оворил. По-твоему выходит, что я готова броситься  в
объятья первого встречного, с первого взгляда!
   - Да ведь ты сама мне сказала, что ты там, в вагоне, почувствовала ко мне
страсть, а ведь я тогда был для тебя "первый встречный".  Ведь  ты  меня  не
знала, - говорит он тихо, глядя мне в глаза. Я молчу. Мне горько - ведь  это
не правда! Я нашла в нем воплощение типа,  нравящегося  мне,  я  нашла  свой
идеал красоты. Я это говорю ему. Он грустно качает головой. - Да,  Тата,  но
это только страсть - она проходит. Я уже чувствую, что твоя страсть слабеет,
А я? Я отдал тебе все мое сердце, всю мою  жизнь.  Ты  для  меня  не  только
женщина, а все в жизни. Тата! Я сойду с ума,  если  потеряю  тебя!  Я  хочу,
чтобы ты любила немного и человека во мне. Тата,  жизнь  моя,  полюби  меня,
хоть немного полюби! Я не могу жить без этой любви!
   Он поднимает голову, ресницы его мокры -  эти  длинные,  загнутые  кверху
ресницы, я их целую - они так красивы.

***

   Мы еще сидим в той же позе.  Стемнело,  и  не  стоит  начинать  работать.
Входит Васенька, Старк медленно поднимается с колен.
   - Не беспокойтесь, прекрасный Дионисий, - говорит Васенька,  пожимая  ему
руку. - Погода отвратительная и, если мамаша позволит,  я  затоплю  камин  и
сварю вам пуншу.
   Мы принимаем его предложение с  удовольствием,  так  как  чувствуем,  что
озябли.
   Лицо у Васеньки очень веселое, он потирает руки.
   - Чего вы радуетесь, Вербер? - спрашивает Старк, - Пока вас  не  было,  я
тут днем поразвлекся.
   - Чем же?
   - А вот расскажу, когда  пунш  сварю,  -  говорит  Васенька,  растапливая
камин.
   Я уютно усаживаюсь на тахте между множеством подушек и  подушечек.  Старк
полулежит рядом, прислонившись к моему плечу.
   Васенька разлил нам пунш и усаживается со стаканом в руках на низком пуфе
у камина.
   - Хорошо  так  посидеть  с  добрыми  друзьями  у  камина.  Тепло,  уютно,
"посторонние элементы" не лезут.., ваше здоровье, мамаша!
   - Ваше, сынок. Были ли вы паинькой в мое отсутствие?
   - Ну, это - на чей взгляд! Я вам говорю, что я развлекался.
   - Чем?
   - А вы, мамаша, ругаться не  будете?  -  спрашивает  Васенька,  охватывая
руками свои острые колени и собирая лицо в мелкие морщинки.
   - Ну! Он опять что-нибудь натворил! - говорю я с беспокойством.
   - Если вы уже заранее взволновались, то я ничего не скажу.
   - Вы должны рассказать, Васенька! Вы что-нибудь наделали ужасное.
   - Ничего особенного: столкновение с посторонними элементами.
   - Да будете вы говорить или нет!
   - Прекрасный Дионисий, попридержите мамашу и  присмотрите,  чтобы  она  в
меня не запустила подушкой!
   Я порываюсь вскочить, но Старк со смехом удерживает меня, Его смех всегда
как-то отдается во всех моих нервах - его веселье ужасно заразительно,  -  и
я, упав грудью на его колени, хохочу сама и говорю:
   - Васенька, я не трону вас. Сознавайтесь, что вы наделали!
   - Ничего особенного - побеседовал по душам с соотечественником.
   - С каким соотечественником?
   - Почем я знаю. Высокий такой, в сюртуке, морда глу-у-пая  и  в  галстуке
булавка: подковка с бирюзой! Как увидал я эту  подковку,  сразу  понял,  что
дурак!
   - Сами вы дурак!
   - Э, мамаша - нет! Если уж  пускаться  в  элегантность,  так  имей  вкус,
Спросите вон Дионисия, наденет он такую подковку?
   Я начинаю злиться - Старк хохочет.
   - А надел бы, - хладнокровно продолжает Васенька, - вы бы тут же  к  нему
всякую любовь потеряли.
   - Вам говорят! К делу!
   -  Увидел  я  эту  подковку,  скосил  на  нее  глаза  и  молчу.  Он   мне
по-французски: "С кем имею честь?.."  А  я  ему  по-итальянски:  "Не  говорю
по-французски". Он мне по-французски: "Мне нужно видеть госпожу  Кузнецову".
А я ему по-итальянски: "Она ушла гулять". Он мне по-французски:
   "Я вас не понимаю", а я ему: "А я вас не понимаю".  И  все  это,  мамаша,
удивительно вежливо. Я бы  его  вежливо  и  спровадил,  да  он  сам  невежа.
Смотрел, смотрел на меня, да и бормочет по-русски; "Экий дурак!" "От  дурака
и слышу!" - отвечаю я ему тоже по-русски  и  принимаюсь  свое  дело  делать,
"Милостивый государь, - говорит он мне,  -  вот  моя  карточка".  "Дуэль,  -
говорю, - хороши, только я еще не заказал своих с герцогской короной".
   Он сейчас и смутился. "Нет, - говорит, -  это  я  даю  вам  карточку  для
передачи Татьяне Александровне". "Ну, так отдайте, говорю, прислуге, а  сами
проваливайте с Богом".
   Туг он и запетушился: "Кто вы, - говорит. -  милостивый  государь?"  А  я
говорю: "Сожитель Татьяны Александровны!" Если бы вы видели его рожу!
   - Вербер! Да как вы смели!
   - Не горячитесь, Дионисий, вот я вижу, и у вас испорченное воображение!
   - Что?
   - Да вы слушайте дальше. Он обалдел и бормочет: "Этого  не  может  быть!"
"Как не может быть, - обижаюсь я, когда я живу у Татьяны Александровны!  Ем,
пью, работаю, даже ночую иной раз у нее на кухне!" "Ах, - говорит  он,  -  а
я..." Вдруг я начинаю в него пристально вглядываться, встаю со стула и  ору:
"Да вы, кажется, милостивый государь,  поняли  слово  "сожитель"  в  грязном
смысле! И вы смели подумать  это  про  Татьяну  Александровну!  Вы  решились
оскорбить ее таким гнусным подозрением! Уйдите, уйдите, милостивый государь,
у вас испорченное воображение!" Тут он стал пятиться к дверям и ушел.
   Трус паршивый!
   - Он принял вас  за  сумасшедшего,  -  помирает  Старк  со  смеху,  но  я
недовольна.
   Что это, в самом деле, за глупые шутки!
   - Давайте мне хоть карточку, - говорю я сердито.
   Васенька роется на столе и подает мне:
   "Виктор Петрович Сидоренко". Вот уж некстати.

***

   Сидоренко опять приходил сегодня, не застал и оставил записку, в  которой
спрашивает, когда я буду дома.
   - Надо принять его - делать нечего, - вздыхаю я, Я сижу на постели  и  ем
виноград. Старк облокотился рядом со мной на подушку и  держит  передо  мной
тарелку с фруктами.
   - Конечно, прими, - говорит он.
   - Как это ты не ревнуешь - удивительно! Я наклоняюсь и кладу  ему  в  рот
виноградинку. Он задумчиво  качает  головой,  держа  ягоду  в  своих  белых,
крупных зубах.
   Эти белые зубы между яркими губами так красивы, что я наклоняюсь  и  беру
из них ртом виноградину.
   - Милая, - шепчет он, прижимаясь ко мне. -  К  нему  я  не  ревную,  нет,
совсем не ревную. Я вовсе не глупый ревнивец, я не ревную без разбора...  Ты
сама понимаешь это, Тата. Я иногда тебя ревную к себе самому!
   - Ну! Это что-то совсем непонятное!
   - Как тебе это объяснить.., я  иногда...  Слова  его  прерваны  стуком  в
дверь. Деловая телеграмма. Он соскакивает с кровати, берет мою красную  шаль
и обертывает ею себя.
   Уж так он создан: платок драпируется на нем удивительно красиво.
   Мне он сразу напоминает кого-то, но кого? Я слежу за ним, пока  он  берет
телеграмму, пробует прочесть ее при  свете  голубого  фонарика,  освещающего
комнату. Но свет слаб.  Он  поворачивает  кнопку  у  стенной  лампы,  читает
телеграмму и, придерживая платок на бедре  одной  рукой,  поднимает  другую,
чтобы потушить электричество.
   - Стой, - кричу я, - не шевелись минутку!
   - Что такое, Тата?
   - Стой, стой! Давно ты убежал из музея Академии во Флоренции?
   - Ничего не понимаю!
   - Или ты жил раньше в XV  веке  и  позировал  Сандро  Ботичелли.  Помнишь
фигуру юноши на его картине "Весна"? Меркурия,  рвущего  апельсины!  Как  ты
красив в этой позе, поди, поцелуй меня скорей!
   Он поворачивает кнопку и грустно говорит:
   - Нет, Тата, я не хочу, чтобы ты целовала меня только потому, что я похож
на какого-то натурщика Ботичелли.
   - Фу, какой ты капризный сегодня! Что с тобой?..
   - Слушай, радость моя, а что, если бы  я  стал  вдруг  хромым,  горбатым,
безобразно похудел или потолстел? Ты бы ведь разлюбила меня?  Ты  сейчас  не
поняла, как я ревную тебя к самому себе!
   Вот в такие минуты я готов обезобразить себя. Я знаю, ты любишь не  меня,
а мою наружность. Мне больно, мне тяжело, Тата, что  ты  за  моим  телом  не
видишь моей души! Как мне тяжело, как мне ужасно тяжело!
   И мне не легче! Это третья сцена за сегодняшний день.

***

   Дожидаюсь Сидоренко. Посадила Васеньку у себя на диване,  чтобы  свидание
не происходило наедине.
   Сама я читаю письма. Илья благодарит меня за "милое", "подробное" письмо.
Что  оно  подробное,  это  правда  -  точный  отчет  моих  работ,   описание
натурщиков, юбилей Скарлатти, но что оно милое...
   В нем не было ни прежних ласковых слов, ни маленьких нежностей.  Конечно,
оно начинается словами "дорогой" и кончается "целую", но  в  нем  ничего  не
было того, чем были полны  мои  прежние  письма.  Илья  нашел  его  "милым".
Значит, ему не надо было того, что я писала прежде?
   Да любит ли меня Илья? Не напрасно ли, когда  прихожу  в  себя  от  моего
угара, я так мучаюсь совестью. Может быть, потерять меня - для него вовсе не
особенное горе? К нему приедет Катя и мать - вокруг будет любимая  семья,  я
ему, может быть, и не нужна совсем? Отчего же это не радует меня, отчего эта
мысль так для меня мучительна? Ведь это лучше, в тысячу раз лучше.  Разве  я
хочу горя Ильи - нет, нет! Пусть лучше он  меня  не  любит.  Вот  приписочка
Жени: "Милая, дорогая Таточка, я чувствую, что у вас  что-то  не  ладится  в
работе или вы так увлеклись своей картиной, что забыли весь мир. Но когда  у
вас есть время, вы все же подумайте о  вашей  сестренке  Жене,  которая  вас
любит крепко, крепко".
   Дорогая моя деточка! Как мне тяжело! Как ты перенесешь  горе,  которое  я
готовлю твоим близким? Твоя вера в людей будет  разбита,  я  отниму  у  тебя
веселье и жизнерадостность, если не навсегда, то надолго.
   Ох, как мне больно. Хоть бы  Старк  пришел.  Он  для  меня  словно  вино:
опьянею и все забуду.
   - Ну, чего вы грустите - бросьте! - говорит Вербер.
   - Тяжело на душе, голубчик!
   - Это пустяки. Это от письма, а вы не обращайте внимания.
   - Ох! Васенька!
   - Да, конечно. Я ведь понимаю, влопались вы  в  Дионисия,  а  теперь  вас
мучит совесть перед Колонной Траяна.
   - Бросьте глупости.
   - Не глупости, а я дело говорю. Ну, чего вы? Вернетесь и все забудете.
   - Да неужели вы воображаете, что я могу вернуться туда? Домой?
   - А отчего вам не вернуться? Откусит вам ваш Дионисий нос, что ли?  Какая
уехали, такая и приедете.
   - Вы с ума сошли!
   - Ой, мамаша, не портите себе жизни! Дионисия вам на полгода  не  хватит.
Потом казниться будете!
   - Ну, и буду, и буду, а бесчестно не поступлю!
   - Конечно, оно некрасиво - что говорить, - поиграть да  и  за  щеку...  А
все-таки...
   - Молчите, Васенька, и без вас тошно.
   Мы молчим несколько минут.
   - Мамаша, пустите меня пошляться.
   - Сидите.
   - Ну, так дайте что-нибудь делать - так одурь берет.  Дайте  хоть  я  вам
кисти вымою.
   Васенька идет мыть кисти, а я сижу и ничего не делаю,  только  сама  себя
"ковыряю", как говорит Илья.
   До прихода Сидоренко целый час, а у меня все из рук валится.
   Бедный Эдди, на этот раз не ты мне мешаешь.

***

   Звонок. Это Сидоренко.
   - Ведите себя прилично, - умоляю я Васеньку.
   - А вот увидите, я буду изящен a la  Дионисий.
   - Бога ради, ни а la кто! - восклицаю я с отчаянием.
   Сидоренко входит быстрыми шагами, на лице  его  такая  радость,  что  мне
делается ужасно стыдно.
   Он целует несколько раз мою руку, несвязно рассказывает, что он  делал  в
С., как он скучал  без  Жени  и  без  меня..,  вдруг  он  видит  Васеньку  и
останавливается. Я поспешно говорю:
   - Позвольте вас познакомить: Василий  Казимирович  Вербер  -  мой  лучший
друг, который очень извиняется за свою  шутку.  Василий  Казимирович  ужасно
любит шутки и мистификации,  это  его  страсть.  Садитесь,  голубчик  Виктор
Петрович, и рассказывайте, как вы попали в Рим?
   Я стараюсь говорить как можно любезнее, взглядываю на Васеньку и  упрекаю
себя, что не пустила его "пошляться". Я  уже  чувствую,  что  в  его  глазах
загорается известный мне огонек беспричинной ненависти.
   - Я приехал в Рим, - говорит Сидоренко, - по очень важному для меня делу.
   - Но я надеюсь, что ваше дело не помешает вам  навестить  меня  вечерком,
например завтра: у меня соберутся кое-кто из русской  колонии,  художники..,
надеюсь, вы не будете скучать.
   Он пристально смотрит на меня, хочет  что-то  сказать,  но,  взглянув  на
Васеньку, не решается.
   - Я страшно занята. Страшно разбросалась - по обыкновению. Два портрета и
картина. Ведь эта картина начата еще в прошлом году; я пишу с трех  натурщиц
и четырех натурщиков, главная фигура еще и не начата.
   - Это ваши купальщицы, о которых вы говорили мне летом?
   - Нет, это моя давно лелеемая мечта - "Гнев Диониса".
   Я забываю обо всем и начинаю рассказывать.
   - Дионис разгневался! И от этого гнева все  кругом  сразу  опьянело,  все
потеряло голову - все перемешалось в хаосе!  Все  скачут,  прыгают,  кричат,
хохочут. Он отнял разум! Вся толпа людей опьянела сразу!..
   В этой толпе самые  спокойные,  сохранившие  разум  -  это  пантеры,  они
смотрят с презрением на людей...
   А над всем этим -  Дионис,  женственный,  но  величественный  и  гневный,
полуподнявшийся со своего золоченого ложа!
   - Как я завидую вам, Татьяна Александровна! - говорит  Сидоренко.  -  При
таком увлечении искусством можно совсем забыть об окружающей жизни!
   - Не всегда! - говорю я со вздохом.
   Сидоренко насторожился. Я быстро меняю тему разговора.
   - Были ли вы у наших?
   - Нет, я ехал югом через Волочиск, но я написал Евгении Львовне, что  еду
сюда.., кстати, идя к вам, я встретил Старка, Что он тут делает? Кажется,  в
Кампании насчет лесов слабо. Он был у вас?
   - Он бывает. Если вы придете ко мне завтра, то его увидите.
   - Мне бы хотелось лучше поболтать с вами, по-прежнему.., как бывало в  С.
Эх, славное было время! - встряхивает он кудрями, - А вы скоро в Питер?
   - Не знаю. Как кончу картину, поеду не надолго, а потом опять вернусь!  -
говорю я грустно.
   - Вы опять вернетесь! - восклицает он радостно.
   - Да, весной, - поправляюсь я, - только за картиной.
   Он смотрит на меня испытующе.
   Я делаю вид, что не замечаю его взгляда, звоню и велю подавать завтрак.
   Сидоренко не идет статское платье, он привык носить  форму.  В  кителе  и
высоких сапогах, а особенно в  русской  рубашке  он  даже  красив  со  своим
румяным лицом и вьющимися волосами, но сюртук сидит на нем скверно,  галстук
ужасно безвкусен, и  я  понимаю,  что  эстетические  чувства  Васеньки  были
оскорблены его видом.
   Пока я  завариваю  кофе  и  расставляю  тарелки  с  холодными  закусками,
Сидоренко обращается к Васеньке;
   - Вы постоянный житель Рима?
   - Да, - отвечает тот, бросая презрительный взгляд на Сидоренко, -  я  уже
пятнадцать лет здесь, - А вы не скучаете по России?
   - А что я там забыл?
   - Все же родина. Я бы вдали от нее и года не прожил.
   - А вы что делаете для этой родины? Служите да жалованье получаете.  Что,
вы кровью своей ее поливаете?
   - Все мы мало делаем для родины,  -  говорит  Сидоренко  улыбаясь,  -  но
любишь родину бессознательной любовью. Разве дитя, любя мать,  жертвует  для
нее  чем-нибудь  -  просто  любит  родное  лицо.  Я  люблю  Россию   за   ее
ширь-простор,..
   - Ширь и простор! Так поезжайте в Пампасы или в Сахару.
   - Ну, за русскую песню, за русскую удаль, за  ширину  характера  русского
человека, за русскую женщину! Я люблю и проселочную дорогу, и ракиты у реки.
Я волжанин, и для меня нет лучше музыки, чем бурлацкая песня!
   - Вы где печатаете? - вдруг спрашивает Васенька серьезно.
   - Что? - удивляется Сидоренко.
   - Да стихи. Я как будто читал что-то ваше, кажется, "не гулял с  кистенем
я в дремучем лесу!".
   - Васенька! - шепчу я в ужасе. Но Васенька сорвался.
   - Там еще рассказывается про боярскую дочь, как этот самый  огородник  ее
целовал:

   Целовал, миловал,
   Песни "волжские" пел!

   - И знаете, вот теперь, встретившись с автором, я и хочу сказать:  я  все
удивлялся, как это боярская дочь могла с ним целоваться-миловаться, от него,
должно быть, потом-то воняло на целую версту!
   - Идите вы вон, Васенька! - говорю я возмущенно.
   - Не пойду, - отвечает он хладнокровно, - Когда просился уйти, вы  велели
сидеть, а теперь, когда дождик пошел, вон гоните.
   Сидоренко выручает - он прыскает со смеху. Я невольно начинаю смеяться  и
говорю:
   - Не разговаривайте вы с ним, Виктор Петрович! Он сегодня не в  духе.  Но
поверьте, это один из самых милых людей, когда захочет.
   Васенька встает, подходит ко мне и торжественно целует мою руку.
   - Простите, мамаша, а теперь ни слова не скажу. И вы, господин  поэт,  на
меня не сердитесь: у меня это все немецкие предки...

***

   Я сегодня все же отвоевала себе время: проработала от двенадцати до пяти.
   Теперь сижу в кабинете Старка, пью послеобеденный кофе и греюсь у камина.
   Вот уже два дня, как мне ужасно нездоровится, ничего не болит, но  голова
по временам кружится, и я чувствую себя ужасно усталой.
   Я закрываю глаза, вытягиваюсь на диване - и гоню прочь все  мысли,  -  Ты
хочешь спать, милая? - спрашивает Старк, тихо садясь рядом со  мной  и  беря
мою руку.
   - Нет! - и я притягиваю его поближе к себе.
   - Я хотел бы попросить тебя, Тата, принять от меня маленький  подарок,  -
говорит он вкрадчивым голосом.
   - Нет, нет, пожалуйста, не надо. Довольно ты тратишь денег на глупости.
   Он мне ничего не дарил, но у него есть  каприз:  приходя  к  нему,  я  не
должна иметь на себе нитки, не купленной им.  И  безумных  денег  стоит  это
роскошное белье, обувь и  фантастические  одежды  из  мягкого  шелка,  газа,
кружев.
   Цветы здесь дешевы, но ведь он ими засыпает комнаты!
   - Это такая малость, Татуся, это стоит гроши, -  просит  он,  улыбаясь  и
целуя мои пальцы.
   - Все равно, не смей покупать!
   - Да я уже купил! - смеется он и вынимает из кармана плоскую пергаментную
коробку.
   Это тонкая золотая цепочка и на ней три круглых бледно-розовых коралла.
   Он накидывает ее мне на шею.
   - Какая простая и изящная безделушка, а все же не следовало,  -  целую  я
его.
   - Мне хотелось, чтобы у тебя было что-нибудь от меня, что  бы  ты  носила
постоянно. Дай мне слово, что ты никогда не снимешь этого, Тата.
   - Хорошо, милый!
   - Нет, ты дай мне серьезно честное слово, что  ты  всегда  будешь  носить
это, даже тогда.., когда разлюбишь меня.
   - Какие глупости!
   - Пусть глупости! А ты все же дай слово, - просит он упрямо.
   - Ну, даю тебе слово.
   - Видишь, я много думал об одной вещи и с  этой  мыслью  я  и  купил  эти
кораллы.
   - Какая же это мысль?
   Он смотрит на меня серьезно, почти строго:
   - Позволь мне, Тата, не рассказывать тебе этого пока. Это мечта,  но  это
ужасно важно для меня.
   Он облокачивается локтями на колени, подпирает голову и, смотря на  огонь
камина, говорит:
   - Я, Тата, не имею религии. Никто никогда мне не говорил о Боге, а сам  я
никогда об этом не думал. Отец мой - англичанин, мать - русская караимка.
   Вот откуда у него эти грустные восточные глаза, думаю я.
   - Я вырос и воспитывался во Франции, так что в школе я тоже не слыхал  ни
о чем подобном. Мать не хотела, чтобы я стал христианином,  отец  не  хотел,
чтобы я был евреем. Меня оставили без религии.  Мне  было  шестнадцать  лет,
когда умерла моя мать, отец, по настоянию  своих  сестер,  крестил  меня  по
обряду англиканской церкви. И это был единственный раз,  когда  я  пришел  в
храм для совершения обряда. Ах, да, я еще был один раз  шафером  на  русской
свадьбе, в  Петербурге.  Я  позабыл  молитвы,  выученные  мною  наспех,  для
крещения. Я не знаю ни одной  молитвы  ни  на  одном  языке.  Но  я  молился
недавно, Тата, я  молился,  держа  тебя  в  объятиях,  расточая  тебе  самые
страстные ласки! Я молился и грозному Богу Израиля, и кроткому христианскому
Богу! И если не лгут все религии - моя молитва должна быть ус