детей, которым вы не послали  ни
гроша! Ваших детей!..
   К этим словам она могла добавить только  громкий,  раскатистый  смех;  но
невозмутимость тщедушного ла Бодрэ заморозила этот взрыв веселья.
   - Ваша матушка, - сказал г-н де ла Бодрэ, - мне сейчас их показывала, они
очаровательны, я не хочу с ними разлучаться и увожу их  в  наш  замок  Анзи,
хотя  бы  для  того,  чтобы  они  не  видели  матери,  замаскированной,  как
маскируются какие-то...
   - Довольно! - повелительно сказала г-жа де ла Бодрэ. - Что вам  нужно  от
меня? Зачем вы сюда явились?
   - За доверенностью на получение наследства вашего дядюшки Силаса...
   Дина взяла перо и написала несколько слов г-ну де  Кланьи,  сказав  мужу,
чтобы он пришел вечером. В пять  часов  прокурор  судебной  палаты  (г-н  де
Кланьи был повышен в чине) разъяснил г-же де ла Бодрэ ее  положение;  но  он
взял на себя труд упорядочить  его,  предложив  мировую  старичку,  которого
привело  в  Париж  одно  лишь  корыстолюбие.  Г-н  де  ла  Бодрэ,   которому
доверенность жены требовалась для свободы действий, купил  ее  на  следующих
условиях: прежде всего он обязался ежегодно выплачивать жене по десять тысяч
франков до тех пор, пока ей угодно будет - так говорилось в акте  -  жить  в
Париже; но по  достижении  детьми  шестилетнего  возраста  они  должны  быть
переданы г-ну де ла Бодрэ. Кроме того,  прокурор  добился  выплаты  годового
содержания вперед. Г-н ла Бодрэ любезно пришел проститься с женой и  детьми,
для чего нарядился в коротенькое белое прорезиненное пальтецо. Он так крепко
держался на ногах и так мало изменился  с  1836  года,  что  Дина  отчаялась
похоронить когда-нибудь этою страшного карлика.
   Из сада, где журналист курил сигару, он видел г-на де ла Бодрэ только  то
краткое время, какое потребовалось этому насекомому, чтобы пересечь двор; но
этого было достаточно для Лусто: он ясно понял,  что  этот  щуплый  старичок
собирался разрушить все надежды, какие  его  жена  могла  возлагать  на  его
смерть. Эта мимолетная сцена сильно изменила  тайные  планы  журналиста.  За
второй сигарой  он  стал  обдумывать  свое  положение.  Совместная  жизнь  с
баронессой де ла Бодрэ до сих пор стоила  ему  деньгами  ровно  столько  же,
сколько  и  ей.  Говоря   коммерческим   языком,   счета   их   в   точности
балансировались Но, учитывая  свей  малые  средства  и  тяжкий  труд,  каким
достаются ему деньги, Лусто в душе считал себя ее  кредитором.  Положительно
настала подходящая минута, чтобы бросить эту  женщину.  Почти  три  года  он
играл комедию, которая никогда не становится привычкой,  устал  от  нее,  но
поневоле скрывал свое раздражение. Холостяк, которому никогда не приходилось
притворяться, напускал на себя дома улыбку, похожую на улыбку должника перед
кредитором.  Это  принуждение  становилось  для  него  с  каждым  днем   все
тягостнее. До сих пор громадная выгода, какую  сулило  будущее,  давала  ему
силы;  но  когда  он  увидел  маленького  ла  Бодрэ,   так   же   беззаботно
отправлявшегося в Соединенные Штаты, как если  бы  дело  шло  о  поездке  на
пароходе в Руан, он потерял всякую веру в будущее. Он  вернулся  из  сада  в
уютную гостиную, где Дина только что приняла прощальный привет своего мужа.
   - Этьен, - сказала г-жа де ла Бодрэ, - знаешь, что мне  сейчас  предложил
мой супруг и повелитель? Он уже  отдал  распоряжения  на  случай,  если  мне
вздумается пожить в Анзи, пока его там не будет, и надеется, что  я  уступлю
совету матери вернуться туда с детьми...
   - Совет превосходный, - сухо ответил Лусто, хотя он достаточно знал Дину,
чтобы понимать, о каком ответе страстно молили ее глаза.
   От его  тона,  выражения,  равнодушного  взгляда  больно  сжалось  сердце
женщины, жившей одною своею любовью, она не нашла ответа, только две крупные
слезы выкатились из ее глаз и потекли по щекам; но Лусто  заметил  их,  лишь
когда она взяла платок, чтобы смахнуть эти две жемчужины горя.
   - Что ты, Дидина? -  воскликнул  он,  пораженный  в  сердце  живостью  ее
чувства.
   - В ту минуту,  -  сказала  она,  -  когда  я  радовалась.  что  навсегда
отвоевала нашу свободу ценой своего состояния.., и когда я отдала  даже  то,
что для матери всего дороже, своих детей.., потому что он  отберет  их,  как
только им будет шесть лет..,  и,  чтобы  их  видеть,  придется  вернуться  в
Сансер! Какая пытка! Боже мой, что я наделала!
   Лусто опустился перед Диной на колени и стал целовать  ей  руки  с  самой
вкрадчивой нежностью.
   - Милый мой ангел, ты меня не понимаешь, - сказал он. - Я трезво  сужу  о
себе и знаю, что не стою всех этих  жертв.  В  литературном  отношении  я  -
человек второго разряда. В  тот  день,  когда  мне  не  удастся  блеснуть  в
фельетоне, хозяева бульварных листков прогонят меня, вышвырнут,  как  старый
башмак.  Подумай  об  этом!  Нашей  братии,  канатным  плясунам,  пенсии  не
полагается! Слишком много нашлось бы талантливых людей, заслуживших  пенсию,
если бы государство пошло по пути подобной  благотворительности!  Мне  сорок
два года, я стал ленив, как  байбак.  Я  это  чувствую:  моя  любовь  (он  с
нежностью поцеловал ей руку) может быть для тебя только гибельна. Когда  мне
было  двадцать  два  года,  я  жил,  как  ты  знаешь,  с  Флориной;  но  что
простительно в молодые годы, что тогда кажется красивым, очаровательным,  то
в сорок лет - позорно. До сих пор мы делили бремя  нашего  существования,  -
нельзя сказать,  чтобы  последние  полтора  года  оно  было  прекрасным.  Из
самоотверженной любви ко мне ты ходишь во всем черном,  это  не  делает  мне
чести...
   Дина пожала плечами с великолепным безмолвным презрением,  которое  стоит
всех излияний в мире...
   - Да, - продолжал Этьен, - я знаю, ты жертвуешь всем ради моих  прихотей,
даже своей красотой. А мое сердце изношено в битвах  с  жизнью,  душа  полна
предчувствий злого будущего, я  не  могу  вознаградить  твою  нежную  любовь
равной любовью. Мы долго были безоблачно счастливы... И  я  не  хочу  видеть
дурного конца этой прекрасной поэмы. Разве я не прав?..
   Госпожа де ла Бодрэ так любила Этьена, что  это  благоразумие,  достойное
г-на де Кланьи, доставило ей удовольствие и осушило ее слезы.
   "Значит, он любит меня ради меня самой!" - подумала она,  глядя  на  него
улыбающимися глазами.
   После четырех лет близости в любви этой женщины соединились  все  оттенки
чувства,  открытые  нашим  аналитическим  умом  и  порожденные   современным
обществом; Бейль (Стендаль), один из замечательнейших людей нашего  времени,
о недавней потере которого  еще  скорбит  литература,  первый  прекрасно  их
обрисовал. Лусто производил во всем  существе  Дины  какое-то  магнетическое
глубокое потрясение, которое приводит в расстройство душевные, умственные  и
физические силы женщины и разрушает в ней всякую способность  сопротивления.
Стоило Лусто взглянуть на нее, положить ей руку на руку, и вот  уже  Дина  -
вся покорность. От нежного слова, от улыбки этого человека  расцветала  душа
бедной женщины, обрадованной или опечаленной каждым  ласковым  или  холодным
его взглядом. Когда она шла с  ним  под  руку  по  улице  или  по  бульвару,
приноравливаясь к его шагу, то растворялась  в  нем  настолько,  что  теряла
сознание  своего  "я".  Завороженная  умом,  зачарованная   манерами   этого
человека, она в его пороках видела лишь легкие недостатки.  Она  любила  дым
сигары, который ветер заносил к ней в комнату из сада,  и,  вдыхая  его,  не
только не морщилась, но наслаждалась им. Она  ненавидела  книгопродавца  или
издателя газеты, когда тот отказывал Лусто в деньгах, ссылаясь  на  огромную
сумму уже взятых авансов. Более того, она оправдывала  этого  цыгана,  когда
он, написав повесть, рассчитывал на новый гонорар, тогда  как  ею  следовало
погасить деньги, полученные  вперед.  Такова,  вероятно,  настоящая  любовь,
включающая в себя все виды  любви:  любовь  сердечную,  любовь  рассудочную,
любовь-страсть,  любовь-каприз,  любовь-склонность,  согласно   определениям
Бейля. Дидина любила настолько, что в  иные  минуты,  когда  ее  критическое
чувство, такое верное и неустанно упражнявшееся  со  времени  ее  приезда  в
Париж, позволяло ей ясно читать в душе Лусто, страсть все же брала верх  над
рассудком и подсказывала ей оправдания.
   - А я, - ответила она ему, - кто же  я?  Женщина,  поставившая  себя  вне
общества. Если я лишилась женской чести, почему бы и тебе ради меня  немного
не поступиться мужской честью? Разве мы не живем вне общественных  приличий?
Почему не принять от меня того, что Натан принимает от Флорины? Мы сочтемся,
когда будем рас ставаться,  а..,  ты  ведь  знаешь..,  нас  разлучит  только
смерть. Твоя честь, Этьен, - в моем блаженстве; как моя - в моей верности  и
твоем счастье. Если я не даю тебе счастья,  всему  конец.  Если  же  я  тебя
огорчаю, накажи меня. Долги наши уплачены, у нас десять тысяч франков ренты,
а вдвоем мы в год, конечно, заработаем восемь тысяч франков. Я  буду  писать
пьесы! С полутора тысячами франков в месяц разве мы не  станем  богаты,  как
Ротшильды? Будь спокоен. Теперь у меня появятся чудесные  платья,  я  всякий
день буду  дарить  тебе  радость  удовлетворенного  тщеславия,  как  в  день
премьеры Натана...
   - А твоя мать? Ведь  она  ежедневно  ходит  к  обедне  и  хочет  привести
священника, чтобы он уговорил тебя отказаться от этого образа жизни.
   -  У  всякого  свои  слабости.  Ты  куришь;  она,  бедняжка,  читает  мне
наставления! Но  она  заботится  о  детях,  водит  их  гулять,  предана  мне
безгранично, боготворит меня; не можешь же ты запретить ей плакать!..
   - Что скажут обо мне?..
   - Но мы живем не для света! - воскликнула она, поднимая Этьена и усаживая
его рядом с собой. - И вообще когда-нибудь мы поженимся.., на нашей  стороне
случайности морского путешествия...
   - Об этом я не подумал! - наивно вскричал Лусто, сказав про себя:  "Успею
порвать и после возвращения этого карлика ла Бодрэ".
   Начиная с этого дня Лусто зажил роскошно; на первых  представлениях  Дина
могла поспорить с самыми изящными женщинами  Парижа.  Избалованный  домашним
благополучием, Лусто из фатовства  разыгрывал  перед  своими  друзьями  роль
человека пресыщенного, замученного, разоренного г-жой де ла Бодрэ.
   - О, как одолжил бы меня Друг, который избавил бы меня от  Дины!  Но  это
никому не удастся! - говорил он. - Она так  меня  любит,  что  выбросится  в
окошко по первому моему слову.
   Журналист старался вызвать к себе сочувствие и, отправляясь развлекаться,
принимал меры предосторожности против ревности Дины. Словом, он  изменял  ей
без зазрения совести.  Г-н  де  Кланьи  был  искренне  огорчен  унизительным
положением Дины, которая могла быть так богата, так высоко вознесена  и  уже
находилась на пороге осуществления своих  давнишних  честолюбивых  мечтаний.
Когда он явился к ней и сказал: "Вас обманывают!" - она ответила:
   - Я знаю.
   Прокурор опешил. Оправившись, он хотел  сделать  какое-то  замечание,  но
г-жа де ла Бодрэ перебила его на первом слове:
   - Любите вы меня еще? - спросила она.
   - Я готов умереть за вас! - воскликнул он, выпрямляясь во весь рост.
   Глаза бедняги загорелись, как факелы,  он  задрожал,  как  лист,  у  него
захватило дыхание,  зашевелились  волосы,  -  он  поверил  в  счастье  стать
мстителем за своего кумира,  и  эта  скудная  награда  наполнила  его  таким
ликованием, что он едва не лишился рассудка.
   - Чему же вы удивляетесь? - спросила она, заставив  его  снова  сесть.  -
Такова и моя любовь.
   Прокурор понял тогда  этот  аргумент  ad  hominem!  .
   И не мог сдержать слезы, - он, только что подписавший  человеку  смертный
приговор!
   Пресыщенность Лусто - эта ужасная  развязка  незаконного  сожительства  -
проявлялась в тысяче мелочей,  подобных  песчинкам,  ударяющимся  в  цветные
стекла беседки, где мы  предаемся  волшебным  грезам  любви.  Эти  песчинки,
обращающиеся в камешки. Дина заметила  только,  когда  они  приняли  размеры
булыжника. Г-жа де ла Бодра наконец вполне поняла Лусто.
   - Это поэт, - говорила она матери, - поэт, совершенно беззащитный  против
несчастья, малодушный из лени, а не от недостатка любви, и  чересчур  падкий
на чувственные наслаждения; он как кошка, но можно ли ненавидеть кошку?  Что
станется с ним без меня? Я помешала его браку, у него нет будущего. В нищете
талант его погибнет.
   - О моя Дина! - воскликнула г-жа Пьедефер. - В  каком  аду  ты  живешь!..
Какое чувство даст тебе силу устоять?..
   - Я буду ему матерью! - сказала она.
   Бывают ужасные положения, когда человек на что-нибудь решается лишь после
того, как друзья заметят его позор. Он идет на сделку с  самим  собой,  пока
ему удается ускользнуть от критика нравов, являющегося  в  роли  обвинителя.
Г-н де Кланьи, с  неловкостью  patito  ,  только  что
сделался палачом Дины!
   "Я хочу сохранить мою любовь и буду тем же, чем  была  госпожа  Помпадур,
которая хотела сохранить свою власть", - сказала она себе, когда  уехал  г-н
де Кланьи.
   Слова эти ясно говорят о том, что ей тяжко становилось нести бремя  любви
и что любовь эта превращалась в труд вместо отрады.
   Новая роль, взятая на себя Диной, была страшно мучительна,  но  Лусто  не
облегчал ее исполнения. Когда ему хотелось уйти после обеда,  он  разыгрывал
очаровательные сценки дружбы, говорил Дине слова, полные нежности; он  водил
свою подругу на  цепи  ее  рабского  чувства,  а  когда  эта  цепь  натирала
наболевшее место, неблагодарный спрашивал: "Разве тебе больно?"
   Эти лживые ласки,  это  притворство  подчас  приводили  к  оскорбительным
последствиям для Дины, которая еще верила возвратам его нежности. Увы!  Мать
с постыдной легкостью уступала в ней  место  возлюбленной.  Она  чувствовала
себя игрушкой в руках этого человека и наконец  сказала  себе:  "Ну  что  ж,
пусть я буду его  игрушкой!",  находя  в  этом  острое  наслаждение,  отраду
приговоренного к смерти.
   Эта сильная духом женщина при одной мысли об одиночестве чувствовала, что
мужество покидает ее. Она  предпочла  терпеть  заведомую,  неизбежную  пытку
жестокой  близости,  только  бы  не  лишиться  радостей  любви,  тем   более
восхитительных, что рождались они посреди  колебаний,  в  ужасной  борьбе  с
самой собой, из "нет", обращавшегося в "да"!  Каждое  мгновение  становилось
найденной в пустыне каплей солоноватой воды, которую путешественник  пьет  с
большим наслаждением, чем если бы это было лучшее вино за княжеским столом.
   Гадая в полночь, вернется  он  или  не  вернется.  Дина  оживала,  только
заслышав знакомый звук шагов  Этьена  или  узнав  его  звонок.  Нередко  она
прибегала к сладострастью, как к узде, и находила удовольствие в  борьбе  со
своими соперницами, стараясь  ничего  не  оставить  им  в  этом  пресыщенном
сердце. Сколько раз переживала она трагедию "Последнего дня приговоренного",
говоря себе: "Завтра мы расстанемся!" И сколько раз одно слово, один взгляд,
одна нечаянная ласка вновь возвращали  ее  к  любви!  Временами  это  бывало
ужасно. Не раз, кружа в  своем  садике  около  газона  с  тянувшимися  вверх
чахлыми  цветами,  думала  она  о  самоубийстве!..  Она  не   истощила   еще
сокровищницы самоотвержения и любви,  таящейся  в  сердцах  любящих  женщин.
"Адольф" был ее библией, она его изучала; ибо ничего она так не боялась, как
быть Элеонорой. Она избегала слез, не  давала  воли  горьким  чувствам,  так
искусно описанным критиком, которому мы обязаны анализом этого хватающего за
душу произведения; его толкование казалось Дине чуть ли не выше самой книги.
Поэтому она часто перечитывала великолепную статью единственного  настоящего
критика "Ревю де Де Монд", предпосланную ныне новому изданию "Адольфа".
   "Нет, - повторяла она про себя вычитанные ею роковые слова, - нет,  я  не
придам моим просьбам формы повеления, не буду прибегать ни к  слезам,  ни  к
мести, не буду осуждать поступки, которые когда-то слепо одобряла,  не  буду
любопытными глазами следить за каждым его шагом;  если  он  ускользнет,  то,
вернувшись, не встретит властных уст, чей  поцелуй  -  приказ,  не  терпящий
возражений. Нет! Мое молчание не будет жалобой, мое слово не будет ссорой!..
Я не опущусь до пошлости, - думала  она,  кладя  на  стол  желтую  книжечку,
которая уже стоила ей замечания Лусто: "Вот  как!  Ты  читаешь  "Адольфа"...
Пришел бы только день, когда он оценит меня и скажет себе: "Ни  разу  жертва
не крикнула!" Этого будет довольно!  К  тому  же  другим  достанутся  только
минуты, а мне - вся его жизнь!"
   Считая, что поведение жены дает ему право наказать ее домашним судом, г-н
де  ла  Бодра  деликатно  обокрал  ее,  чтобы   осуществить   свое   великое
предприятие, заключавшееся в обработке тысячи двухсот гектаров пустоши, ради
которого он с 1836 года откладывал все свои доходы, живя сам, как скряга. Он
так ловко распорядился ценностями, оставленными  г-ном  Силасом  Пьедефером,
что получил миллион двести тысяч франков, но сумел действительную выручку от
ликвидации свести на счетах к восьмистам тысячам.  Он  не  известил  жену  о
своем возвращении, и пока она терпела неслыханную муку, он строил фермы, рыл
канавы, сажал деревья, смело поднимал  целину,  так  что  прослыл  одним  из
замечательнейших сельских хозяев Берри. За три года на эту операцию ушли все
четыреста  тысяч  франков,  отнятых  у  Дины,  и  теперь  земля  Анзи  через
положенное время должна была приносить семьдесят две тысячи франков  дохода,
свободного от налогов. Что же до восьмисот тысяч франков, то он поместил  их
в государственные ценные бумаги, приносившие четыре с половиной процента,  и
купил их по курсу  в  восемьдесят  франков  благодаря  финансовому  кризису,
вызванному так  называемым  министерством  первого  марта.  Обеспечив  таким
образом жене сорок восемь тысяч франков ренты, он счел, что сквитался с нею.
Разве не выложит он  ей  миллион  двести  тысяч  франков,  как  только  курс
купленных им процентных бумаг перевалит за сотню? Значительнее его в Сансере
был теперь только богатейший землевладелец Франции, с которым он соперничал.
Г-н де ла Бодрэ имел сто сорок тысяч франков ренты, из  которых  восемьдесят
приносили земельные владения, составлявшие его майорат Подсчитав,  что  если
откинуть доходы, он тратт десять тысяч франков на налоги, три тысячи франков
на содержание поместья, десять тысяч франков на  жену  и  тысячу  двести  на
тещу, он во всеуслышание говорил на собраниях Литературного общества:
   - Все думают, что я скуп, что я ничего не расходую, однако же расход  мой
достигает двадцати шести тысяч пятисот франков в год. А  мне  еще  предстоит
платить за образование моих  двух  детей!  Может  быть,  это  не  доставляет
удовольствия господам Мило из Невера, но вторая  ветвь  рода  де  ла  Бодрэ,
пожалуй,  добьется  еще  более  блестящего  положения,  чем  первая.  Весьма
вероятно, что я поеду в Париж просить короля французов о титуле  графа  (г-н
Руа, его соперник, был граф) - моей жене будет приятно называться  графиней,
Это было сказано с таким великолепным хладнокровием, что  никто  не  решился
посмеяться над этим человечком. Один только председатель суда Буаруж заметил
ему:
   - На вашем месте я тогда только счел бы себя счастливым, если бы  у  меня
родилась дочь...
   - Но, - ответил барон, - я ведь скоро еду в Париж...
   В начале 1842 года г-жа де ла Бодрэ, чувствуя, что ее по-прежнему  только
терпят, снова решила пожертвовать собой ради благополучия Лусто:  она  опять
оделась в черное; но на этот раз  она  уже  носила  траур,  ибо  радости  ее
обращались в горькие сожаления. Ей слишком часто бывало стыдно  самой  себя,
чтобы порой не ощущать всей тяжести своих цепей, и мать не раз, в эти минуты
глубокого раздумья, заставала ее погруженной в оцепенение,  которое  находит
на несчастных, когда их очам предстает картина будущего.  По  совету  своего
духовника,  г-жа  Пьедефер  старалась