рести  то-то  или  то-то!"  Выразить  мое   блаженство   словами
невозможно.  Вам  хотелось  поскорее  стать  обладательницей  той  или  иной
безделушки, и я совершал подвиги, я, не жалея сил, рыскал по Парижу, но ведь
это делалось для вас, какое наслаждение! Я  позабывал,  что  меня  никто  не
любит, когда тайком глядел на вас,  видел  вас  среди  цветов,  довольную  и
улыбающуюся... Короче говоря - в эти минуты мне снова было восемнадцать лет.
Бывали дни, когда я сходил с ума от счастья, и  тогда  ночью  я  целовал  то
место, где ваши ножки оставили сиявшие для меня следы,  как  в  свое  время,
проявляя чудеса ловкости, скрываясь, как вор, покрывал поцелуями  тот  ключ,
которого графиня Ладислава коснулась рукой, отворяя дверь.  Воздух,  которым
вы дышали, был для меня бальзамом;  вдыхая  его,  я  вдыхал  жизнь;  подобно
воздуху тропиков, он был насыщен  животворными  испарениями.  Я  должен  был
рассказать вам все это, чтобы объяснить  странное  самомнение,  по  временам
невольно овладевавшее моими мыслями. Я предпочел бы умереть, чем  признаться
вам в моей  тайне!  Вы,  должно  быть,  помните  те  несколько  дней,  когда
любопытство подстрекнуло вас познакомиться с творцом тех чудес,  на  которые
вы наконец обратили внимание. Я подумал, простите меня, я  подумал,  что  вы
можете  меня  полюбить.  Ваше   благосклонное   отношение,   ваши   взгляды,
истолкованные влюбленным, показались мне настолько опасными, что я  придумал
Малагу, зная, что есть такие связи, которых женщины не прощают:  я  придумал
ее в ту минуту, когда увидел, что моя любовь роковым образом передается вам.
Теперь убейте меня вашим презрением, на которое  вы  не  поскупились  тогда,
когда я его не заслужил; но я уверен, если бы я  сказал  вам  в  тот  вечер,
когда ваша тетушка увезла Адама, то, что написал сейчас,  я  походил  бы  на
прирученного тигра, который вонзает зубы в живую плоть,  я  почувствовал  бы
теплую кровь и...

Полночь

   Я не мог продолжать; воспоминание о той минуте все еще слишком живо!  Да,
я обезумел тогда. Ваши глаза сулили мне надежду,  мои  глаза  загорелись  бы
победой, и ее  пламенные  стяги  заворожили  бы  вас.  Такие  мысли,  пускай
напрасные, были преступлением. Только вы можете судить, был ли я прав  в  те
тягостные минуты, подавив  холодной  рукой  вечной  признательности  любовь,
желание, самые непобедимые силы. Я наказан вашим  презрением.  Вы  дали  мне
понять, что ни отвращение, ни презрение не  позабываются.  Я  люблю  вас  до
безумия. Я уехал бы, если бы Адам умер;  тем  больше  оснований  мне  уехать
теперь, когда Адам спасен.  Нельзя  обманывать  друга,  которого  вырвал  из
объятий смерти. Кроме того, отъезд - это наказание мне за то, что я помыслил
о смерти Адама, когда, по словам врачей, его  жизнь  зависела  от  тех,  кто
ухаживал за ним. Прощайте, сударыня; покидая Париж, я теряю все, а вы ничего
не теряете от того, что около вас не будет,
   Преданного вам Тадеуша Паза".

   "Если мой бедный Адам потерял друга, кого  же  потеряла  я?"  -  подумала
потрясенная Клемантина, не отрывая глаз от цветка на ковре.
   А вот письмо, которое Константен передал тайно графу.

   "Дорогой Мечеслав, Малага сказала мне все. Если тебе дорого твое счастье,
не проговорись  ни  словом  о  твоих  визитах  к  ней,  и  пусть  Клемантина
по-прежнему думает, что Малага стоила мне сто тысяч франков. Графиня при  ее
характере не простит тебе ни карточных проигрышей, ни визитов  к  Малаге.  Я
отправляюсь не в Хиву, а на Кавказ. Меня одолевает сплин, и если все  пойдет
так, как я полагаю, через три года я буду князем Пазом или погибну.  Прощай.
Хотя я взял из банкирского  дома  Ротшильда  шестьдесят  тысяч  франков,  мы
квиты.
   Тадеуш".

   "Ну и простофиля же я, чуть не попал впросак", - подумал Адам.
   Прошло три года с тех пор, как уехал Тадеуш,  газеты  еще  не  говорят  о
князе  Пазе.  Графиня  Лагинская  страшно  интересуется  военными   походами
императора Николая, в душе она русская,  она  с  жадностью  прочитывает  все
сообщения из этой страны. Раза два в зиму она с равнодушным видом спрашивает
посла: "Есть ли у вас сведения о нашем бедном графе Пазе?"
   Увы,   большинство   парижанок,   которых   считают   такими   умными   и
проницательными, проходят и, верно, будут всегда проходить  мимо  Пазов,  не
замечая их. Да, много таких не оцененных по заслугам  Пазов!  Но  -  страшно
подумать - их недооценивают даже, когда  их  любят.  Самая  простая  женщина
требует от самого благородного  мужчины  некоторого  шарлатанства,  и  самая
сильная любовь в неприкрашенном виде неинтересна: ее надо уметь подать,  она
требует шлифовки и отделки.
   В  январе  1842  года  графиня  Лагинская,  которая   казалась   особенно
очаровательной от налета тихой грусти, внушила пламенную страсть графу де ла
Пальферину, одному из самых предприимчивых  львов  современного  Парижа,  Ла
Пальферин понял, как трудна победа над женщиной,  охраняемой  мечтой;  чтобы
увлечь очаровательную Клемантину,  он  рассчитывал  на  неожиданность  и  на
преданность одной особы, - которая завидовала графине и готова  была  помочь
создать такой неожиданный случай.
   Графиня Лагинская при всем своем уме была не способна заподозрить  измену
и имела неосторожность поехать с этой женщиной в Оперу  на  маскарад.  Около
трех часов ночи, опьяненная бальным весельем, Клемантина,  ради  которой  ла
Пальферин пустил в ход все свое искусство опытного соблазнителя, согласилась
поехать ужинать и уже садилась в  карету  своей  коварной  спутницы.  В  эту
решительную минуту ее подхватили чьи-то сильные  руки,  и,  несмотря  на  ее
крики, она была отнесена в свою собственную карету, которая  без  ее  ведома
оказалась тут же.
   - Он не уезжал  из  Парижа!  -  воскликнула  Клемантина,  узнав  Тадеуша,
который убежал, как только тронулась карета.
   Пережила ли какая другая женщина такой роман?  Клемантина  каждую  минуту
ждет, что Тадеуш вернется.

   Париж, январь 1842 г.



   Оноре ДЕ БАЛЬЗАК
   ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ МУЗА



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   Графу Фердинанду де Грамон.
    Дорогой  Фердинанд,  если  по   счастливой   случайности,   нередкой   в
литературном мире, этим  строкам  суждено  долгая  жизнь  (habent  sua  fata
libelli) ,  это,  конечно  будет  мелочью  по
сравнению с трудами, которые  вы  на  себя  приняли,  вы  -  д'Оэье,  Шерен,
герольдмейстер из "Очерка нравов"; вы, которому Наваррены, Кадиньяны, Ланже,
Бламон-Шоври,  Шолье,  д'Артезы,  д'Эгриньоны,  Морсофы,   Валуа   -   сотня
благородных семей, составляющих аристократию "Человеческой комедии", обязаны
своими прекрасными девизами и столь остроумными гербами.  А  "Гербовник  для
Очерков  нравов",  сочиненный  Фердинандом   де   Грамон,   дворянином,   не
представляет ли собой законченную историю французской геральдики, где  ничто
не забыто, даже имперские гербы? Я буду его хранить, как памятник  дружества
и истинно монашеского терпения. Какое знание старого  феодального  языка:  в
"Pulchre sedens nielius agens!" .
А в девизе Босеанов: "Des partem leonis" !  А
д'Эспаров: "Не продается!",  а  Ванденесов!  Наконец,  сколько  изящества  в
тысяче деталей этой галереи превосходных  портретов,  которая  покажет,  как
верно я следовал образцам в своем предприятии, в коем вы, поэт, помогли
   Вашему старому другу,
   Де Бальзаку.

   У границы Берри, на берегу  Луары,  стоит  город,  своим  местоположением
неизменно привлекающий взоры путешественника. Сансер занимает высшую точку в
цепи небольших гор -  последней  гряды  волнообразной  поверхности  Нивернэ.
Луара орошает земли у подошвы этих гор, оставляя удобряющий  их  желтый  ил,
если не заносит навсегда песком во время страшных половодий, обычных также и
для Вислы, этой Луары севера.  Гора,  на  вершине  которой  сгрудились  дома
Сансера, возвышается на порядочном расстоянии от  реки,  так  что  маленький
порт Сен-Тибо не  может  участвовать  в  жизни  Сансера.  Там  грузят  вина,
выгружают дубовые доски для бочек и вообще все, что производят  департаменты
Верхней и Нижней Луары.
   В то время, к которому относится  этот  рассказ,  висячие  мосты  Кона  и
Сен-Тибо уже были построены. Путешественники, которые приезжали из Парижа  в
Сансер по дороге, ведущей в Италию, уже не  переправлялись  через  Луару  из
Кона в Сен-Тибо на пароме; не явствует ли из этого, что переворот 1830  года
уже совершился, ибо Орлеанский дом повсюду проявлял  заботу  о  материальных
интересах, - правда, наподобие тех мужей, которые делают подарки своим женам
на деньги из приданого.
   В Сансере, за исключением той его части, которая занимает плоскую вершину
горы, улицы идут несколько под уклон, и город окружен  откосами,  именуемыми
Большие валы, - название, достаточно ясно  указывающее  на  великое  прошлое
города. По ту  сторону  валов  простирается  пояс  виноградников.  Виноделие
составляет главный промысел и  самый  значительный  предмет  торговли  края,
обладающего многими  местными  благородными  сортами,  отличающимися  особым
букетом  и  настолько  похожими  на  бургундское,  что  в  Париже   люди   с
неискушенным вкусом нередко бывают введены в заблуждение.  Сансерские  сорта
находят поэтому  быстрый  сбыт  в  кабачках  Парижа,  что,  кстати  сказать,
необходимо для вин, не выдерживающих хранения дольше семи-восьми лет. Пониже
города приютилось  несколько  деревень  -  Фонтене,  Сен-Сатюр,  похожих  на
пригороды и напоминающих своим расположением веселые виноградники  Невшателя
в Швейцарии. Город сохранил несколько черт своего старинного  облика,  улицы
его узки и вымощены булыжником, взятым с берегов Луары. Кое-где  встречаются
еще старые дома. Башня, этот пережиток  военной  мощи  и  феодальной  эпохи,
вызывает в памяти одну из самых  страшных  осад  времени  религиозных  войн,
когда кальвинисты далеко превзошли свирепых камеронцев Вальтера Скотта.
   Город Сансер, богатый блистательным прошлым, вдовец своей бранной  славы,
обречен на более  или  менее  бесплодное  будущее,  ибо  торговое  оживление
сосредоточено на правом берегу Луары. Беглое описание, которое вы только что
прочли,  доказывает,  что  обособленность  Сансера  будет  все   возрастать,
несмотря на два моста, соединяющие его  с  Коном.  Сансер,  гордость  левого
берега, насчитывает самое большее три с половиной тысячи жителей, тогда  как
в Коне их ныне больше шести тысяч.  За  последние  полвека  роли  этих  двух
городов, расположившихся друг против друга, совершенно переменились.  Однако
выгода  местоположения  принадлежит  городу  историческому,   где   отовсюду
открывается волшебный вид, где воздух  удивительно  чист,  а  растительность
роскошна и где жители, в согласии с этой улыбающейся  природой,  приветливы,
общительны и свободны от сурового пуританизма, хотя две  трети  населения  и
остались кальвинистами.
   При таком положении вещей если и приходится терпеть все неудобства  жизни
маленького города, где чувствуешь себя под гнетом назойливого надзора, из-за
которого жизнь каждого  как  бы  открыта  для  всех  любопытных,  -  местный
патриотизм, никогда не заменяющий  духа  семьи,  зато  развивается  здесь  в
сильнейшей степени. Вот почему город Сансер так гордится, что был свидетелем
рождения  Ораса   Бьяншона   -   красы   современной   медицины,   а   также
второстепенного писателя Этьена Лусто, одного  из  виднейших  фельетонистов.
Округ  Сан-сера,  задетый  за  живое  тем,  что  оказался  в  подчинении   у
семи-восьми заправлявших выборами крупных  землевладельцев,  попытался  было
стряхнуть с себя избирательное иго Доктрины, которая превратила его  в  свое
"гнилое местечко". Этот заговор нескольких оскорбленных самолюбий провалился
из-за  чувства   зависти,   вызванного   будущим   возвышением   одного   из
заговорщиков. Когда результат обнаружил коренной  порок  всего  предприятия,
решили исправить зло, выставив в качестве  избранника  края  на  предстоящих
выборах одного из двух  мужей,  с  таким  блеском  представляющих  Сансер  в
Париже.
   Эта идея была необыкновенно передовой для нашей провинции, где начиная  с
1830   года   избрание   захолустной   знати   так   распространилось,   что
государственные люди в палате депутатов встречаются все реже и реже. К  тому
же проект этот, вряд ли осуществимый, зародился в голове выдающейся  женщины
округа, dux femina facti ,  но  задуман
был в целях личных. Замысел этой женщины имел так много корней в ее  прошлом
и настолько определял ее будущее, что без сжатого, но живого рассказа  о  ее
предшествующей жизни понять его было бы затруднительно. В те времена  Сансер
кичился выдающейся женщиной, которая долго оставалась непонятой, но  к  1836
году уже пользовалась в своем округе довольно  завидной  известностью.  Этот
период ее жизни совпал с моментом, когда имена  обоих  сансерцев,  каждое  в
своей области, достигли в Париже одно  -  высшей  степени  славы,  другое  -
популярности. Этьен Лусто, сотрудник  журналов,  вел  фельетон  в  газете  с
восемью тысячами подписчиков; а Бьяншон, уже  старший  врач-клиник,  кавалер
Почетного легиона и член Академии наук, только что получил кафедру.
   Если б  слово  "сандизм"  в  понимании  многих  не  содержало  некоторого
порицания, можно было бы сказать, что Жорж Санд создала "сандизм";  это  тем
более верно, что с точки зрения морали добру почти всегда  сопутствует  зло.
Эта сентиментальная проказа испортила  множество  женщин,  которые  были  бы
очаровательны, если б не их претензии на гениальность. В "сандизме", однако,
есть та хорошая сторона, что зараженная им  женщина  переносит  свое  мнимое
превосходство в область неведомых ей чувств и становится своеобразным "синим
чулком" сердца; тогда она  менее  докучлива,  ибо  любовь  служит  некоторым
противоядием  ее   литературным   поползновениям.   А   главное,   благодаря
прославлению Жорж  Санд  выяснилось,  что  Франция  обладает  даже  излишним
количеством выдающихся женщин, настолько, однако, великодушных, что  они  до
сих пор предоставляют все поле деятельности внучке маршала Саксонского.
   Выдающаяся женщина Сансера жила в Ла-Бодрэ,  городском  и  вместе  с  тем
загородном доме, находившемся в десяти минутах ходьбы от города,  в  деревне
или, если угодно, предместье Сен-Сатюр. Нынешние ла Бодрэ, как это случилось
и со многими другими благородными фамилиями, пришли на смену тем  ла  Бодрэ,
имя которых блистало в эпоху крестовых походов и  было  связано  со  многими
крупными событиями история беррийской провинции. Это требует пояснения.
   При Людовике XIV некий городской старшина, по имени Мило, предки которого
были  ярыми  кальвинистами,  после  отмены  Нантского   эдикта   перешел   в
католичество. Чтобы поощрить это движение в  одном  из  очагов  кальвинизма,
король назначил упомянутого Мило на высокий пост по ведомству вод и лесов  и
дал ему титул и герб сира де ла Бодрэ, подарив ему лен подлинных  ла  Бодрэ.
Наследники славного капитана ла Бодрэ попались - увы! - в одну  из  ловушек,
расставленных еретикам королевскими указами, и были повешены  -  обхождение,
недостойное великого короля. При Людовике XV Мило де ла  Бодрэ  из  простого
оруженосца  сделался  шевалье  и  нашел   достаточно   покровителей,   чтобы
определить сына корнетом  в  мушкетеры.  Корнет  умер  в  Фонтенуа,  оставив
ребенка, которому король Людовик XVI в память  его  отца,  павшего  на  поле
брани, пожаловал впоследствии патент на  должность  генерального  откупщика.
Этот  финансист,  остроумец,  увлеченный  шарадами,  буримэ  и  мадригалами,
вращался в высшем свете, бывал у герцога Нивернейского и счел  своим  долгом
последовать за знатью в изгнание, не позабыв, однако, захватить с собой свои
капиталы. Благодаря этому в качестве богатого эмигранта он  поддержал  тогда
не одно благородное семейство. Устав надеяться, а может быть, также и давать
в долг, он в 1800 году воротился в Сансер  и  выкупил  Ла-Бодрэ  из  чувства
самолюбия и некоторого  аристократического  тщеславия,  вполне  понятного  у
внука городского старшины; однако при консульстве  у  него  мало  оставалось
надежд на будущее, тем более, что бывший генеральный откупщик не слишком мог
рассчитывать на своего наследника в смысле продолжения рода новых ла  Бодрэ.
Жан-Атаназ-Полидор Мило де ла Бодрэ, единственный сын финансиста, родившийся
более чем хилым, в полной мере унаследовал кровь, чересчур  рано  истощенную
излишествами в наслаждениях, которым предаются все богачи, вступающие в брак
на  пороге  преждевременной  старости  и   тем   способствующие   вырождению
социальных верхов.
   В эмиграции у г-жи де ла  Бодрэ,  бесприданницы,  взятой  замуж  ради  ее
знатности, хватило терпения выходить своего хилого и  болезненного  ребенка,
обратив на него ту страстную любовь, какую матери питают к заморышам. Смерть
этой женщины, урожденной Катеран ла Тур, много способствовала возвращению во
Францию г-на де ла Бодрэ. Этот Лукулл из рода Мило умер, завещав своему сыну
родовое поместье, хоть и без права взимания подати с  вассалов,  но  зато  с
флюгерами,  украшенными  его  гербом,  тысячу  луидоров  -  сумму,  довольно
значительную в 1802 году, и векселя  сиятельнейших  эмигрантов,  хранившиеся
вместе со стихами в папке со следующей надписью: "Vanitas vanitatum et omnla
vanitas!" .
   Если младший ла Бодрэ выжил, то обязан был этим  привычке  к  монастырски
правильной жизни, той экономии в движениях, которую  Фонтенель  проповедовал
как религию всех слабосильных, а особенно - воздуху Сансера и влиянию  этого
чудесного места, откуда на сорок лье открывается панорама долины  Луары.  За
время с 1802 по 1815 год г-н ла Бодрэ расширил свой бывший лен приобретением
нескольких земельных участков  и  весь  предался  разведению  виноградников.
Поначалу Реставрация показалась ему настолько  шаткой,  что  он  не  решился
поехать в Париж для предъявления отцовских  векселей;  однако  после  смерти
Наполеона он попытался обратить в деньги поэтические опыты своего  отца,  не
поняв глубокой философии, которую  обличала  эта  смесь  векселей  и  шарад.
Винодел потерял пропасть времени,  стараясь  добиться  признания  долгов  со
стороны  герцогов  Наварренов  и  прочих  (таково   было   его   собственное
выражение), и, не получив ничего, кроме любезного обещания всяческих  услуг,
возвратился  в  Сансер,  призываемый  милым  его  сердцу  сбором  винограда.
Реставрация вернула знати достаточно блеску,  а  ла  Бодрэ  пожелал  придать
смысл своим честолюбивым замыслам, обзаведясь наследником. Это  преимущество
брачного союза казалось ему  весьма  проблематичным,  а  то  бы  он  так  не
запоздал; но к концу 1823 года, дожив благополучно до сорока лет, - возраст,
который ни врач, ни астролог,  ни  повивальная  бабка  не  решились  бы  ему
предсказать,  -  он  возымел  надежду  вознаградить  себя   за   вынужденную
добродетель. Однако,  если  принять  во  внимание  его  тщедушное  сложение,
сделанный им выбор обнаружил такой  явный  недостаток  предусмотрительности,
что хитрые провинциалы не могли не заподозрить в  этом  какого-то  глубокого
расчета.
   Как раз в  это  время  его  высокопреосвященство,  монсиньор  архиепископ
Буржский, только что обратил в католичество молодую особу, принадлежавшую  к
одной из тех буржуазных семей, которые были главным оплотом кальвинизма, но,
благодаря то ли своей безвестности, то ли покровительству неба,  ускользнули
от преследований Людовика XIV. Ремесленники в XVI веке, Пьедеферы  ,  имя  которых  напоминает  о  тех
причудливых кличках, какие давали друг другу солдаты  Реформации,  сделались
почтенными суконщиками. В царствование Людовика XVI дела  Авраама  Пьедефера
пошли так плохо, что когда в 1786 году он умер, то двое его сыновей остались
в положении, близком к нищете. Один из них,  Силас  Пьедефер,  отправился  в
Ост-Индию, уступив свою скромную  долю  наследства  старшему  брату.  Моисей
Пьедефер