ские горы...
     -- Россия... -- прошептала Марина  и вдруг поняла для себя что-то очень
важное.
     --  НЕ  ТА,  НЕ ТА РОССИЯ!!' --  продолжал суровый  голос,  -- НЕБЕСНАЯ
РОССИЯ!!!
     Ладонь стала светлеть и голубеть, очертания  рек, гор и озер побледнели
и  выросли,   заполняя  небо,   между   несильно  сжатыми  пальцами  засияла
ослепительная  звезда:  Москва!  Звезда  вытянулась  в  крест  и   где-то  в
поднебесье ожил густой бас протодьякона из Елоховского:

     От юности Христа возлюбииив,
     И легкое иго Его на ся восприяааал еси,
     И мнооогими чудесааами прослааави тебе Бог,
     Моли спастися душам нааашииим...

     А где-то выше, в звенящей голубизне откликнулся невидимый хор:

     Мнооогааая лееетааа...
     Мнооогааая леееетаааа...

     Но Марина отчетливо  понимала, что дело не в протодьяконе, и не в хоре,
и не в ослепительном кресте, а в чем-то совсем-совсем другом.
     А ОН, тоже  понимая  это. метнул свой  испепеляющий  взгляд  в  сторону
сгрудившихся  Марининых любовниц.  Вид их  был жалким: хнычущие, полупьяные,
собранные  в  одну  кучу,  они  корчат  рожи,  закрываются локтями, посылают
проклятия... Мария, Наташка, Светка, Барбара, Нина... все,  все... и Саша. и
Сашенька!  Тоже  омерзительно   кривляется,   плюется,  заламывает   голубые
мраморные руки...
     Марину передернуло  от омерзения,  но  в этот  момент ОН  заговорил под
торжественно нарастающее пение  хора,  заговорил громко  и мужественно, так,
что Марину затрясло, рыдания подступили к горлу:
     --  ВЕЛИЧИЕ РУСИ НАШЕЙ СЛАВНОЙ С НАРОДОМ ВЕЛИКИМ С ИСТОРИЕЙ ГЕРОИЧЕСКОЙ
С ПАМЯТЬЮ ПРАВОСЛАВНОЙ  С МИЛЛИОНАМИ  РАССТРЕЛЯННЫХ  ЗАМУЧЕННЫХ  УБИЕННЫХ  С
ЗАМОРДОВАННОЙ  ВОЛЕЙ  С БЛАТНЫМИ КОТОРЫЕ  СЕРДЦЕ ТВОЕ  ВЫНИМАЮТ И СОСУТ И  С
РАЗМАХОМ  ВЕЛИКИМ  С ПРОСТОРОМ  НЕОБЪЯТНЫМ  С ПРОСТЫМ  РУССКИМ  ХАРАКТЕРОМ С
ДОБРОТОЙ  ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ  И С  ЛАГЕРЯМИ ГРОЗНЫМИ С МОРОЗОМ ЛЮТЫМ С  ПРОВОЛОКОЙ
ЗАИНДЕВЕВШЕЙ В РУКИ ВПИВАЮЩЕЙСЯ И СО СЛЕЗАМИ И С БОЛЬЮ С ВЕЛИКИМ ТЕРПЕНИЕМ И
ВЕЛИКОЙНАДЕЖДОЮ...
     Марина  плачет  от  восторга  и  сладости,  плачет  слезами  умиленного
покаяния,  радости и  любви, а  ОН  говорит и говорит, словно  перелистывает
страницы великой ненаписанной еще книги. Снова возникает голос протодьякона,
искусным речитативом присоединяется к хору:

     Кто говорит, что ты не из борцов?
     Борьба в любой, пусть тихой, но правдивости.
     Ты был партийней стольких подлецов,
     Пытавшихся учить тебя партийности...

     Марина  не  понимает  зачем  он  это читает, но  вдруг  всем  существом
догадывается, что дело совсем не в этом, а в чем-то другом  -- важном, очень
важном для нее!
     Снова  приближается  бледное  треугольное  лицо  с  развалом  полуседых
прядей:
     ЖИТЬ БЕЗ ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО, МАРИНА! НЕВОЗМОЖНО!! НЕВОЗМОЖНО!!!
     Лицо  расплывается  и  на  высоком  синем  небе,  посреди  еле  заметно
поблескивающих звезд, проступают ровные серебряные слова:
     ЖИТЬ БЕЗ ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО, МАРИНА!
     -- Но как же быть?  --  шепотом  спрашивает она и тут же вместо серебра
выступает яркое золотое:
     ЛЮБИТЬ!
     --  Кого?  --  громче  спрашивает  она,  но  небо  взрывается  страшным
грохотом, почва  трясется,  жалкие тела  любовниц мелькают меж деревьями, по
земле тянется широкая трещина, трещина, трещина...

     Голая Саша, неловко перегнувшись через Марину, подняла с пола ночник:
     -- Разбудила, Мариш?
     --  Разбудила...  -- недовольно пробормотала Марина, щурясь на бьющий в
окно солнечный свет, -- Фууу... ну и сон...
     -- Хороший? -- хрипло спросила Сашенька, придвигаясь.
     -- Очень, -- грустно усмехнулась Марина, откидываясь на подушку.
     Саша  положила  голову Марине на грудь: -- А я вот  ничего не видела...
давно снов не вижу...
     -- Жаль, --  неожиданно холодно  проговорила Марина,  чувствуя странное
равнодушие к кудряшкам подруги, к ее теплому льнущему тельцу.
     "Тяжелый сон..." -- подумала  она, вспоминая, -- "Постой... Там же было
что-то главное, важное... забыла, чорт..."
     Она отстранила Сашину голову:
     -- Мне пора вставать...
     Сашенька удивленно посмотрела на нее:
     -- Уже?
     -- Уже...  -- сонно пробормотала Марина,  выбралась из-под  нее и голая
пошла в совмещенку.
     -- Приходи скорей! -- крикнула Саша, но Марина не ответила.
     Ягодицы   встретились  с  неприятно  холодным  кругом,  рука  рассеянно
оторвала кусок туалетной бумаги:
     -- Главное... самое главное забыла...
     Струйка  чиркнула по дну унитаза  и,  сорвавшись  в стояк,  забурлила в
воде...
     Марина давно  уже не видела подобных  снов,  да если и  видела,  то все
равно никогда  в них так просто не  открывалась истина.  А  этот  --  яркий,
громкий, потрясающий -- дал ей  почувствовать что-то очень важное, чего  так
настойчиво и давно искала душа...
     -- Но, что?...
     Она подтерлась, нажала рычажок.
     Бачок с ревом изрыгнул воду и привычно забормотал.
     Марина посмотрела на себя в зеркало:
     -- Господи, образина какая...
     Взяла  расческу-ежик,   зевая,  провела  по  волосам,  пустила  воду  и
подставила лицо под обжигающую холодом струю.
     Умывшись, снова встретилась глазами с угрюмой заспанной женщиной:
     -- Кошмар...
     Под красными  воспаленными глазами пролегли синие  мешки,  распухшие от
поцелуев губы казались отвратительно большими.
     -- Ну и рожа... дожила...
     Саша встретила объятьем,  из которого Марине  пришлось долго выбираться
под настороженные вопросы любовницы:
     -- Что с тобой, Мариш? Я что, обидела  тебя чем-то? А, Мариш? Ну, что с
тобой? Ну, не пугай меня!
     Наконец  розовый  кренделек рук  был  разорван,  Марина молча принялась
собирать свою разбросанную одежду.
     -- Мариш! Ну, что случилось?
     -- Ничего...
     -- Ну, Мариночка! Милая моя!
     Марина брезгливо поморщилась.
     -- Ты... ты что, не любишь меня? -- Сашенькин голос дрогнул.
     Подняв свитер,  Марина покосилась на нее -- голую, лохматую лесбиянку с
бесстыдно торчащей грудью и опухшим лицом.
     "Болонка  прямо...  как   глупо  все..."  --  горько   подумала  она  и
усмехнулась, -- "Двадцать девятый раз. Как глупо..." Саша ждала ответа.
     Свитер проглотил голову и руки, сполз по голому животу:
     -- Не люблю.
     Сашины  губы приоткрылись,  одна рука машинально прикрыла грудь, другая
-- рыженькие чресла.
     "С  такой блядюги Ботичелли наверно  свою  Венеру писал..." -- подумала
Марина, удивляясь, насколько ей все равно.
     -- Как?
     -- Вот так.
     -- Как? Не любишь?
     -- Не люблю.
     -- Как? Как?!
     -- Ну что  ты какаешь!  -- зло обернулась к  ней Марина,  -- Не люблю я
тебя, не люблю! Ни тебя, никого, понимаешь?
     -- Маринушка... что с тобой... -- осторожно двинулась к ней Сашенька.
     -- Только не подходи ко мне!
     -- Мариш... -- Сашенькины губы задрожали, она захныкала, -- Ну,  Мариш,
прости меня... я исправлюсь... я не буду с мужиками...
     -- Не подходи  ко мне!!!  --  истерично закричала Марина,  чувствуя как
белеет ее лицо и холодеют конечности.
     Готовая было расплакаться Сашенька, испуганно отпрянула.
     Натянув брюки, Марина пошла на кухню ставить чайник.
     Когда вернулась, одевшаяся Сашенька, пугливо  обойдя ее,  направилась в
коридор.
     "Господи, какая дура..." -- усмехнулась Марина, наблюдая  как торопливо
натягивает эта овечка свои сапоги, -- "Святая проблядь... А я что? Лучше что
ли? Такая же блядища из блядищ..."
     Она устало потерла висок.
     --  Верни  мне  мои  сорок  рублей  за платье,  --  обиженно  пропищала
Сашенька, застегивая плащ. Губки ее были надуты, глаза смотрели вбок.
     -- Хуй тебе, -- спокойно проговорила Марина. сложив руки на груди.
     -- Как... как?... -- растерянно прошептала Саша.
     -- А вот так.
     -- Но... это же... это же мои деньги... я... ты должна вернуть...
     --  Что  вернуть?  --  зловеще  спросила  Марина, приближаясь  к ней  в
полумраке коридора.
     -- Как... деньги... мои деньги... -- испуганно пятилась Саша.
     -- Вернуть? Деньги?
     -- Деньги... сорок рублей... я же вперед заплатила...
     -- Вперед?
     -- Да... вперед...
     -- Так, деньги, говоришь?
     -- Деньги... я хотела ска...
     Не успела Саша договорить, как Марина со всего маха ударила ее по лицу.
Сашенька  завизжала, бросилась  к двери,  но  Маринины руки вцепились  ей  в
волосы, стали бить головой о дверь:
     -- Вот тебе деньги... вот тебе деньги... вот... вот... вот...
     Визг стал нестерпимым, от него засвербило в ушах.
     Марина ногой распахнула дверь и с омерзением выбросила бывшую любовницу
на лестничную площадку:
     -- Сука...
     Захлопнув  дверь,  тяжело  дыша, привалилась к  ней  спиной,  постояла,
добрела до бесстыдно распахнутой тахты, упала лицом в подушку, еще хранившую
в белых складках запах Сашиных кудряшек.
     Руки сами заползли под нее, обняли.
     Марина заплакала.
     Скупые поначалу слезы полились легко и через минуту она уже тряслась от
рыданий:
     -- Гос... по...  ди... ду... ра... дура... Плечи  ее вздрагивали, перед
глазами стояло испуганное Сашенькино лицо, в ушах звенел любимый голос.
     --Ду... ра... дура... прокля...аатая...
     Вскоре  плакать   стало   нечем,  обессилившее  тело   лишь   беззвучно
вздрагивало, вытянувшись среди скомканного постельного белья.
     Полежав  немного, Марина встала, вытерла рукавом зареванное лицо, вышла
в коридор, оделась, пересчитала деньги и  хлопнула дверью так, что  с косяка
что-то посыпалось...

     Последнее время  запои не часто  посещали  Марину: раза два в месяц она
напивалась до бесчувствия, пропитываясь коктейлем кз белых и красных вин.
     На  этот раз  все  существо  ее  подсказывало,  что  вино будет  слабым
катализатором, и  точно -- две купленные утром бутылки водки к четырем часам
сырой мартовской ночи  были уже пусты  и грозно посверкивали на столе  среди
грязного  хаоса  опустошенных  консервных  банок,  окурков,  кусков  хлеба и
колбасы.
     Марина сидела на стуле посередине кухни, раскачиваясь и напевая что-то.
Ее волосы были неряшливо растрепаны, бретелька ночной рубашки сползла.
     --  Ссуки..  --  бормотала Марина,  облизвая свои посеревшие  губы,  --
Какие... ссуки... и я тоже... Господи... двадцать девять сук...
     Она заплакала, уронив косматую голову на грудь.
     -- Господи... никого не любила... блядь сраная...сука...
     На душе было пусто и горько, оглушенное водкой сердце билось загнанно и
тяжело.
     Марина  всхлипывала,  но слезы  давно  уже не  текли,  только  судорога
сводила лицо.
     Наплакавшись, она с трудом  встала, пошатываясь, открыла холодильник. В
углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка.
     Марина вынула  ее, поднесла к  глазам. Свет искрился  в  переливающейся
водке, слова на этикетке двоились.
     Она приложила четвертинку ко лбу. Холод показался обжигающим.
     Так с  бутылкой  у  лба и двинулась в  комнату, больно  задев плечом за
косяк.
     Упав на кровать, зубами принялась сдирать белую головку.
     Марина  пила ледяную  водку  из  горлышка маленькими глотками,  лежа на
тахте и глядя в плавно плывущий куда-то потолок.
     Пилось  легко --  словно  ключевая вода булькала в  горле, скатываясь в
желудок.  Тахта  тоже  плыла  и  раскачивалась  вместе  с  потолком,   стены
двигались, безглазый Рабин грозно смотрел со своего "Паспорта".
     Сильное   опьянение  всегда   раскалывало  память,  вызывая  рой  ярких
воспоминаний, вспыхивающих контрастными  живыми  слайдами: улыбающийся  дядя
Володя, поправляющая шляпу бабушка, надвигающиеся из  темноты  глаза  Марии,
исполосованная  спина  Наташки, неловко  спешащая подмыться Барбара,  громко
хохочущий негр...
     -- Как все плохо... -- слабо проговорила она, приподнимаясь.
     Из наклонившейся бутылки водка полилась на постель.
     Голова кружилась, в висках непрерывно стучали два механических молота.
     -- Все очень, очень плохо, Марина...
     Неловко размахнувшись, она запустила бутылкой в батарею.
     Не  долетев,  та упала на  пол и,  скупо  разливая водку, покатилась  к
истертым педалям пианино...

     Марину разбудил телефон.
     С трудом приподнявшись, не в силах разлепить опухшие веки, она нащупала
его, сняла трубку:
     -- Да...
     -- Маринэ, гамарджоба!  -- закричал на другом конце  земли  прокуренный
фальцет.
     -- Да, да... -- поморщилась Марина, бессильно опускаясь на подушку.
     -- Маринэ! Маринэ! -- кричала трубка, -- Это Самсон гаварит!
     -- Здравствуй...
     -- Все в порядке, дарагая, все здэлали!
     -- Что... что, не понимаю...
     -- Все, все! Все в парядкэ!  -- надсадно, как на зимнем митинге кричала
трубка, -- Кагда за дэньгами приедэшь?!
     -- За деньгами?
     -- Да, да! Кагда?
     --  За какими  деньгами?  --  потерла висок  Марина,  разглядывая  лужу
блевотины, распластавшуюся на полу возле тахты бледно-розовой хризантемой.
     -- Ну за дэньгами, дарагая, мы же кожу запарили!
     -- Аааа... -- слабо застонала Марина, вспоминая черный рулон с иранским
клеймом, -- А что... когда?
     -- Приезжай сейчас! Я завтра к Шурэ еду, на полмэсяца! У  меня с собой!
--А ты где?
     -- Мы в Сафии, тут пьем намного! Приезжай, пасидим!
     -- В какой Софии?
     -- В рэстаране, в рэстаране Сафия! Знаэшь?
     -- Знаю... -- устало выдохнула Марина, свешивая ноги с тахты.
     -- Падъезжай к васьми, я тебя встрэчу! Я вийду! В вэстибюле! А?
     -- Да, да... я подъеду. Ладно... -- она положила трубку.
     Медный циферблат показывал десять минут восьмого.
     С трудом  приподнявшись, Марина  прошла  в  совмещенку  и,  взглянув  в
зеркало, пожалела, что согласилась куда-то ехать: желтая, опухшая и косматая
баба брезгливо посмотрела и прохрипела:
     -- Свинья...
     Ледяная вода слегка взбодрила, расческа привела в порядок волосы, пудра
и помада скрыли многое.
     Подтерев  пахнущую старыми щами  лужу  и выпив две  чашки кофе,  Марина
оделась и пошла ловить машину.

     Добродушный и разговорчивый левак не обманул, -- без  трех восемь синий
"Москвич"  притормозил у  "Софии",  из  стеклянных  дверей выбежал маленький
носатый Самсон, открыл дверцу, дохнул коньяком, чесноком и табаком:
     -- Здравствуй, дарагая! Пашли, пашли...
     Марина вылезла, слегка укачанная быстрой ездой, с облегчением  вдохнула
прохладный бодрящий воздух.
     -- Пашли, пашли, Маринэ, там Володя с Варданом! Ты с Юлей знакома?
     Его смуглая рука крепко держала Марину под локоть.
     --  Нет, не  знакома, -- пробормотала она  и  остановилась у стеклянных
дверей, --  Знаешь,  Самсон,  я... я нездорова  и посидеть с  вами  не могу.
Тороплюсь я.
     -- Как? -- удивленно заблестели черные глазки.
     --  Да,  да...  --  как  можно  серьезней  и  тверже  проговорила  она,
освобождая руку.
     -- Больна? -- все еще продолжал удивляться Самсон.
     --Да.
     -- Ну как же... ну давай пасидим...
     -- Нет,  я  не могу.  Деньги  у  тебя?  --  спросила Марина,  брезгливо
вслушиваясь в рев ресторанного оркестра.
     --  А,  да,  да, вот, канешно, -- засуетился  Самсон и через  мгновенье
Марина опустила в карман не очень толстую пачку.
     -- Я пойду, -- кивнула она и стала отходить от него.
     -- Марин, кагда пазванить?
     -- Никогда, -- твердо прогворила Марина и пошла прочь.
     -- Марина! Маринэ!  -- закричал Самсон, но она, не  оборачиваясь, шла в
сторону центра.
     Только что стемнело.
     Зажглись  фонари и  неоновые  слова  над магазинами, прохожие  обгоняли
медленно бредущую Марину.
     Идти было легко, голова не болела, лишь слегка кружилась.
     Марина знала улицу Горького  наизусть --  каждый магазин,  каждое  кафе
были знакомы, с ними что-то было связано.
     Это  была  улица  Воспоминаний,  улица  Ностальгии,  улица  Беспомощных
Слез...
     "Тридцать лет без любви", -- грустно  думала Марина, глядя по сторонам,
-- "Тридцать лет... А может все-таки любила кого-то? Тогда кого? Марию? Нет.
это  не любовь... Клару? Тоже не  то. Нежности, забавы. Вику? Вику... Но она
погибла. Да и вряд  ли я любила ее. Может, если б  не погибла, поругались бы
как  всегда бывает... А мужчины.  Никто  даже не запомнился. Вот  Валя  один
остался, да и  что, собственно, этот  Валя! Циник и фигляр. Интересно с ним,
конечно, но это  же даже и не дружба... Да. Странный сон приснился. Жить без
любви невозможно, Марина! Приснится же такое...  А ведь и вправду я не жила.
Так,  существовала.  Спала  с  лесбиянками, с  мужиками.  Грешница,  простая
грешница. В церкви сто лет не была, хоть сегодня б зайти..."
     Прошла  Елисеевский, вспомнила Любку,  раскисающий тортик, перевязанный
бечевкой, бутылку вина, нелепо торчащую из сумочки, июльскую жару...
     А вот и дом Славика. Воон его  окошко. Света нет. Лет пять назад стучал
на ударнике в "Молодежном". Ужасно  смахивал  на девушку,  поэтому и пошла с
ним. Знал  Окуджаву, Галича, Визбора. Пили однажды у кого-то из них.  Марина
кому-то из них понравилась, -- в коридоре держали ее  руку,  в комнате пели.
глядя ей в глаза, изящно покачивая грифом дорогой гитары...
     Но  телефона  она  не  дала,  --  Славика  было  жалко,  да  и   лысина
отталкивала...
     Марина достала сигареты из сумочки, закурила.
     "А Сашенька?  Вроде сильно влюбилась в нее. Без  ума сначала. Да  и она
тоже.  А после?  Вышвырнула, как  кошку паршивую... Интеллигентный  человек,
называется... Дура. И за что?  Позвонить  надо  бы, извиниться... Да нет уж,
поздно. Да и она не простит. Кошмар какой. Об дверь головой била. Идиотка! А
может позвонить? Нет.  бесполезно... Деньги не отдала ей. Стыд какой.  Дура.
Но. вообще-  то... что-то  в ней неприятное было. Хитренькая она все-таки...
себе на  уме. Платья  дармового  захотелось.  За сорок рублей и из матерьяла
моего. Эгоистка. Только о своем клиторе и думала. А как кончит  -- и привет,
про меня забыла. Тихая сапа. Вина никогда не купит. Все мое дула... Господи,
как  все   гадко!  Бабы  эти,  клитора,  тряпье,  планчик   поганый!   Тошно
все...тошно... тошно..."
     Свернув налево у памятника Долгорукому, она пошла по Советской.
     Вон там  тогда еще телефонные будки не стояли, а  была просторная белая
скамейка. Здесь они сидели с Кларой до поздна, тогда, после  первой встречи.
Какие у нее были роскошные волосы. Белые, льняные,  они светились в темноте,
тонко пахли...
     "Господи, как будто сто лет назад было. Клара, Любочка, Вика... Так вот
жизнь и пробегает. А что осталось? Что? Блевотина."
     Переулки,   переулки...   Столешников.   Марина   вздохнула,    бросила
недокуренную сигарету. По этому тесному переулку,  мимо переполненных людьми
магазинов она шла десять лет назад -- ослепительно молодая, в белых махровых
брючках, красных туфельках и красной маечке, с заклеенным скотчем пакетом, в
коричневых  недрах  которого покоился новенький том  неожиданно  родившегося
"ГУЛАГа".
     Она несла его Мите от Копелева, не подозревая, что в двухстах метрах от
Столешникова, на  улице Горького в доме No6  спокойно пил свой вечерний  чай
вприкуску человек с голубыми глазами и рыжеватой шкиперской бородкой...
     "Да.  Диссида, диссида... Митька, Оскар, Володя Буковский...  Будто  во
сне все было... У Сережки читали. Собирались. Пили, спорили... Господи...  А
где  они  все?  Никого не  осталось.  Митька  один,  как перст.  Да  и  того
выпихивают. Да... А  странно  все-таки: дружила с  ними, еблась  -- и  жива,
здорова,  хожу  по Москве.  Даже и вызова-то  дрянного не было.  Ни обысков,
ничего. Фантастика..."
     На многолюдной Петровке ее задела ярким баулом  какая-то цыганка и чуть
не сбил с ног вылетевший из подворотни мальчишка.
     "Господи,  куда  они все  спешат? Торопятся,  бегут. У всех нет времени
оглянуться  по сторонам, жить сегодняшним  днем.  А надо  жить только им. Не
завтрашним и не прошлым. Я вот начинаю жить прошлым... Как дико это. Что ж я
-- стар