ющейся  сеткой,  он  отдал  честь,   приложил   к
свежестриженному виску два свободных пальца с грязными толстыми ногтями:
     -- Ваше... это... очень рад... рад... вот так...
     Сетка болталась у его груди...

     Больше всего на свете Марина ненавидела Советскую власть.
     Она ненавидела государство, пропитанное кровью и ложью,  расползающееся
багровой раковой опухолью на нежно-голубом теле Земли.
     Насилие всегда отзывалось болью в сердце Марины.
     Еще  в  детстве, читая книжки  про  средневековых героев,  гибнущих  на
кострах, она обливалась слезами, бессильно сжимая  кулачки. Тогда, казалось,
что  и ее  волосы  трещат вместе  с  пшеничными прядями  Жанны  д'Арк,  руки
хрустят, зажатые палачами Остапа в страшные тиски, а ноги терзают чудовищные
"испанские сапоги", предназначенные для Томмазо Кампанеллы.
     Она ненавидела  инквизицию, ненавидела Куклуксклан. ненавидела генерала
Галифе.
     В семнадцать  лет Марина столкнулась с хиппи.  Они  открыли ей глаза на
окружающий мир, стали давать книжки, от которых шло что-то новое, истинное и
светлое, за что и умереть не жаль.
     Дважды  она попадала в милицию, и эти люди в грязно-голубых рубашках, с
тупыми самодовольными мордами навсегда  перешли в  стан  ее  врагов. Это они
стреляли в Линкольна, жгли Коперника, вешали Пестеля.
     Один раз Солнце взял ее "на чтение".
     Читал Войнович на квартире одного пианиста.  Так Марина познакомилась с
диссидентами.
     За месяц ее мировоззрение поменялось до неузнаваемости.
     Она  узнала  что  такое  Сталин.  Она  впервые  оглянулась  и с  ужасом
разглядела мир. в котором жила, живет и будет жить.
     "Господи", --  думала  она, --  "Да это  место  на Земле просто  отдано
дьяволу, как Иов!"
     А  вокруг  громоздились  убогие  дома,  убогие  витрины  с  равнодушием
предлагали  убогие вещи, по убогим улицам ездили убогие машины.  И под  всем
под этим,  под высотными сталинскими  зданиями, под  кукольным  Кремлем, под
современными билдингами  лежали  спрессованные  кости миллионов  замученных,
убиенных страшной машиной ГУЛАГа...
     Марина  плакала, молилась исступленно, но страшная  ж:изнь  текла своим
убогим размеренным чередом.
     Здесь принципиально ничего не менялось, реальное время, казалось, давно
окостенело  или  было  просто отменено декретом, а  стрелки  Спасской  башни
крутились просто так, как пустая заводная игрушка.
     Но  страшнее  всего   были  сами  люди,  --  изжеванные,   измочаленные
ежедневным  злом,  нищетой,  беготней.  Они, как  и блочные дома, постепенно
становились в глазах Марины одинаковыми.
     Отправляясь утром на работу в набитом, надсадно  пыхтящем автобусе, она
всматривалась в лица  молчащих, не  совсем проснувшихся людей  и не находила
среди них человека, способного удивить судьбой,  лицом, поведением.  Все они
были знакомы и узнаваемы, как гнутая ручка двери или раздробленные плитки на
полу казенного туалета.
     Не успевали  они открывать  свои рты, как Марина уже  знала,  что будет
сказано  и  как.  Речь их была ужасной, --  косноязычие, мат,  канцеляризмы,
блатной жаргон свились в ней в тугой копошащийся клубок:
     -- Девушк. а как вас звать?
     -- Я извиняюсь конешно, вы не в балете работаете?
     -- Вы не меня ждете?
     -- Натурально, у меня щас свободный график. Сходим в киношку?
     -- У вас глаза необычайной красоты. Красота глаз на высоком уровне.
     -- А я, между прочим, тут как бы неподалеку живу...
     Она  морщилась,  вспоминая  тысячи  подобных  приставаний  в  метро,  в
автобусе, на улице.
     Ей было жалко их, жалко себя. Почему она родилась в это время? За что?!
     Но  это  была греховная мысль, и Марина гнала ее, понимая,  что кому-то
надо жить и в это время. Жить: верить, любить, надеяться.
     Она верила, любила. И надеялась.
     Надежда  эта  давно уже воплотилась  в  сокровенную  грезу,  предельная
кинематографичность которой  заставляла Марину в момент погружения  забывать
окружающий мир.
     Она  видела  Внуковский аэродром, заполненный морем пьяных от свободы и
счастья  людей:  заокеанский  лайнер приземляется  вдали,  с ревом бежит  по
бетонной  полосе,  выруливает,  прорастая  сквозь  марево  утреннего  тумана
мощными  очертаниями. Он еще  не  успевает остановиться,  а людское море уже
течет к нему, снося все преграды.
     Марина бежит,  бежит, бежит,  крича  и размахивая руками и  все  вокруг
бегут и кричат, бегут и кричат.
     И вот бело-голубая громадина  "Боинга"  окружена ревущим людским морем.
Открывается овальная дверь и в темном проеме показывается ЛИЦО. Широколобое,
с узкими,  обрамленными шкиперской  бородкой щеками,  маленьким,  напряженно
сжатым  ртом  и  неистово  голубыми  глазами.  И  в   них,  в  этих  мудрых,
мужественных глазах великого человека, отдавшего всего себя служению России,
стоят слезы.
     ОН выходит из проема на  верхнюю площадку подкатившегося трапа, выходит
в том самом тулупчике, прижимая к груди мешочек с горстью земли русской.
     Людское море оживает, вскипает безумными валами,  Марину несет к трапу,
она оказывается у  подножья, она видит ЕГО совсем близко. А ОН, там наверху,
залитый лучами  восходящего  солнца, поднимает  тяжелую  руку  и  размашисто
медленно крестится, знаменуя Первый День Свободы.
     И все вокруг крестятся, целуются, размазывая слезы.
     И Марина тоже крестится и плачет, крестится и плачет.
     И Солнце Свободы встает, затопляя все своим светом...

     -- Да  открыто, входите! -- приглушенно  донеслось из-за двери,  Марина
коробкой толкнула ее.
     Дверь распахнулась. Марина  вошла в узкий и  короткий коридорчик, тесно
заваленный и заставленный.
     -- Ау... -- негромко позвала она, морщась от режущей руку коробки.
     Послышалось  нарастающее шарканье  разношенных  тапочек,  Люся вошла  в
коридор:
     -- Маринка! Привет...
     -- Привет... держи быстро, а то руки отваливаются...
     -- Что это?  -- Люся приподняла коробку и, пошарив  ладонью  по  обоям,
щелкнула выключателем, -- Ух-ты упаковано как сурово...
     -- Это вам.
     -- А что это? Диссида?
     -- Да нет. Распакуй, узнаешь...
     -- Да ты раздевайся, проходи... Мить, Маринка пришла!
     -- Слышу,  слышу, --  худощавый, коротко подстриженный Митя  заглянул в
коридор, -- Привет.
     --  Привет,  Мить,   --  Марина  повесила  плащ  на  один  из  огромных
корабельных гвоздей, поправила свитер и пошла за исчезнувшими хозяевами.
     В проходной  комнате  никого  не  было  --  Люся  на кухне  распутывала
цековские узлы на коробке, Митя чем-то щелкал в своей комнатенке.
     Марина осмотрелась, потирая онемевшую руку.
     Эта  комната, увешанная картинами,  книжными  полками,  фотографиями  и
репродукциями, всегда  вызывала у нее желание потянуться до хруста, закурить
и блаженно рухнуть на протертый тысячами задниц диван.
     Как  много  всего было  в этой комнате,  под матерчатым,  полинявшим от
табачного дыма абажюром.
     Марина  вдохнула  и  знакомый  невыветривающийся  запах  табака  качнул
память,  оживляя яркие  слайды  минувшего:  немногословный Володя  Буковский
ввинчивает  в  пепельницу сигарету, просит  Делонэ  почитать  новые стихи...
строгий   молчаливый  Рабин  неторопливыми   движениями  распаковывает  свою
картину,  на которой  корчится желто-коричневый барак со слепыми окошками...
бодрый,  подтянутый   Рой   Медведев  что-то   быстро   говорит,   сдержанно
жестикулируя...   улыбчивый   круглолицый   Войнович  читает   "Иванькиаду",
прерываясь,  чтобы  дать  угаснуть очередному  взрыву смеха...  американская
корреспондентка поднимает увесистый "Никон", нацелив выпуклый глаз объектива
на  оживленно  беседующих Сахарова и  Митю...  весело  поблескивающий очками
Эткинд стремительно  целует руку вошедшей  Чуковской -- высокой, седовласой,
осанистой...
     --  Маринк...  откуда роскошь такая? Где ты?  Иди сюда!  -- крикнула из
кухни Люся.
     Марина прошла к ней.
     Удивленно глядя  на нее, Люся держала в  руках батон колбасы и банку  с
икрой:
     -- Не понимаю...
     --  Поймешь,  когда съешь,  --  усмехнулась  Марина,  перешагивая через
пушистого кота, -- Это вам к Пасхе.
     -- От кого?
     -- От ЦК КПСС.
     -- Ну, серьезно?
     -- Да не все ли равно, от кого? От меня!
     -- Роскошь какая... спасибо... а сколько я должна, Мариш?
     -- Чашку чая. И пожрать чего-нибудь...
     --  Нет. ну  как  же... Митя! Митька!  Марин, но я заплачу,  у  нас шас
есть...
     -- Ладно, заткнись.
     Митя вошел в кухню, приветливо улыбнулся Марине:
     -- Ты просто девушка из Голливуда. Что это?
     -- Жратва.
     -- Кому?
     -- Вам.
     -- От кого?
     -- От сочувствующих диссидентскому движению в СССР.
     Засмеявшись, он взял банку:
     -- Так. Судак в томатном соусе. Невероятно.
     Марина вытянула из лежащей на столе пачки сигарету, закурила:
     -- В лагере не так кормили?
     --  Почти так.  По праздникам  рябчиков  давали  с икрою  паюсной  и  с
кувшином шабли.
     -- Ну вот. Набирайся сил. Для будущих классовых битв.
     -- Спасибо. Мы наш, мы новый мир построим... Люсь, отрежь попробовать.
     -- Сейчас я  всем нарежу, подожди...  -- мотнула головой  Люся.  убирая
продукты в пузатый облупленный "ЗИЛ".
     --  За такую снедь, Мариночка, я тебе презентую  одну книжонку, -- Митя
положил руку на ее плечо, -- Пошли.
     В его  комнатенке было тесней, чем  в коридоре,-- бумаги,  книги, пачки
фотографий  теснились  на грубых дощатых  полках, лежали грудами  на столе и
кровати. На стуле беззвучно мотал бобины роскошный японский магнитофон.
     -- Ух ты, чудо какое. Я раньше не видела у тебя...
     -- А раньше и не было, -- равнодушно отозвался Митя, -- Неделю всего.
     -- Привезли?
     -- Ага. Жалко загонять, но придется...
     -- Мани, мани?
     -- Да. Сейчас как никогда нужны...
     Бобина кончилась и, похлестывая кончиком пленки, остановилась.
     -- Так. Где-то здесь... -- Митя. словно слепой, провел рукой по книжным
корешкам, -- Ага. Вот она...
     Вытащив новенькую книжку, он передал Марине:
     -- На. Читай и радуйся.
     -- Спасибо, Митенька, -- улыбнулась она, рассматривая обложку  с темной
фотографией  какого-то  старика  и  белым крупным шрифтом:  МЕЖДУ СОБАКОЙ  И
ВОЛКОМ.
     -- Ты "Школу для дураков" читала?
     -- Ага. Ты же мне и давал, еще до посадки.
     -- Хорошая книжка?
     -- Ничего.
     --  Он мне  нравится.  Не  знаю  почему,  но  нравится. Хотя  Гроссман,
конечно, ближе.
     Митя ласково посмотрел ей в глаза.
     Улыбнувшись, она отвела взгляд:
     -- Ты как-то изменился...
     -- А ты вот не меняешься. Все такая же нимфа.
     -- Нимфетка?
     -- Ну, из нимфеток ты выросла.
     Минуту они простояли, рассматривая друг друга.
     -- Чааай пииить! Ребяяята! -- прокричала на кухне Люся.
     Вскоре они уже сидели за квадратным кухонным столиком, покрытым все той
же старой-престарой клеенкой, начисто утратившей свой рисунок.
     Марина отхлебнула обжигающий чай из  большой глиняной  кружки и провела
пальцем по клеенке.
     За этим  столом в свое  время пересидели, выпив  сотни  литров крепкого
Люсиного  чая, почти  все известные  правозащитники, диссиденты, писатели  и
художники.
     И пили многие  наверно из  этой глиняной  "гостевой" кружки  -- грубой,
серовато-коричневой, поблескивающей глазурью...
     Марина снова отхлебнула, разглядывая в чае свое отражение.
     Этого  края  с небольшой  извилистой трещинкой касались  губы Сахарова,
Орлова, Якунина,  Щаранского,  Даниэля,  Синявского, Владимова,  Буковского,
Копелева, Роя и Жореса Медведевых...
     И ОН тоже касался этого края.
     Марина вздрогнула,  провела языком  по  трещинке.  Вот  здесь  были ЕГО
твердо сжатые губы...
     --  Ты  что  задумалась?  -- спросила Люся,  отправляя  в рот тоненький
ломтик колбасы.
     -- Да так, ничего...
     -- Какие новости?
     -- Чего-то никаких. А у вас?
     -- Тоже, -- безразлично пробормотал Митя, -- Вчера корр был.
     -- Ну и что?
     --  Ничего. Говорили  про погоду... Да,  мальчики  были  эти...  как их
группа...
     --  "Молодежная  инициатива",  --  подсказала Люся,  протягивая  Марине
тарелку с сильно помятыми пирожными.
     -- А что это?
     -- Да  то же, что и  "Доверие",  только еще более неопределенней. Милые
ребята,   выросшие   хиппи.  Хотят   сердцами   почувствовать   американских
сверстников,  чтобы  вместе противостоять  современному... как это у  них...
современному упорядоченному безумию...
     -- Сердцами? -- спросила Марина, прокусывая эклер.
     -- Ага...
     -- А половыми органами?
     Митя с Люсей засмеялись.
     Стоящий на "ЗИЛе" телефон приглушенно зазвонил.
     Митя протянул руку, коснувшись плечом Марины. снял трубку:
     --  Да...  ааа,  привет. Привет.  Ага... вот  как...  ей? Ну,  чудно...
хорошо... хорошо... ага... спасибо... спасибо, Мил, пока.
     Трубка неловко брякнулась на рычажки.
     Улыбаясь, Митя стал намазывать хлеб маслом, весело поглядывая на Люсю:
     -- К Милке Дороти заезжала вчера. Привезла тебе дубленку.
     Люся удивленно пожала плечами, чашка ее остановилась возле губ:
     -- Что ж она к нам не заехала?
     -- Бздит, наверно. Поезжай забери.
     Митины  зубы впились  в громоздкий бутерброд из  толстого слоя  масла и
трех кружков колбасы.
     Суетливо допив чай, Люся встала из-за стола:
     -- Мариночка, я побегу, прости меня...
     -- Не прощу, -- шутливо отозвалась Марина. прихлебывая чай.
     -- А ты Верке дозвонись обязательно, скажи, что я не приеду сегодня...
     -- Ладно...
     Люся выбежала в  коридор, зашуршала  одеждой,  Митя искоса взглянул  на
Марину и вдруг побледнел,  нарочито сосредоточенно уставившись в свою пустую
чашку.
     Хлопнула дверь.
     Несколько минут просидели  молча, только  позвякивала в кружке Маринина
ложечка.
     йПотом Митя посмотрел  и взял  руку  Марины  в  свою. Его  глаза  после
двухлетнего заключения казались шире и рассеянней прежних.
     -- Что с тобой, Митя? -- спросила она, дивясь глупости своей фразы.
     Вместо ответа он склонился и поцеловал ее руку.
     Прикосновение  его  теплых  шершавых  губ  успокоило  и  стерло  ложную
театральность. Марина провела ладонью по его небрежно выбритой щеке.
     Он сразу обмяк, сгорбился,  словно что-то  невидимое  тяжело навалилось
сверху:
     -- Знаешь... я сейчас, как выписавшийся Костоглотов...
     Он беспомощно улыбнулся, и  Марина только сейчас заметила, как постарел
этот человек за два года..
     Он стал целовать  ее ладонь  --  нежно  и  долго. За эти  два года Митя
изменился.  В нем  что-то сдвинулось, черты лица непонятным образом сошли со
своих мест, как на смазанной фотографии.
     Его  поцелуи стали  все более настойчивыми,  и  через  минуту  они  уже
целовались  во  влажной  темноте  ванной,  притиснувшись  к двери,  запертой
изнутри порывистыми Митиными пальцами.
     Он целовался с жадностью, словно хотел выпить ее  всю. Дрожащие пальцы,
пробрались под свитер, тискали Маринину грудь, гладили плечи.
     Когда  дрожь  его  тела  стала  неуемной,  а дыхание  хриплым,  Марина,
решительно отстранившись, расстегнула молнию своих брюк и сняла свитер.
     Сразу же  зашуршали  и  Митины брюки, звякнула упавшая  пряжка,  звучно
сползла по невидимым ногам резинка трусов.
     Его  руки  быстро и грубо  повернули Марину,  хриплые обветренные  губы
запутались в ее волосах.
     Наклонившись, Марина оперлась руками о расшатанную раковину.
     Митя вошел жадно,  с бессильным стоном сжав ее грудь,  и стал двигаться
-- нетерпеливо и быстро.
     Марина,  успевшая  приглядеться  в  темноте,  различила   свое  смутное
отражение в круглом зеркале над поскрипывающей раковиной.
     Неясное  лицо,   покачивающееся  в   такт  Митиному  дыханию,  казалось
незнакомым, худым и красивым. Огромные черные глаза  смотрели с  пристальным
вниманием.  Вдруг простое внимание в них сменилось нежностью.  Марина узнала
их  и улыбнулась  в  темноте. Черные влажные глаза были рядом  -- совсем как
тогда,  в ее первую  золотую,  неповторимую, огненно-пьянящую, ослепительную
брачную ночь...

     Через  полчаса  они сидели  рядом на знаменитом Митином диване,  пуская
струи дыма в зеленый абажюр.
     Марина  искоса посматривала на Митю. Сейчас он был вялым, глаза грустно
блестели над бледными впалыми щеками.
     -- Мить, тяжело  было  в лагере? --  спросила  она, придвигаясь  к нему
ближе и кладя руку на его мягкие, тронутые сединой волосы.
     Он затянулся, близоруко сощурившись:
     --  Прошлый раз было  тяжелее.  Сейчас как-то  пронеслось  все  быстро.
Все-таки  два  года, а  не  четыре --  Ты  тогда  голодал,  я помню. Все  по
"голосам" слушала о твоих голодовках.
     Он усмехнулся:
     --Да...
     Помолчали.
     Марина потушила окурок, положила голову Мите на плечо:
     -- Ты у нас мученик.
     Он снова усмехнулся:
     -- Великомученица Варвара.
     Она продолжала его гладить:
     -- Мить, а Коля когда выйдет?
     Он пожал плечом, качнув ее голову:
     -- Понятия не имею. Может совсем не выйдет.
     -- Как так?
     -- Очень просто. Срок  кончится, добавят новый. Как  Мишке.  Он вон еще
три года получил.
     -- Миша?! А я и не слышала ничего.
     -- И не услышишь...
     Он обнял ее:
     -- Еще годика  три-четыре  пройдет и от  нашего брата останутся  только
предания:  вот, были такие -- диссиденты. Что-то  там писали, против чего-то
выступали, за что-то  садились.  А  потом их просто вывели  под корень,  как
кулаков в двадцатые годы. И все. Пиздец...
     -- Не выведут, не выведут, Мить. Они боятся.
     Он засмеялся:
     -- Брось глупости говорить.  Никого они не боятся, кроме самих себя.  И
замов своих, тех  что помоложе. Вон --  "Солидарность" -- тридцать миллионов
человек. Ам -- и нет. И как-будто ничего не было.
     Он вздохнул, вяло махнул рукой:
     -- Ну  и  чорт  с  ними. Воевать я больше  не  намерен, пусть куролесят
дальше. Дело в том, Мариш,  что через недельку-другую  мы отчалим.  Нарисуем
ноги, как блатные говорят.
     -- Как? -- Марина подняла голову.
     -- Так.
     -- Совсем?
     -- Да уж наверно.
     -- А куда?
     Он пожал плечами:
     -- В Штаты наверно...
     Марина замолчала, опустив голову. Потом провела рукой по лицу:
     -- Господи... И так уж нет никого. И ты. Кошмар...
     -- А что, прикажешь мне в лагерях сгнить?
     -- Да нет, ну что ты. Конечно лучше уехать от греха...
     Митя встал, заходил по комнате:
     -- Меня все равно посадят через месяц-другой, если  не уеду. И больше я
уже не  выйду.  Никогда.  А мне ведь  не семьдесят, а тридцать  восемь.  Я и
так-то не жил ни хрена. Шесть лет в  лагерях, два -- в дурдоме. А потом -- я
просто  смысла не  вижу  что-либо делать.  Все разогнано, разгромлено.  Коля
сидит, Миша сидит, Витька  с  Анькой сидят. Боря отвалил.  Санька тоже. Либо
посадка,  либо  отъезд. А западу  наплевать на нас. Ничего не  могут. Картер
ушел и все -- до диссидентов никому не стало дела...
     Он остановился, качнулся на носках:
     -- А  потом,  извини  меня,  внутригосударственная ситуация  чудовищна.
Сейчас как никогда видно, что эта машина давно уже работает по своим, никому
не понятным законам,  и совершенно  не важно кто стоит у руля.  Даже  шеф ГБ
ничего  не  может изменить  в ней, а  что говорить о  других, которые придут
после.  Да  и вообще...  -- он  устало рассмеялся,  --  Министр ГБ --  глава
государства.  Просто  дядюшкин сон  какой-то Нет,  пройдет десяток лет и про
брежневские времена  вспомнят  со  слезой умиления. Скажут,  тогда  сажали и
точно знал, что выйдешь...
     Он подошел к окну.
     Марина встала, подошла, обняла его сзади.
     Не поворачиваясь, он взял ее руку, прижал к губам.
     За  окном было темно, горели фонари  и окна.  Марина  прижалась щекой к
грубому, пропахшему табаком свитеру: