уха? В  тридцать лет?  Глупость! Все еще впереди. А  может -- ничего?
Пустота? Так и буду небо  коптить?  Если так, то лучше, как Анна Каренина...
Чушь  какая. Нет. Это  все  за грехи  мои. Всю  жизнь грешила,  а теперь  --
расплата. Господи, прости меня..."
     Кузнецкий  вздыбился  перед  ней,  сверкнул  облитой   неоновым  светом
брусчаткой.
     Она достала сигарету и долго прикуривала начавшими дрожать руками.
     Здесь людей было немного меньше, вечернего неба немного больше.
     Марина посмотрела вверх. Облаков не было, низкие колючие звезды  горели
ярко и грозно, напоминая о холодном дыхании Вечности.
     Марина  жадно  втягивала дым, но он, обычно помогавший  успокоиться, на
этот раз был бессилен, -- пальцы дрожали, начинало знобить.
     Сколько всего случилось в ее жизни на этой горбатой улице!
     Сколько  раз  она проходила  здесь  -- маленькая и взрослая, грустная и
веселая,  подавленная  и  счастливая,  озабоченная  и  ветренная,  пьяная  и
трезвая...
     Вот  по  этим  камням,  по этому  потрескавшемуся  асфальту  бежали  ее
сандалии, тапочки, танкетки, туфельки, туфли, сапожки...
     Она бросила сигарету, зябко поежившись, сжала себя за локти:
     -- Холодно...
     Но холодно было не телу, а душе.
     Она свернула. Улица жирного Жданова.
     Архитектурный  слева,  а  справа  разрушенный, как после бомбежки  дом.
Забор, какие-то леса и мертвые окна.
     --   Как  испоганили  центр...  --   пробормотала  она,  проходя   мимо
светящегося газетного киоска.
     В этом  полуразрушенном доме жила Верка, Николай, Володька.  Здесь,  на
втором этаже она стояла с  Марией  в полумраке лестничной клетки, слушала ее
трезвый взрослый голос. А потом они спускались вниз по гулким ступеням,  шли
ночным двором, вдыхая теплый, пахнущий еще не остывшим асфальтом воздух...
     "Было  ли  это?"  --  подумала  Марина,  вглядываясь в черную  глазницу
Веркиного  окна, --  "Там  наверно грязь,  тьма  и мокрая штукатурка.  Вот и
все..."
     Темный   нелюдимый  Варсонофьевский   распахнулся   перед  ней  угрюмым
тоннелем.  "Как в "Книге мертвых", -- горько усмехнулась  Марина, -- "Черный
тоннель. Только белой точки впереди не видно. Нет ее, белой точки..."
     Ни  одного окна  не горело в переулке. Расширяющийся КГБ  с постепенной
настойчивостью  захватывал центр, выселяя людей, снося и  перестраивая дома.
КГБ. Эти три сплавленные воедино жесткие  согласные всегда вызывали у Марины
приступ бессильной ярости, гнева, омерзения. Но сейчас ничего не колыхнулось
в ее скованной ознобом душе.
     --  КГБ...  -- тихо  произнесла она и слово бесследно растаяло в  сыром
воздухе.
     Не все ли равно кто виноват  в смерти переулка -- КГБ, всемирный  потоп
или чума?..
     -- Все равно, -- еще тише ответила Марина, двигаясь, как сомнамбула.
     Мертвый  переулок   медленно  втягивал   ее  в   себя  --  оцепеневшую,
молчаливую, с трудом передвигающую ноги.
     Какая тишина стояла  в этом тоннеле! Мертвая тишина. Словно и  не  было
громкоголосой многолюдной Москвы с тысячами машин, с миллионами человеческих
лиц...
     Арка. Арка ее  двора.  Оказывается, какая она низкая, грязная,  темная.
Никогда Марина не замечала  ее,  быстро проплывающую над головой.  Как глухо
звучат в ней  шаги.  Остатки грязного  снега, смерзшийся, потрескивающий под
каблуками лед, тусклый свет: во дворе горят несколько окон.
     Марина  медленно  вошла  в   тесный  каменный   мешок  и   остановилась
посередине.
     Ее двор.
     Несколько минут она стояла  неподвижно,  вслушиваясь  в темную  тишину.
Здесь не  изменилось ничего. Все тот же асфальт, все те  же  грязные стены и
грязные окна.
     Она повернулась.
     Ее окно светилось мутно-желтым. Там жили какие-то люди, неизвестные ей.
Форточка была полуоткрыта, слышались слабые голоса...
     Окно. Как оно светится! Как черен и строг крест переплета! Они остались
прежними -- свет, окно, форточка, их не тронуло ни время, ни КГБ.
     Слезы подступили к глазам. Марина сильнее сжала свои локти.
     Ей казалось, что  вот-вот кто-то  подойдет к  окну,  да и  не кто-то, а
бабушка, или может  --  Марина? Та самая Марина -- пятнадцатилетняя, в белом
платье, с подвитыми, разбросанными по плечам волосами.
     Но никто не подходил. Никто...
     Окно стало расплываться желтым пятном, теплая слеза скользнула по  щеке
Марины.
     "Боже мой.  Неужели это все было? И белое  платье, и лента в волосах, и
музыка?"
     -- Неужели? -- всхлипывая, спросила она у безнадежно молчащего двора.
     Шепот растаял в темноте, тишина стала еще глуше и многозначительней.
     Теплые слезы катились по щекам Марины...

     Утро,  утро  начинается с рассвета. Здравствуй,  здравствуй  необъятная
страна...
     Марина приподняла голову  с  подушки. Часы не обнаружили себя привычным
серебристым  циферблатом,  зато кремовый телефон зазвонил, как  звонят утром
все   телефоны   --   противными,   душераздирающими   трелями  обезумевшего
милиционера.
     -- Але... --  тихо выдохнула Марина,  ложась с трубкой на  подушку,  но
короткая  прибаутка,  пробормоченная  со   знакомым  львиным  подрыкиванием,
заставила ее подпрыгнуть:
     -- Хуй и писда ыграли в косла, хуй споткнулс и в писду воткнулс!
     -- Тони... Господи, Тони!
     -- Марина, привет!  -- расхохоталась трубка и  Марина  почувствовала на
щеке густые пшеничные усы.
     -- Тони, милый, где ты?!
     -- В России, Мэри! Вчера прылетел. Как дела?
     -- Да хорошо, хорошо. Ты надолго?
     -- Нет, на три дня.
     -- Ой, как мало...
     -- Ничего. Ты дома?
     -- Да, да. Ты один?
     -- Нет, с группой.
     -- С какой группой?
     -- Турыстической! -- по-солдатски рявкнул Тони и засмеялся.
     -- Невероятно... Слушай, Тонька, приезжай ко мне!
     -- Не могу, Маринучка.
     -- Почему?
     -- Веду своих в Крэмл.
     -- В Кремль? Чего там смотреть? Ментов что ли?
     -- Не  знаю.  Чего-нибудь. Мне  все равно...  Может  мы  потом  обедать
вместе?
     -- Давай. А где?
     -- Метрополь? ЦДЛ? А может в нашем?
     -- Да ну. Давай где-нибудь подальше.
     -- У Сережи?
     -- Он сидит полгода уже, твой Сережа.
     -- Как?
     -- Так. За фарцу иконами. Но это неважно, все равно поехали туда.
     -- O'kay. Я за тобой заеду. Около двух.
     -- Жду, милый.

     В  два   они   уже  сидели  за  квадратным  ореховым  столиком,  ожидая
возвращения проворного официанта.
     Тони курил, не переставая улыбаться. Марина, оперевшись локтями о стол,
а подбородком -- о сцепленные пальцы, смотрела на него.
     Тони. Тоничка. Тонька.
     Все  такой  же:  пшеничные  -- ежиком  -- волосы, брови, усы.  Шведская
оптика в пол-лица, курносый нос. Светло-серый костюм, темно-серый галстук  с
голубым зигзагом.
     -- Ну, как же ты поживаешь, Тонька-перетонька?
     -- Нормально. А ты?
     Марина  вздохнула,  вытянула из квадратной коробки  сигарету,  и тут же
перед глазами вспыхнул огонек.
     -- Мерси. Я вроде тоже ничего.
     -- Ты какая-то грустная. Почему?
     -- Не знаю. Это неважно. Ну ее к чорту эту грусть.
     -- Правильно.
     Официант принес  водку,  черную  икру, масло, горячие,  белые  от  муки
калачи и салат "Столичный".
     -- Отлично, -- Тони подхватил  запотевший графинчик, разлил, -- Мери, я
хочу выпить за...
     Но Марина, порывисто  протянув свою узкую руку, коснулась его  пальцев,
подняла свою рюмку:
     -- Милый, милый  Тони. Знаешь... как бы тебе это объяснить... вобщем...
Ну их всех на  хуй! Пусть цветет все хорошее.  А все плохое катится в пизду.
Гори вся грусть-хуйня синим пламенем!
     Тони восхищенно качнул головой, чокнулся, оттопырив мизинец:
     -- Браво! Давно не слышал такого!
     Марина  опрокинула  рюмку  и   тут  же  поняла,  что   сегодня   сможет
безболезненно выпить литр этой обжигающей прекрасной жидкости.
     -- Прелесть...  -- пробормотала  она,  отломила  дужку калача, намазала
маслом, потом икрой.
     Тони  принялся  за  салат.  Забытые  сигареты  дымились  в  пепельнице,
обрастая пеплом.
     -- А почему ты всего на три дня? -- спросила она, с жадностью уничтожая
блестящий икрой хлеб.
     -- Так получилось. Я же теперь не фирмач, а учитель русского языка.
     -- С ума сойти. Значит мы товарищи по несчастью?
     -- Почему -- по несчастью?
     -- Потому что  потому, -- пробормотала Марина и кивнула, весело потирая
руки, -- Наливай!
     Водка снова  прокатилась  по пищеводу,  калач хрустел  корочкой,  дышал
теплым мякишем.
     Тонины очки блестели тончайшими дужками, пшеничные волосы топорщились.
     "Господи,  если он меня  не  выведет из ступора,  тогда просто ложись и
помирай. Да,  собственно,  какого  хрена я раскисла? Что случилось? С Сашкой
поругалась? Ну и чорт с ней. Новую  найдем. Сон плохой приснился? Подумаешь!
Ишь, раскисла, как простокваша. В руках себя держать надо, Мариночка."
     -- Тонька, расскажи как там у вас? Ты Витю часто видишь?
     -- Виктора? Да. Он про тебя интересуется очень. Вспоминает.
     -- Серьезно? А как у него вообще? Он где пашет?
     -- Работает? На "Свободе".
     -- У этих алкоголиков? Молодец!
     -- Да у него все o'kay. И второй сын родился.
     --  Ни фига себе, -- Марина тряхнула головой, поедая  вкусный салат, --
Ну, за это выпить сам Бог велел.
     -- Да, да! -- засмеялся Тони, наполняя рюмки.
     Чокнулись, выпили.
     Марина быстро расправилась с салатом, взяла сигарету:
     --  Тонь,  а  ты  чего  не  пойдешь  на  "Свободу"  или на  "Голос"  на
какой-нибудь?
     Он махнул рукой:
     -- Ааа, зачем. Меня тогда сюда никогда не пустят. А я скоро буду писать
диссертацию.
     -- Какую?
     -- "Семантика "Луки Мудищева"! -- Ой! Тонька! Это  ж моя любимая поэма!
Тони молниеносным движением поправил очки,  сцепил пухлые пальцы  и, безумно
выпучив глаза, затараторил, нещадно коверкая слова и путая ударения:

     На передок фсе бабы слябы -
     Скажу вам вправту, не таяс -
     Но уж такой иеблывой бабы
     И свэт не видел отродас!

     Парой он ноги чут волочит,
     Хуй не стоит, хот отруби.
     Она же знат того не хочэт:
     Хот плачь, а всье равно иеби!

     Марина расхохоталась:
     -- Ой, не могу! Тонька!
     А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, - тараторил дальше:

     Иебли ее и пожилыэ
     И старики и молодые -
     Всияк, кому иебла по нутру
     Ее попробовал диру!

     Марина корчилась  от смеха на  своем  ореховом стуле, с соседних столов
смотрели с  любопытством, официант стоял рядом,  не решаясь снять с  подноса
тарелки со стерляжьей ухой.
     -- Хватит, милый... не могу... умру, хватит! -- взмолилась Марина.
     Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.
     И вот  Марина  уже  ест  приправленную  укропчиком  вкуснятину,  искоса
поглядывая на Тоньку.
     Тонька-Тоничка...  Сколько  времени утекло.  А кажется  совсем  недавно
пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:
     -- Тооны.
     Это "Тоны" они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.
     Он  был богат,  смел,  предприимчив, любвеобилен.  Катал  ее  на  белом
мерседесе  по  Садовому кольцу, выжимая 150,  а за окнами  мелькали  золотые
семидесятые  с  распахнутыми,   ломящимися  жратвой,   выпивкой  и  диссидой
посольствами, с толпами ебливых  иностранцев, с дешевым  такси, с чемоданами
фарцы,  с  чудовищным количеством  подпольных художников, поэтов, писателей,
одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.
     -- Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?
     -- Это когда ты стекло разбила?
     -- Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все
хотела, а ты мне не давал.
     -- О, да! Я  есть дэспот в любви! -- захохотал Тони, капая на скатерть,
-- Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!
     -- Дурак! --  хохотала  Марина,  давясь ухой, --  Я  бы успела и  то  и
другое!
     --  О нееет, Мери! -- протянул он опять корча из  себя сумасшедшего (на
этот раз пастора), -- Нельзя слюжить двум  господам сразу! Дом раздэлившейся
не вистоет! Или минет или лекар!
     Марина хохотала с полным  ртом, прикрывшись  покоробившейся от крахмала
салфеткой.
     А он -- вытянувшийся, чопорный,  охуевший  от аскезы  и галлюцинаций, с
неистово сжатыми у груди руками -- кивнул проходящему мимо официанту, скосил
выпученный глаз на пустой графин:
     -- Сын мой, еще полькило, пожалюста!
     И  сын с носом  Гитлера,  прической Гоголя, усами Горького принес новый
графин, а вместе с ним -- запеченую в тесте осетрину.
     --  Нет, с  тобой  просто  помереть недолго,  --  пробормотала  Марина,
вытерев слезы и  закуривая, -- И напишут  потом -- убита рассчетливым смехом
американского шпиона!
     -- Я бы хотел умереть за таким столом, -- проговорил он, отделяя вилкой
кусочек осетрины и отправляя в рот, -- Ммм... заебысь!
     --  Откровенно  говоря, не  думала что у  них  по-прежнему  так  хорошо
готовят...
     Тони наполнил рюмки, пожал плечами:
     -- Все равно мне показалось, что выбор меньше.
     -- Да уж конечно больше не будет. Вы вон взвинчиваете гонку вооружений,
пытаетесь задушить нашу молодую страну.
     Тони легонько постучал кулаком по столу, прорыча:
     -- Да! Мы поставим вас  на кольени! Мы  превратим вас в рабов! Разрушим
вашу культуру! Спилим берьезки! Развалим церкви! Повьесим на ваши шеи тяжкое
ярмо капитализма!
     Марина втянула  голову в  плечи,  как пантера, блестя глазами, зашипела
ему в ответ:
     -- А мы будем  сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета
американского  империализма,  против  политики  "большой  дубинки",   против
огнеопасных  игр  мракобеса Рейгана  за  мир  во  всем  мире,  за  полную  и
окончательную победу коммунизма на нашей планете!
     -- Браво! -- расхохотался Тони, поднимая рюмnку, -- За это надо пить!
     -- Хай, хай, эмерикен спай! -- чокнулась с ним Марина и лихо проглотила
водку.
     Тони выпил, дернулся:
     -- Уаа... какая она у вас... это...
     -- Горькая?
     Он затряс головой, цепляя на вилку кусок осетрины:
     -- Нет... не горькая, а... как бы это сказать... ну... кошмарная!
     -- Кошмарная?
     -- Да.
     Марина пожала плечами:
     -- Ну не знаю. А что виски лучше, по-твоему?
     -- Лучше.
     -- А чего ж ты водку заказал?
     -- Я ее люблю, -- ответил он, склоняясь над тарелкой, и Марина заметила
как неуклюже двигаются его руки.
     -- А почему любишь?
     -- А я все русское люблю.
     -- Молодец. Я тоже.
     Марина оглянулась.
     В   полузашторенных  окнах  уже  сгущался  вечерний  воздух,  музыканты
настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой.
     Официант  унес  тарелки  с  осетровыми  останками  и  вернулся с  двумя
розетками мороженого.
     -- О, отлично, -- Тони потянулся к мороженому, -- Это русская Сибир...
     Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал,  еле
шевеля побелевшими губами.
     --  Тони, милый, ведь  ты  же  в жопу пьяный,  --  Марина взяла его  за
безвольную мягкую руку, -- Может тебе плохо?
     -- Нет, чьто ты... я...  я...--он  отшатнулся  назад,  -- I'm  sort  of
shit-faced.
     Он  потянул к себе мороженое  и  опрокинул  розетку. Подтаявшие  шарики
красиво легли на сероватую скатерть.
     -- Дурачок, ты же лыка не вяжешь.
     -- I'm fine... fine...
     --  Тонька,  слушай,  давай  расплатись и  пошли отсюда. Тебе  воздухом
подышать надо...
     -- Run rabbit, run rubbit, run, run, run ...
     -- Пошли, пошли...
     Марина подошла к нему.
     -- Где у тебя бумажник?
     -- My wallet? It's up my ass...
     -- Да, да.
     -- А... вот... вот...
     Приподнявшись, он вытащил из пиджака бумажник,  покачиваясь, поднес его
к лицу:
     -- That's the fucking wallet...
     Официант стоял рядом, косясь на опрокинутую розетку.
     --  Посчитайте  нам,  пожалуйста,  -- пробормотала Марина, помогая Тони
отделить чеки и доллары от рублей.
     -- Тридцать пять рублей восемьдесят шесть копеек, -- буркнул  персонаж,
Марина сунула ему деньги и повела Тони к выходу.
     Он  шел,  качаясь  из  стороны  в  сторону,  свободная  рука  безвольно
загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух:
     -- Нет... Марина... ти должен... должен мне гаварить... You ever fuck a
dog? Никогда? А?
     -- Пойдем, пойдем,  алкаш, -- смеялась Марина, подводя его к гардеробу,
-- Где номерки?
     -- Ф писде на ферхней полке! -- выкрикнул Тони, откидываясь на стойку и
глупо смеясь.
     Седой  морщинистый старичок за  стойкой  смотрел на  них с нескрываемым
любопытством.
     -- Давай,  давай...  где  они у  тебя...  -- Марина  полезла  к  нему в
карманы, но Тони вдруг обнял ее и стал валить  на стойку,  дыша в ухо еще не
перегоревшей водкой:
     -- Fuck me...
     Отталкивая его, Марина выудила наконец номерки, протянула ухмыляющемуся
старичку.
     Тот быстро отыскал одежду, проворно выбежал из-за стойки, одел Марину и
принялся ловить Тони его светло-коричневым плащем. Заметив, что сзади кто-то
суетится. Тони покорно отдал руки. Пройдя сквозь стеклянные двери, они вышли
на улицу и Марина с наслаждением втянула вечерний воздух.
     Ее тоже шатало, залитый огнями город плясал перед глазами.
     --Wait a sec... --  пробормотал Тони  и ломанулся в  обледенелые кусты,
чтобы оставить  на  рыхлом снегу икру, салат  "Столичный",  уху,  осетрину и
водку, конечно же -- русскую водку...
     Они сидели рядом на холодной скамейке, Марина  курила,  Тони,  растирая
пылающее лицо затвердевшим к вечеру снегом, приходил в себя.
     Рядом темнели  стволы  молодых  лип, впереди сиял огнями  Комсомольский
проспект.
     -- Ку-ку... -- пробормотал Тони и сонно рассмеялся, -- Не помню когда я
так пить. Отлично...
     Он стряхнул снег с колен и зябко передернулся:
     -- It's fucking cold out...
     -- Тогда пошли отсюда. А то я тоже жопу отморозила.
     -- Давай немного посидим. У меня голова... так... танцует...
     Она улыбнулась, потрепала его по плечу:
     -- Привыкай к русской пьянке.
     И озорно пихнула его:
     -- А может еще пойдем вмажем, а?
     Он дернулся, поднимая ладони:
     -- Ради Бога... ой, я слишат не могу.. ой...
     --  А чего  --  пошли,  Тоничка, --  продолжала  хулиганить Марина,  --
Возьмем бутылочку, за уголком раздавим, кильками закусим.
     -- Ой! Не надо... кошмар...
     -- Не хочешь?
     -- Страшно... как так русские могут... это же ненормально...
     -- Что ненормально?
     -- Ну... пить так. Как свинья.
     -- Между прочим на свинью сейчас ты больше похож.
     --Я не о себе. Вообще. Вы очень пьяная нация.
     -- Ну и что?
     -- Ничего. Плохо... -- он с  трудом  приподнялся,  оперевшись  о спинку
скамейки, -- Ой... танцует... очень плохо...
     -- Что -- плохо?
     --  Вообще. Все.  Все у  вас плохо. И  дома. И жизнь.  Ой... тут  очень
плохо...
     --  А  чего ж ты тогда сюда приехал? -- проговорила Марина, чувствуя  в
себе растущее раздражение.
     -- Так... просто так... -- бормотал Тони, с трудом дыша.
     -- Так значит у нас все плохо, а у вас все хорошо?
     -- У нас лучше... у нас демократия... и так не пьют...
     -- У  вас  демократия? -- Марина  встала, брезгливо  разглядывая его --
распахнутого, красномордого, пахнущего водкой и блевотиной.
     -- У нас демократия... -- пробормотал Тони, силясь застегнуть плащ.
     -- Ну и  пошел в пизду со своей демократией! -- выкрикнула Марина ему в
лицо, --  Мудило американское! Вы кроме железяк своих ебаных да кока-колы ни
хуя не знаете, а туда же -- лезут нас учить! Демокрааатия!
     Тони попятился.
     Марину трясло от гнева, боли и внезапно нахлынувших слез:
     -- Демократия! Да  вы, бля, хуже дикарей, у Вас кто такой Толстой никто
не знает! Вы в своем ебаном комфорте погрязли и ни хуя знать не хотите!  А у
нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на ум