оговорила, но прокурор угадал его:
   "Почему у Лусто нет хоть капли сердечного благородства вашего мужа!.."
   Тем не менее эта  новость  рассеяла  грусть  г-жи  де  ла  Бодрэ,  и  она
предалась  развлечениям  светской  женщины,  имеющей  успех;   ей   хотелось
признания, и она его добилась;  но  среди  женщин  она  достигла  немногого:
доступ  в  их  общество  ей  был  затруднен.  В  марте  месяце   священники,
благоволившие к г-же Пьедефер, и прокурор одержали крупную победу,  заставив
избрать графиню де ла Бодрэ  сборщицей  пожертвований  на  благотворительное
дело, основанное г-жой Каркадо. Наконец-то она была допущена  ко  двору  для
сбора пожертвований в пользу пострадавших от землетрясения в Гваделупе.
   Маркиза д'Эспар,  которой  г-н  де  Каналис  читал  в  Опере  имена  этих
дам-благотворительниц, сказала, услыхав имя графини:
   - Я очень давно живу в свете, но не припомню  ничего  красивее  стараний,
предпринятых во спасение чести госпожи де ла Бодрэ.
   В первые дни весны 1843 года, которая, по капризу нашей планеты,  засияла
над Парижем с самого начала марта, лаская взор  зеленой  листвой  Елисейских
полей и Лоншана, любовник  Фанни  Бопре  не  раз  встречал  во  время  своих
прогулок г-жу де ла Бодрэ, оставаясь сам незамеченным. И не  раз  чувствовал
он уколы пробудившейся ревности  и  зависти,  довольно  обычных  для  людей,
родившихся и воспитанных в провинции, когда  видел  свою  прежнюю  любовницу
хорошо одетой, мечтательно и непринужденно сидевшей  в  красивой  коляске  с
двумя детьми по сторонам. Тем сильней бранил он себя в душе,  что  находился
тогда в тисках самой мучительной  нужды  -  нужды  скрываемой.  Как  и  всем
тщеславным и легкомысленным натурам, ему было свойственно  особое  понимание
чести, которое состоит в боязни пасть в  глазах  общества,  которое  толкает
биржевых дельцов идти на узаконенные преступления, чтобы не быть  изгнанными
из храма спекуляции,  которое  дает  иным  преступникам  мужество  совершать
доблестные поступки. Лусто бросал деньги на тонкие обеды, завтраки и сигары,
как будто он был богат. Ни за что на свете он не упустил  бы  случая  купить
самые дорогие сигары для себя и для того драматурга или романиста, с которым
входил в табачную лавку. Журналист разгуливал  в  лакированных  сапогах,  но
боялся описи своего имущества, что было бы, по  выражению  приставов,  самым
святым делом. У Фанни Бопре нечего было больше закладывать, на его заработок
наложили запрещение. Набрав авансов по журналам, газетам и у  книгопродавцев
на максимально возможную  сумму,  Этьен  уже  не  знал,  какие  еще  чернила
превращать в золото. Азартные игры, так некстати запрещенные, уже не  могли,
как  некогда,  оплатить  векселя,  брошенные  на  зеленое  поле  безысходной
нищетой. Словом, журналист дошел до такой крайности, что занял сто франков у
самого бедного из своих друзей - у Бисиу, у которого никогда еще  ничего  не
просил.
   Больше всего удручал Лусто не долг в пять тысяч франков,  а  то,  что  он
потеряет свей щегольской вид  и  обстановку,  приобретенную  ценой  стольких
лишений и приумноженную г-жой де ла Бодрэ. Наконец  третьего  апреля  желтая
афишка, сорванная швейцаром со стены, которую она некоторое время  украшала,
возвестила о продаже с молотка прекрасной обстановки в следующую  субботу  -
день судебных аукционов.
   Покуривая сигару, Лусто прогуливался в поисках идей; ибо  идеи  в  Париже
носятся в воздухе, улыбаются вам из-за угла  улицы,  вылетают  из-под  колес
кабриолета вместе с брызгами грязи! Этот гуляка уже целый месяц  искал  идей
для статьи и сюжета для рассказа,  но  встречал  только  приятелей,  которые
увлекали его за собой на обед  или  в  театр  и  топили  его  горе  в  вине,
приговаривая, что шампанское вдохновит его.
   - Берегись, - сказал ему однажды вечером безжалостный Бисиу, который  мог
дать товарищу последние сто франков и в то  же  время  пронзить  ему  сердце
словом. - Пить - пей, да ума не пропей.
   Накануне, в пятницу, несчастный Лусто, несмотря м привычку к нищете,  был
взволнован, как приговоренный к смерти. В былые времена он сказал  бы  себе:
"Пустяки!
   Мебель у  меня  старая,  куплю  новую".  Но  теперь  он  чувствовал  себя
неспособным  возобновить  литературные  подвиги.  Издательство,   разоряемое
перепечатками их издании, платило мало. Газеты скаредничали с  опустившимися
талантами, как директора театров с тенорами, спавшими с голоса. И вот  Лусто
брел куда глаза глядят, смотря на толпу и не видя  ее,  с  сигарой  во  рту,
заложив руки в карманы, с бурей в душе, но  с  деланной  улыбкой  на  губах.
Вдруг он  увидел  проезжавшую  мимо  г-жу  де  ла  Бодрэ;  свернув  с  улицы
Шоссе-д'Антен на бульвар, ее коляска покатила к Булонскому лесу.
   - Это одно, что мне осталось, - пробормотал он.
   Он вернулся к себе принарядиться. Вечером, в семь часов,  он  подъехал  в
фиакре к особняку г-жи де ла Бодрэ  и  попросил  швейцара  передать  графине
записку такого содержания:
   "Не будет ли графиня так добра принять господина Пусто на  минуту  и  сию
минуту?"
   Записка эта была запечатана  печаткой  настоящего  восточного  сердолика,
служившей когда-то  обоим  любовникам;  на  ней  г-жа  де  ла  Бодрэ  велела
выгравировать "Потому что!" - великие слова, слова женщины,  слова,  которые
могут объяснить все, даже сотворение мира.
   Графиня только что кончила одеваться, собираясь в Оперу,  -  пятница  был
день ее абонемента. Она побледнела, увидав печать.
   - Пусть подождут! - сказала она, пряча записку за корсаж.
   У нее хватило сил скрыть свое волнение,  и  она  попросила  мать  уложить
детей. Потом велела просить Лусто и приняла его в будуаре, смежном с большой
гостиной, при открытых дверях. После спектакля она должна была ехать на бал,
и на ней было прелестное  платье  золотистого  шелка,  в  гладкую  и  сплошь
затканную цветами полосу. Вышитые короткие перчатки  с  кисточками  оттеняли
белизну ее прекрасных рук.  Она  блистала  кружевами  и  всеми  украшениями,
которых требовала мода. Прическа в стиле Севинье придавала  изысканность  ее
внешности. Жемчужное ожерелье на ее груди походило  на  пузырьки  воздуха  в
снегу.
   - Что вам угодно, сударь? -  сказала  графиня,  протягивая  ножку  из-под
платья и нащупывая ею бархатную подушку. - Я думала,  я  надеялась,  что  вы
меня совершенно забыли...
   - Сказал бы вам никогда, но вы мне  не  поверите,  -  ответил  Лусто;  он
разгуливал  по  комнате,  покусывая  цветы,  которые  срывал   на   ходу   с
жардиньерок, наполнявших будуар благоуханием.
   На минуту воцарилось молчание. Г-жа де ла Бодрэ,  оглядев  Лусто,  нашла,
что он одет как самый требовательный к себе денди.
   - Вы одна в целом мире можете меня спасти и протянуть  мне  руку  помощи,
потому  что  я  тону  и  не  раз  уже  захлебывался!..  -   проговорил   он,
останавливаясь перед Диной и  как  бы  делая  над  собой  сверхъестественное
усилие. - Если вы видите меня здесь, то только потому, что дела мои  из  рук
вон плохи.
   - Довольно! - сказала она. - Я вас понимаю. Последовала новая  пауза,  во
время которой Лусто отвернулся, вынул платок и, казалось, вытер слезу.
   - Что вам нужно, Этьен? - спросила она с материнской нежностью в  голосе.
- Сейчас мы с вами старые товарищи, говорите со мной, как вы говорили  бы..,
с Бисиу...
   - Чтобы не дать моей обстановке перекочевать завтра в аукционный  зал,  -
тысячу восемьсот  франков!  Чтобы  вернуть  долги  друзьям,  -  столько  же!
Домовладельцу, которого вы знаете, - за три срока... "Тетка" требует Пятьсот
франков...
   - А вам, на жизнь?
   - О, на это у меня есть перо!..
   - Оно так тяжело ворочается, хоть это и не заметно, когда вас  читаешь...
- сказала она, тонко улыбнувшись. - У меня нет нужной вам суммы... Приходите
завтра в восемь часов, пристав подождет  и  до  девяти,  особенно,  если  вы
приведете его сюда за деньгами.
   Она понимала необходимость выпроводить Лусто, который делал вид, будто он
не в силах на нее смотреть; но в то же время чувствовала такое  сострадание,
что готова была рассечь все гордиевы узлы, завязанные обществом.
   - Спасибо! - сказала она, поднимаясь и  протягивая  руку  Лусто.  -  Ваше
доверие мне так дорого... О! Давно уже у меня не было так отрадно на сердце.
   Лусто взял ее руку и нежно прижал к груди.
   - Капля воды в пустыне и.., от руки ангела!.. Господь все  устраивает  на
благо!
   Сказано  это  было  полушутливым,  полурастроганным  тоном;  но,   можете
поверить, - это было так же прекрасно, как игра на театре, как игра Тальма в
его великолепной роли Лейстера, где все держится  на  нюансах  такого  рода.
Сквозь плотное сукно рука Дины чувствовала, как  бьется  сердце  Лусто;  оно
билось от радости, ибо журналист ускользал от ястребиных когтей  правосудия,
но оно билось также и от весьма понятного волнения, вызванного в нем  Диной,
которой богатство, казалось, возвратило молодость и  свежесть.  Г-жа  де  ла
Бодрэ, украдкой разглядывая Этьена, заметила вдруг в его  лице  отсвет  всех
радостей любви, воскресших для нее в этом трепещущем сердце; она попыталась,
один только раз, глубоко заглянуть в глаза того, кого так любила, но  жаркая
кровь хлынула по ее  жилам  и  бросилась  ей  в  голову.  И  снова,  как  на
набережной Кона, двое любовников обменялись  тем  жгучим  взглядом,  который
когда-то дал смелость Лусто измять кисейное платье. Журналист привлек к себе
Дину за талию, она подалась, и две щеки соприкоснулись.
   - Спрячься, мать идет! - вскричала испуганная Дина и  побежала  навстречу
г-же Пьедефер.
   - Мамочка, - сказала она  (эго  слово  было  для  суровой  г-жи  Пьедефер
лаской, перед которой она никогда не могла устоять), -  хотите  сделать  мне
большое удовольствие? Велите заложить коляску, поезжайте к  нашему  банкиру,
господину Монжено, с записочкой, которую я вам дам, и возьмите у него  шесть
тысяч франков. Идемте, идемте, речь идет об одном добром деле, идемте в  мою
комнату!
   И она увлекла за собой мать, которой, видимо, очень хотелось узнать, кого
ее дочь принимала в будуаре.

***

   Два дня спустя у г-жи Пьедефер было важное совещание с приходским кюре.
   Выслушав сетования старой  матери,  пришедшей  в  отчаяние,  кюре  сказал
поучительно:
   - Всякое нравственное возрождение, не подкрепленное глубоким  религиозным
чувством и достигнутое не в лоне церкви, построено на песке...  Все  обряды,
предписываемые католической верой, требующие усердия я столь  мало  понятые,
служат необходимыми препонами, укрощающими бури дурных  страстей.  Добейтесь
же от вашей дочери выполнения всех религиозных  обязанностей,  и  мы  спасем
ее...
   Через десять дней после этого совещания  особняк  де  ла  Бодрэ  опустел.
Графиня и ее дети, ее мать и домочадцы, к  числу  которых  она  присоединила
наставника, - все уехали в Сансер, где Дина пожелала провести  лучшее  время
года.
   Говорят, она была очень мила с графом.

   Париж, июнь 1843 г. - август 1844 г.