребезги разлетелись.  Помню  только  общий  ор,  в  который
слились родительские попреки и мои рыдания. И  ощущение  бездны,  в  которую
низвергается наша семья: "Может, мы и вправду сошли с ума!"
   Стыд - это еще и панический страх, что теперь с вами может случиться все,
что угодно - вы покатились по наклонной плоскости и до конца жизни  обречены
сгорать от стыда.
   Через какое-то время после смерти бабушки и избиения тетушки мы с матерью
поехали автобусом на один день покупаться в море, как бывало  и  раньше.  Из
дома она вышла и вернулась в трауре и только на пляже  переоделась  в  синее
платье с красно-желтыми узорами: "чтобы не сплетничали в И." На сделанном ею
фотоснимке, который был порван или потерян лет двадцать спустя, я стояла  по
колено в воде, на фоне Эгюий и заставы Аваль. Выпрямив спину и опустив  руки
по швам, я поджала живот и выпятила несуществующую грудь, обтянутую  вязаным
купальником.
   Зимой мать записала меня с отцом  в  турпоездку,  организуемую  городской
автостанцией. В программу входило посещение Лурда,  а  по  дороге  -  осмотр
местных  достопримечательностей  -  Рокамадура,  бездны  Падирак  и  пр.,  и
возвращение через три-четыре дня в  Нормандию  уже  другим  маршрутом  через
Биарриц, Бордо, замки Луары. Пришла и наша очередь с отцом съездить в  Лурд.
Во второй половине августа, в день отъезда, мы встали очень рано - было  еще
темно. И на улице Репюблик долго ждали автобуса, который сначала должен  был
забрать туристов в маленьком приморском городке. Мы ехали целый день, сделав
только две остановки - утром в кафе Дре, а в полдень в ресторане  на  берегу
речки Луаре, в Оливе. Зарядил непрерывный дождь, и за окном  все  слилось  в
серую массу. Утром, в  кафе  Дре,  я  поцарапала  палец,  отламывая  кусочек
сахара,  чтобы  угостить  собаку.  Теперь  палец  воспалился.  Чем  ниже  мы
спускались к югу, тем сильнее тосковала я по дому.  Мне  казалось  -  я  уже
никогда не увижу мать. Кроме фабриканта сухарей и его жены мы в нашей группе
никого не знали.  Поздно  вечером  наш  автобус  прибыл  в  Лимож,  в  отель
"Модерн". Мы  с  отцом  обедали  за  отдельным  столом,  посреди  ресторана.
Стесняясь официантов, мы ели в полном молчании. В непривычной обстановке  мы
оробели.
   На протяжении всего путешествия люди сохраняли за собой в автобусе места,
занятые в день отъезда (поэтому мне было легко  всех  запомнить).  В  первом
ряду справа, перед нами, сидели две девушки из семьи городского ювелира.  За
нами - вдова,  землевладелица,  с  тринадцатилетней  дочкой  -  пансионеркой
частной религиозной школы в Руане.  В  следующем  ряду  овдовевшая  почтовая
служащая на пенсии, тоже из Руана. Дальше - учительница младших  классов  из
светской школы, незамужняя, толстая, в коричневом  пальто  и  сандалетах.  В
первом ряду слева фабрикант  сухарей  с  женой,  затем  -  супружеская  пара
торговцев тканями и модными товарами из приморского  городка,  молодые  жены
двух водителей автобусов, три супружеские пары фермеров. Впервые в жизни нам
выпала возможность десять дней тесно общаться с незнакомыми людьми,  которые
за исключением водителей автобуса - были из более приличного круга, чем мы.
   В последующие дня я уже меньше скучала по дому. И  с  радостью  открывала
горы и неожиданную для Нормандии жару, мне нравилось  есть  в  ресторанах  в
полдень и вечером, ну, и конечно, спать в отелях. А какая роскошь  умываться
в настоящей ванной комнате с холодной и горячей водой! Я пришла к выводу - и
буду думать так, пока не покину родительский дом, - что "в отеле лучше,  чем
дома", и это лишний раз подтверждало нашу принадлежность к низам.  В  каждом
новом городе мне  не  терпелось  увидеть  наш  гостиничный  номер.  Я  могла
просиживать в нем часами, ничего не делая - только бы находиться там, и все.
   А у отца все, напротив, вызывало раздражение. В пути обрывистая дорога  и
водитель занимали его куда больше, чем окружающий пейзаж. Он плохо переносил
ежедневные ночевки на новом месте.  По-настоящему  его  интересовала  только
еда, и он подозрительно оглядывал каждую  тарелку,  особенно  если  подавали
незнакомое нам блюдо, придирчиво оценивая  вкус  и  качество  самых  обычных
продуктов - хлеба и картошки, которую он и сам выращивал в огороде. Когда мы
осматривали церкви и замки, отец с мученическим  видом  держался  в  хвосте,
давая мне понять, что терпит все это только ради меня. Он чувствовал себя не
в своей тарелке - оторванный от привычной деятельности и привычной компании.
   Он немного  повеселел,  когда  подружился  с  бывшей  почтовой  служащей,
фабрикантом сухарей и торговцем модных товаров - по роду своей  деятельности
более разговорчивыми, чем остальные члены группы,  к  тому  же  их  сближали
общие интересы, налоги и т.д., несмотря на бросающиеся в  глаза  различия  -
достаточно было взглянуть на белые  руки  наших  попутчиков.  Все  они  были
старше моего отца - как и ему, им не улыбалось  до  изнеможения  шагать  под
солнцем. Они подолгу засиживались за  столом.  Вздыхали  по  поводу  местной
засухи, подсчитывали, сколько месяцев не было дождя, обсуждали южный  акцент
и все, что было не так, как у нас, да еще это громкое преступление в Люре .
   В нашей группе была девочка тринадцати лет - всего на год старше  меня  -
по имени Элизабет. Она тоже училась в религиозной  школе,  хотя  и  в  пятом
классе. Мне, естественно, хотелось с ней подружиться. Мы были с  ней  одного
роста, но под корсажем у нее выступала уже развившаяся грудка,  и  ее  можно
было принять за девушку. В первый же день я с удовольствием отметила, что  у
нас с ней одинаковые темно-синие плиссированные юбки и похожие пиджачки -  у
нее красный, а у меня - оранжевый. Я не раз пыталась заговорить  с  ней,  но
она лишь молча улыбалась в ответ, как и ее мать, сверкавшая золотыми  зубами
- та тоже ни разу не перемолвилась словом с моим отцом. Как-то я надела юбку
с блузкой от формы, которая осталась  у  меня  после  участия  в  спортивном
празднике.  Эта  девочка  спросила:  "Так  ты   участвовала   в   молодежном
празднике?" Я с гордостью ответила "да", приняв ее  фразу,  произнесенную  с
широкой улыбкой, за начало дружеской близости. Но  тут  же  поняла,  что  на
самом деле означает ее странная  интонация:  "Тебе,  видно,  нечего  надеть,
кроме спортивной формы?"
   Как-то раз до меня случайно долетели  слова,  произнесенные  женщиной  из
нашей группы: "Вот будет красавица!" Я не сразу поняла, что она имеет в виду
не меня, а Элизабет.
   Нечего было и думать о том, чтобы заговорить с  девушками  из  ювелирного
магазина. Я еще не доросла, чтобы общаться на равных с девушками, у  которых
уже были самые настоящие женские тела - я все еще оставалась долговязым,  но
плоскогрудым и неуклюжим ребенком.
   В Лурде на меня напала странная болезнь. Дома, горы, природа - все начало
плыть у меня перед глазами. Когда я сидела в ресторане  отеля,  передо  мной
точно  также  "плыла"  стена  дома   на   противоположной   стороне   улицы.
Неподвижность сохраняли только закрытые со всех сторон  комнаты.  Я  решила,
что заболела на всю жизнь и ничего не  сказала  об  этом  отцу.  Проснувшись
утром, я спешила проверить, остановился мир вокруг меня или нет. По-моему, в
Биаррице все, наконец, вошло в норму.
   Мы с отцом не могли пропустить ни одного обряда из тех, что нам  поручила
исполнить мать. Факельное шествие, служба и песнопение под открытым небом  и
палящим солнцем, когда я чуть  не  потеряла  сознание,  и  какая-то  женщина
уступила мне свой складной стульчик, моление в чудодейственном гроте. Сейчас
мне трудно сказать, испытала ли я восторг в этих местах, которые приводили в
экстаз всю нашу католическую школу  и  мою  мать.  Никакого  волнения  я  не
запомнила. Помню только скуку  да  пасмурное  утро,  когда  мы  ехали  вдоль
горного потока.
   Вместе с группой мы побывали в крепости, гротах Бетарама , осмотрели панораму  местности
времен Бернадет Субирус , выставленную в круглом  здании.  Не  считая
бывшей почтовой служащей, мы были единственными, кто не  поехал  на  водопад
"Цирк Гаварни" и на Испанский мост. Эти экскурсии  не  входили  в  стоимость
путешествия, а отец, ясное дело, не прихватил с собой лишних денег.  (Помню,
в какой ужас поверг его счет за коньяк, выпитый  с  двумя  коммерсантами  на
террасе кафе в Биаррице.).
   Откровенно говоря, мы мало что узнали во время этой поездки. У нас еще не
было привычки путешествовать.
   Осматривая достопримечательности, девушки из ювелирного  магазина,  то  и
дело заглядывали в путеводитель. И они все время жевали, доставая из пляжных
сумок шоколад и печенье. А мы с отцом - кроме бутылки  с  мятной  и  сладкой
настойкой на спирту - ничего не взяли с собой из  дома  съестного,  полагая,
что это не принято. Из обуви  у  меня  были  с  собой  только  белые  туфли,
купленные для церемонии обновления обета.  Они  очень  быстро  загрязнились.
Мать не дала мне никакого средства для их отбеливания. Нам  и  в  голову  не
приходило, что его можно купить, словно в чужом городе  не  было  магазинов.
Вечером, в Лурде, увидев  обувь,  выстроившуюся  в  ряд  перед  номерами,  я
выставила и свои туфли. Утром они были такие же грязные, как и  накануне,  и
отец посмеялся надо мной: "Что я тебе говорил! За это нужно платить." Но для
нас это было немыслимо.
   Мы купили только памятные медали и почтовые открытки,  чтобы  послать  их
матери, родственникам, знакомым. За все время - ни одной газеты, только  раз
купили "Канар аншене"  .  Местные  ежедневные
газеты ничего не писали о нашем крае.
   У меня не было с собой  ни  купальника,  ни  шорт.  Поэтому  по  пляжу  в
Биаррице, среди голых тел в бикини, мы бродили одетые и в обуви.
   И еще я запомнила, как в Биаррице на террасе большого кафе отец  принялся
рассказывать сальный анекдот о кюре, который я уже слышала от него дома. Все
натужно смеялись.
   На обратном пути мне запомнились три сценки.
   Во  время  остановки  на  рыжем  глинистом  плато  с  выгоревшей  травой,
возможно, в Оверне, я присела в ямке, подальше от  группы,  чтобы  облегчить
желудок. И вдруг меня поражает мысль, что я оставлю частицу  себя  в  месте,
куда, скорее всего, уже никогда не вернусь. Очень скоро, завтра я  буду  уже
далеко, а моя частица еще много дней, до самой зимы, будет лежать здесь,  на
этом пустынном плато.
   Или вот на лестнице замка Блуа . Отец простудился и непрерывно кашляет.  Его  кашель,
гулко отдающийся под сводами замка, заглушает  голос  гида.  Отец  намеренно
отстает от группы, которая поднялась уже на  верхнюю  площадку  лестницы.  Я
возвращаюсь и жду его - скрепя сердце.
   Вечером, накануне возвращения домой, мы остановились в Type и  обедали  в
ресторане, который был весь в зеркалах и  сверкал  огнями  -  ресторане  для
состоятельной и элегантной публики. Мы с отцом сидели в конце общего  стола,
вместе с группой. Официанты  обходили  нас  стороной,  мы  долго  дожидались
каждого блюда. Рядом с нами, за отдельным столиком, сидели загорелая девочка
14-15-ти лет, в платье с большим вырезом, и немолодой мужчина, наверное,  ее
отец. Они беседовали и смеялись, свободно и непринужденно, не обращая ни  на
кого внимания. Девочка лакомилась густым молоком из стеклянного  горшочка  -
только несколько лет спустя я узнаю,  что  это  -  йогурт,  в  ту  пору  еще
неизвестный в наших краях. Напротив висело зеркало, и я увидела в нем себя -
унылую, бледную, в очках, молча сидевшую рядом с отцом,  который  смотрит  в
пустоту. Я видела, какая пропасть отделяет меня от той девочки, но не знала,
что нужно сделать, чтобы стать на нее похожей.
   С несвойственной отцу злостью он начал бранить  этот  ресторан,  где  нам
подали пюре из "кормовой" картошки - белое и безвкусное. Потом он будет  еще
несколько недель сердито поминать этот  обед  и  картошку,  которой  "кормят
свиней". Хотя на самом деле отцу хотелось сказать  совсем  иное:  "Вот  где,
наконец, до меня дошло, почему нас так презирают эти  официанты  ведь  мы  с
тобой - не шикарные клиенты, что заказывают себе блюда по меню".
   После каждой из этих сценок, что запали мне тогда  в  душу,  меня  так  и
подмывает, по моему обыкновению, заключить:
   "в тот  день  я  открыла"  или  "я  заметила,  что",  но  подобные  слова
предполагают четкое понимание пережитых ситуаций. А у меня  связано  с  ними
только чувство стыда, вытеснявшее все прочие чувства и мысли.  Но  от  этого
никуда не спрятаться - я испытала это тяжкое бремя уничижения.  Это  и  есть
последняя истина.
   Только она и роднит девочку 52-го года  с  женщиной,  которая  пишет  эти
строки.
   Кроме Бордо, Тура и Лиможа, я никогда не возвращалась в те места, где  мы
побывали во время путешествия.
   Ярче всего мне запомнилась сцена в ресторане Тура. Когда я  писала  книгу
об отце, она все время стояла у меня перед глазами, безжалостно напоминая  о
существовании двух разных миров и нашей принадлежности к низшему из них.
   Возможно, та роковая воскресная сцена  только  хронологически  связана  с
путешествием, но можно ли утверждать, что она  не  повлияла  на  обостренное
восприятие более поздней ресторанной сцены и  что  последовательность  чисто
случайна.
   Вернувшись  домой,  я  только  и  думала,  что  об  этом  путешествии.  Я
переносилась мыслями в гостиничные номера, в ресторан,  на  улицы  солнечных
городов.  Я  узнала,  что  существует  и  другой  мир  -  необозримый,