ения, искусно  бросаемых,
словно цветы к его ногам, обвинений, в которых она доказывала свою  правоту,
для  того  чтобы  ей  доказали  ее  ошибку,   упреков,   звучавших   и   как
самооправдание и как раскаяние.  Впервые  после  разрыва  эти  поссорившиеся
любовники беседовали друг с другом наедине. В то время как бывшая  любовница
Феликса ворошила пепел погасших наслаждений, отыскивая  тлеющие  угли,  жена
его испытывала тот страшный трепет, который охватывает  женщину,  когда  она
сознает свой  грех  и  понимает,  что  вступила  в  запретную  область.  Эти
волнения, не лишенные очарования, пробуждают столько  дремлющих  сил.  Ныне,
как в  сказке  о  Синей  Бороде,  все  женщины  любят  пользоваться  ключом,
запятнанным кровью, - это великолепный мифологический символ, один  из  тех,
которыми себя обессмертил Перро.
   Начитанный в Шекспире драматург развернул свиток своих невзгод, рассказал
про свою борьбу с людьми и обстоятельствами, дал  понять,  что  его  величие
лишено твердой основы, что его политический гений безвестен, что  жизни  его
недостает благородных привязанностей. Не говоря прямо ни  слова,  он  внушил
этой прелестной женщине мысль взять на себя  ту  возвышенную  роль,  которую
играет Ревекка в "Айвенго":  любить  его,  охранять  его.  Все  произошло  в
эфирных сферах чувства, Незабудки не так лазурны, лилии не так невинны, чело
серафима не так белоснежно, как были лазурны образы, безгрешны побуждения  и
ясен просветленный, сияющий лоб этого артиста, который мог бы отправить свою
беседу прямо в печать. Он  справился  хорошо  со  своей  змеиною  ролью,  он
заворожил графиню яркими красками рокового яблока. Мари покинула этот бал во
власти укоров совести, похожих на надежды, в чаду комплиментов, льстивших ее
тщеславию, потрясенная  до  глубины  души,  пойманная  в  силки  собственной
добродетели, соблазненная собственной жалостью к несчастному.
   Быть может, г-жа де Манервиль подвела Ванденеса к  дверям  гостиной,  где
жена  его  беседовала  с  Натаном;  быть  может,  он  сам  туда  направился,
разыскивая Мари, чтобы увезти ее домой; а может быть, и  то,  что  беседа  с
этой особой растревожила в нем утихшие печали. Как  бы  то  ни  было,  когда
жена, подойдя к  нему,  взяла  его  под  руку,  она  нашла  его  грустным  и
задумчивым. Графиня испугалась: не  видел  ли  он  ее.  И,  как  только  она
очутилась наедине с Феликсом в карете, улыбнулась самой  лукавой  улыбкою  и
сказала ему:
   - Не с госпожою ли Манервиль вы там беседовали, друг мой?
   Когда карета подкатила к их дому, Феликс  еще  не  выбрался  из  зарослей
обвинений, куда его в очаровательной ссоре  завела  жена.  Это  была  первая
хитрость, продиктованная любовью. Мари была счастлива, что  восторжествовала
над человеком, который до этой минуты был так велик в ее глазах. Она впервые
вкусила радость успеха, которого требует необходимость.
   В одном из переулков между  улицами  Бас-дю-Рампар  и  Нев-де-Матюрен,  в
третьем этаже узкого и некрасивого дома, у Рауля  была  небольшая  квартира,
пустая, холодная, голая, где он жил для тех, кто был ему безразличен, -  для
начинающих писателей,  для  кредиторов,  для  людей  назойливых  и  скучных,
которых нельзя пускать за порог интимной жизни. Подлинным же домом его,  где
он жил, работал и  представительствовал,  был  дом  Флорины,  второразрядной
актрисы, уже десять лет возводимой в сан  великих  актрис  друзьями  Натана,
журналистами и драматургами За  десять  лет  Рауль  так  привязался  к  этой
женщине, что почти все время проводил у нее.  Там  он  и  обедал,  когда  не
угощал приятеля или не был зван в гости.
   Флорина сочетала с  глубокою  испорченностью  тонкий  ум,  развившийся  в
общении с артистами и  изощрившийся  от  повседневного  его  применения.  Ум
считается редким качеством у актеров. Естественно предположить,  что  ничего
нет внутри у людей, вечно выставляющих все наружу. Но  если  вспомнить,  как
мало актеров и актрис давала каждая эпоха и как много из их  среды  выходило
драматических писателей и увлекательных женщин, то позволительно  отвергнуть
это  мнение,  основанное  на  том  упреке  по  адресу  лицедеев,   будто   в
пластическом изображении страстей  они  утрачивают  все  личные  чувства.  В
действительности на это расходуются только силы ума, памяти  и  воображения.
Великие артисты - это существа, которые, как выразился Наполеон, по  желанию
прерывают связь, установленную природой между чувствами и мышлением.  Мольер
и Тальма на склоне лет умели любить сильнее, чем  заурядные  люди.  Флорина,
вынужденная прислушиваться  к  разговорам  журналистов,  все  угадывающих  и
рассчитывающих,  писателей,  все  предвидящих  и  все  говорящих,  наблюдать
политических деятелей, которые приходили  поживиться  остротами  ее  гостей,
сочетала в себе свойства дьявола и ангела и была,  следовательно,  достойною
подругой этих повес; она их восхищала  своим  хладнокровием,  им  бесконечно
нравилось уродство ее ума и сердца. Дом  ее,  обогащенный  данниками  любви,
отличался чрезмерной роскошью; но такие женщины интересуются  не  стоимостью
вещей, а только самими вещами,  имеющими  для  них  ценность  прихотей;  они
способны сломать в припадке ярости веер, шкатулку, достойные королевы,  а  в
другой раз раскричаться из-за того, что разбилось десятифранковое фарфоровое
блюдце, из которого пьют их собачонки.  Увидав  ее  столовую,  переполненную
изысканнейшими подношениями, можно было постигнуть эту хаотическую  роскошь,
царственную и презрительную. Повсюду, даже на  потолке,  резная  обшивка  из
цельного  дуба,  оттененная  золотыми  матовыми  поясками;  фигурки   детей,
играющих с химерами, обрамляют панно, на которых мерцающий свет озаряет  тут
набросок Декана, там - изваянного ангела с  кропильницей,  подарок  Антонена
Муана, подальше - какой-нибудь кокетливый холст Эжена Девериа, мрачное  лицо
испанского алхимика кисти Луи Буланже, автограф письма Байрона к Каролине  в
рамке из черного дерева с  резьбою  Эльшета,  а  напротив  другое  письмо  -
Наполеона к Жозефине. Все это размещено без всякой симметрии, но  с  большим
искусством, не  бросающимся  в  глаза.  Это  поражало  мысль.  В  этом  были
кокетливость и непринужденность - два качества, которые сочетаются только  у
артистов. На камине  дивной  деревянной  резьбы  -  ничего,  кроме  странной
флорентийской  статуи   слоновой   кости,   приписываемой   Микеланджело   и
изображающей сатира, который находит женщину под  овчиной  молодого  пастуха
(подлинник статуи хранится в Венской сокровищнице), а по обеим  сторонам  от
нее - чеканные канделябры эпохи Возрождения. Часы работы Буля на  подставке,
отделанной черепахой, инкрустированной арабесками из меди, сверкали  посреди
одного из простенков,  между  двумя  статуэтками,  уцелевшими  при  разгроме
какого-то аббатства.  В  углах  горели  на  пьедесталах  лампы  царственного
великолепия, которыми некий фабрикант оплатил  изустную  рекламу  со  сцены,
настаивавшую на необходимости иметь богато разукрашенные лампы в виде  витых
раковин.  На  изумительном  поставце  горделиво  выстроились  художественный
фарфор и драгоценная серебряная посуда - дань  некоего  лорда,  побежденного
Флориной и признавшего превосходство французской  нации.  Словом,  это  была
изысканная роскошь актрисы, весь капитал которой заключается  в  обстановке.
Спальня  лиловых  тонов  была  воплощением  мечтаний  начинающих  танцовщиц:
подбитые белым шелком бархатные портьеры и тюлевые занавеси; обтянутый белым
кашемиром  и  оживленный  лиловым  атласом  потолок;  горностаевый  ковер  у
кровати, а над нею, под пологом, похожим на шатер, - фонарь, чтобы при свете
его читать газеты до их выпуска в свет. Со всей этой пышностью гармонировала
желтая с отделкой цвета флорентийской бронзы гостиная; но подробное описание
придало  бы  этим  страницам  сходство  с   объявлением   об   аукционе   по
постановлению суда. Чтобы найти нечто подобное всем этим  прекрасным  вещам,
надо было бы заглянуть в соседний особняк - к Ротшильду.
   Софи Гринью,  получившая  в  театральной  купели  крестное  имя  Флорины,
дебютировала на второстепенных сценах, несмотря на свою красоту.  Успехом  и
богатством она обязана была  Раулю  Натану.  Их  союз,  вполне  согласный  с
театральными и литературными нравами, нимало не вредил  Раулю,  соблюдавшему
приличия в качестве человека высокого предназначения. Однако  благосостояние
Флорины было весьма неустойчиво. Ее доходы были делом  случая,  зависели  от
ангажементов, от турне, их едва хватало на туалеты и хозяйство. Натан взимал
в ее пользу кое-какие подати с новых промышленных предприятий;  но  хотя  он
неизменно держался с нею рыцарем  и  опекуном,  опека  его  отнюдь  не  была
постоянной и надежной. Такая шаткость, неустойчивость жизни ничуть не пугали
Флорину. Она верила в свой талант, верила в свою  красоту.  Эта  твердая  ее
вера потешала тех, кто слышал, как она в ответ на предостережения  объявляла
ее залогом всего своего будущего - Стоит мне захотеть, и у меня будет рента,
- говорила она. - Я уже положила в банк пятьдесят франков.
   Никто не понимал, как могла ее красота целых семь лет оставаться в  тени;
Флорина начала службу на сцене в тринадцать лет, на выходных ролях, а спустя
два года дебютировала в захудалом театре на бульваре. В  пятнадцать  лет  не
существует ни красоты, ни таланта:  женщина  -  только  обещание  Теперь  же
Флорине было двадцать  восемь  лет,  в  этом  возрасте  красота  француженки
достигает полного расцвета. Художники прежде всего замечали у Флорины  плечи
- шелковистой белизны, с  оливковым  отливом  близ  затылка,  но  крепкие  и
блестящие; свет скользил по ним,  как  по  атласу.  Когда  она  поворачивала
голову, дивные складочки шеи  восхищали  скульпторов.  На  этой  гордой  шее
покоилась головка римской императрицы - изящная и тонкая, круглая и властная
голова Поппеи, с одухотворенными правильными чертами лица,  с  гладким,  без
единой морщинки, лбом, встречающимся у женщин, которые гонят от себя  заботу
и раздумье, которые легко уступают, но подчас и упираются, как мулы, и тогда
уж  глухи  ко  всему.  Этот  лоб,  изваянный  одним  ударом  резца,  выгодно
подчеркивал красоту пепельных волос, почти  всегда  приподнятых  спереди  на
римский лад двумя одинаковыми волнами, а сзади  свернутых  в  тяжелый  узел,
оттенявший белизну шеи. Черные тонкие  брови,  словно  выведенные  кисточкой
китайского живописца, обрамляли нежные веки с сеткой розовых жилок.  Зрачки,
горевшие живым блеском, испещренные карими  лучиками,  сообщали  ее  взгляду
жестокую  пристальность  хищного  зверя  и   выдавали   холодное   лукавство
куртизанки.  Дивные  газельи  глаза  красивого  серого  цвета  были  опушены
длинными черными ресницами, и этот очаровательный контраст усугублял  в  них
выражение сосредоточенного и спокойного сладострастия; их окружали  глубокие
тени, но она так  искусно  умела  переводить  глаза  в  сторону  или  вверх,
изображая раздумье  или  наблюдая;  так  научилась  придавать  им  на  сцене
ярчайший блеск при полной неподвижности,  не  шевельнув  головой,  не  меняя
выражения лица; столько живости было в ее  взгляде,  когда  она,  разыскивая
кого-нибудь, окидывала им всю залу, что глаза эти становились  тогда  самыми
страшными, самыми сладостными, самыми необычайными  в  мире.  Румяна  стерли
пленительные прозрачные тона с ее нежных щек, и ни краснеть, ни бледнеть она
уже не могла,  зато  ее  тонкий  носик  с  красиво  вырезанными  трепещущими
ноздрями словно был создан для выражения иронии, насмешливости  мольеровских
служанок, а чувственный рот - для сарказма и для любви. Продолговатая ямочка
соединяла верхнюю губу с носом. Белый, несколько тяжелый подбородок указывал
на волю и страстность. Руки от пальчиков до  плеч  достойны  были  королевы.
Ступни  зато  были  широкие  и  короткие  -  неизгладимый  признак   низкого
происхождения. Никому еще подобное наследство не причиняло столько хлопот  -
Флорина испробовала все, кроме ампутации, чтобы изменить их форму.  Но  ноги
ее были упрямы, как  бретонцы,  ее  родители;  они  не  поддавались  никаким
врачам, никакому лечению. Чтобы придать ноге крутой подъем.  Флорина  носила
длинноносые ботинки, изнутри выложенные  ватой.  Роста  она  была  среднего,
предрасположена к полноте, но довольно стройна и хорошо сложена. Что  до  ее
душевного склада, то она в совершенстве владела ужимками  кокетства,  знала,
как поссориться, как приласкаться,  усвоила  все  приемы  своего  ремесла  и
придавала им особую,  пряную  прелесть,  разыгрывая  девочку  и  сопровождая
язвительные шутки наивным смехом. С виду непрактичная,  ветреная,  она  была
очень сильна по  части  учетных  вексельных  операций  и  всей  коммерческой
юриспруденции. Сколько невзгод изведала она, прежде чем для нее взошла  заря
сомнительного успеха! Сколько любовных и всяческих приключений пережила она,
пока спустилась с чердака в бельэтаж! Она знала жизнь - начиная от той,  где
довольствуются дешевым сыром, и до  той,  где  небрежно  посасывают  ломтики
ананаса; от той, где стряпают и кипятят белье перед пустым камином  мансарды
на  глиняной  печурке,  и  до  той,  где  задают  пиры,  мобилизуя   полчища
толстобрюхих поваров и нахальных  поварят.  Она  пользовалась  кредитом,  не
убивая его. Ей было известно все то, чего не знают  "честные  женщины",  она
говорила на всех  жаргонах,  была  богата  житейским  опытом,  как  рыночная
торговка, и изысканно красива, как знатная дама. Провести ее было  трудно  -
она подозревала всех и во всем, подобно шпиону,  судебному  следователю  или
старому дипломату, и это позволяло  ей  обо  всем  догадываться.  Она  умела
обращаться с поставщиками и понимала их хитрости; знала цену вещам  не  хуже
аукциониста. Когда она покоилась у себя в глубоком  кресле,  свежая,  вся  в
белом, как новобрачная,  и  читала  роль,  то  имела  вид  шестнадцатилетней
девушки, наивной, простодушной, пленяющей своей слабостью и  невинностью.  А
стоило  появиться  в  дверях  назойливому  кредитору,  она  вскакивала,  как
врасплох застигнутая серна, и разражалась бранью:
   - Послушайте, любезный, ваша наглость - слишком  высокий  процент  с  тех
денег, что я вам должна. Вы мне надоели, пришлите ко мне судебных приставов,
- лучше уж видеть их, чем вашу глупую физиономию.
   Флорина устраивала  веселые  обеды,  концерты  и  вечера;  гостей  всегда
собиралось  много;  за  карточными  столами  шла  отчаянная  игра.  Все   ее
приятельницы были красивы. Ни одна  старая  женщина  у  нее  не  появлялась:
ревность была Флорине незнакома и показалась бы ей  самоумалением.  Когда-то
она знавала Корали, Торпиль, водила  дружбу  с  Туллией,  Эфрази,  Акилиною,
г-жой дю Валь-Нобль,  Мариеттой,  со  всеми  женщинами,  которые  проносятся
сквозь Париж, как паутинки бабьим летом на ветру, неизвестно откуда и  куда,
сегодня королевы, завтра рабыни; с актрисами, своими соперницами, с певицами
- словом, со всем этим особым, таким  приветливым,  таким  изящным  в  своей
беспечности женским мирком, цыганская жизнь которого  губит  тех,  кто  дает
вовлечь себя  в  неистовый  хоровод  его  страстей,  причуд  и  презрения  к
будущему. Хотя в доме у Флорины  кипела  разгульная  жизнь  богемы,  хозяйка
головы не теряла и была расчетлива, как никто из ее  гостей.  Там  совершали
тайные  сатурналии  литература  и  искусства,  вперемежку  с   политикой   и
финансами; там полновластно  царило  желание;  там  сплин  и  фантазия  были
священны, как в буржуазном доме - добродетель и честь;  там  бывали  Блонде,
Фино, Этьен Лусто - ее седьмой  любовник,  считавшийся,  однако,  первым,  -
фельетонист Фелисьен Верну, Кутюр,  Бисиу,  в  прежнее  время  -  Растиньяк,
критик Клод Виньон, банкир Нусинген, банкир  дю  Тийе,  композитор  Конти  -
целый бесовский легион самых свирепых  спекулянтов  всякого  рода,  а  также
друзья  певиц,  танцовщиц  и  актрис,  приятельниц  Флорины.  Все  эти  люди
ненавидели или любили друг друга, смотря по обстоятельствам. Этот  доступный
для всех дом, где принимали каждого, лишь бы он  был  знаменит,  представлял
собою как бы вертеп талантов,  каторгу  умов:  прежде  чем  переступить  его
порог, надо было стать признанным, добиться удачи, иметь  за  спиной  десять
лет нищеты, убить две или три страсти, приобрести известность любым образом,
книгами или жилетами, пьесой или красивым экипажем; там замышлялись  мерзкие
проделки,  обсуждались  способы  успеха,  осмеивались  вспышки  общественных
волнений, накануне разожженных, взвешивались  шансы  повышения  и  понижения
биржевых курсов.  Уходя  оттуда,  всякий  облачался  снова  в  ливрею  своих
убеждений, но в доме Флорины он  мог,  не  компрометируя  себя,  критиковать
собственную партию, признавать за своими противниками достоинства и ловкость
в игре, высказывать мысли, в каких никто не сознается,  -  словом,  говорить
все, в качестве человека, на все способного. Париж -  единственное  место  в
мире, где существуют такие неразборчивые дома, куда в  пристойном  облачении
вхожи любые вкусы, любые пороки, любые взгляды. Неизвестно еще, останется ли
Флорина второстепенной актрисой. Жизнь ее, впрочем, - не праздная  жизнь,  и
завидовать ей не приходится. Многие обольщаются великолепным пьедесталом, на
который возводит женщину театр, и думают, что она живет в  радостях  вечного
карнавала. Во  многих  швейцарских,  на  многих  мансардах  бедные  девушки,
вернувшись из театра, мечтают о жемчугах и алмазах, шитых золотом платьях  и
роскошных ожерельях, видя себя в блистательных головных уборах,  воображают,
как рукоплещет им толпа, как их задаривают, боготворят, похищают;  но  никто
из них не знает, что в действительности актриса напоминает лошадь на манеже,
что она не смеет пропускать репетиции  под  страхом  штрафа,  должна  читать
пьесы, должна постоянно учить новые роли, ибо в наше время в Париже ставится
ежегодно от двухсот до трехсот пьес. Во время спектакля Флорина два или  три
раза меняет костюмы и со сцены зачастую  уходит  обессиленная,  полумертвая.
После спектакля ей еще приходится при помощи косметики снимать с лица румяна
и белила и "распудриваться", если она играла роль какой-нибудь маркизы XVIII
века.  Она  едва  успевает  пообедать.  Перед  спектаклем   ей   нельзя   ни
затягиваться, ни есть,  ни  говорить,  да  и  ужинать  нет  у  нее  времени.
Вернувшись домой после спектакля,  который  нынче  тянется  бесконечно,  она
должна заняться ночным туалетом и сделать всякие распоряжения.  Ложится  она
часа в два ночи, а вставать должна  довольно  рано,  чтобы  повторять  роли,
заказывать костюмы, объяснять их фасон, примерять, потом завтракать,  читать
любовные записки, отвечать на них,  договариваться  с  клакерами,  чтобы  те
встречали и провожали ее аплодисментами, оплачивать  по  их  счетам  триумфы
минувшего месяца, покупать триумфы текущего. Надо  думать,  что  во  времена
блаженного Генеста, причисленного к лику святых,  актера,  который  выполнял
религиозные обязанности и носил власяницу, театр не требовал  такой  бешеной
деятельности. Нередко Флорина  бывала  вынуждена  сказаться  больною,  чтобы
самым добродетельным образом съездить за город  и  нарвать  цветов.  Но  эти
обычные ее занятия еще ничто по сравнению с интригами, которые ей приходится
вести  с  муками  уязвленного  тщеславия,  с   предпочтениями   драматургов,
отданными другой актрисе, с борьбою  из-за  ролей,  с  кознями  соперниц,  с
приставаниями партнеров, директоров, журналистов. На все это надо  бы  иметь
еще двадцать четыре часа в сутки. И мы еще ни слова не сказали о театральном
искусстве, об изображении страстей, о деталях мимики, о  требованиях  сцены,
где тысячи зрительных трубок открывают пятна  на  всяком  солнце,  -  о  тех
задачах, которым посвятили всю свою жизнь, все мысли Тальма,  Лекен,  Барон,
Конта, Клерон, Шанмеле. В преисподней кулис самолюбие не зн