ом  и
закрываю глаза.
   Когда Лулу спит на моих руках - я счастлива и не думаю ни о чем.
   Васенька и Катя о чем-то спорят. Кругом шум и смех.
   От движения вагона платье мое скользит с моих ног, и Старк несколько  раз
его поправляет. На меня нападает дремота.
   Вдруг я чувствую, что рука Старка сжимается на моей  ноге,  она  холодна,
как лед, и дрожит.
   Знакомое острое чувство охватывает меня, но я  сейчас  же  пугаюсь  этого
чувства.
   Я быстро снимаю ноги со скамьи и, передавая ему ребенка, говорю строго:
   - Возьмите ребенка. Я устала.
   Он покорно берет Лулу, не поднимая на меня глаз.
   Я прижимаюсь в угол, стараясь даже  не  прикоснуться  платьем  к  коленам
Старка, и опять закрываю глаза.
   Через долгое время я решаюсь на него взглянуть. Он смотрит на меня широко
открытыми глазами - в них не любовь, не страсть. Это просто глаза  человека,
потерявшего рассудок от голода.

***

   Сегодня ночью мне показалось, что кто-то пробовал  открыть  дверь  в  мою
комнату. Я села на постели и замерла от страха.
   Однако чего же я боюсь?
   Насилие над женщиной один на один невозможно. Не будет же Старк  оглушать
меня ударом или душить. Да и не пойдет он на это.
   А что если он будет просить, умолять меня.., поцелует?
   Я теперь знаю, что его власть, власть его красивого тела  надо  мной  еще
существует. Он это теперь чувствует. Ведь если он сумеет, я  отдамся  ему  с
прежним безумием.
   Но этого не должно быть, на этот раз это будет убийством Ильи.
   Мне себя нечем оправдать. Ведь той любовью или  тем,  что  люди  называют
"любовью", я не люблю ни того, ни другого.
   Да, ни того, ни другого - я теперь поняла это.
   Прав Латчинов. Я люблю Илью, как друга, как брата, как отца. Я жалею его,
я его люблю так же сильно, как моего ребенка.
   Старка? Я совсем не люблю. То, что я  чувствую  к  нему,  нельзя  назвать
любовью, как бы сильно ни было это чувство.
   Я не знаю любви, или, может быть, ее и не существует. Но с этим всем надо
покончить как-нибудь.
   Бросить ребенка или бросить Илью?
   Если я брошу Илью - я его убью. Брошу ребенка - зачем мне  жить?  Умереть
самой - это легче всего. Но моя смерть тоже убьет Илью. Да и кто знает,  что
будет! После моей смерти Старк успокоится, явится новая  страсть,  такая  же
сильная, и что будет с Лулу?
   Это просто какая-то сказка про волка, козу и капусту...
   Неужели выход только один.., тот, что предлагает Латчинов?

***

   Сегодня весь день думаю, думаю. Моя голова трещит.
   В шесть часов приедет Старк - он будет смотреть на меня, будет ходить  за
мной по пятам, стараться дотронуться до моих рук, до моих  волос.  Вчерашний
день я, под предлогом навестить Васенькиных протеже, уехала  с  Катей  после
обеда в город.
   Сегодня тоже уеду - за час до  его  возвращения,  без  всякого  предлога.
Пусть он поймет. Но не могу же я это делать постоянно.  Остается  -  уехать,
сократить мое счастье на целый месяц и опять, опять изнывать  там,  рядом  с
другим любимым существом, которое медленно сгорает, глядя, как я томлюсь.
   Да, я томлюсь, а не живу.
   Я живу только тогда, когда эти светлые, милые глазки смотрят  на  меня  и
милый голосок лепечет:
   - Мама, моя маленькая мама, я тебя очень люблю.

***

   - Будьте любезны, Мари, приберите все это и дайте мне капот, -  говорю  я
горничной.
   Я вернулась из города страшно усталая.
   Знакомые все  разъехались.  Обедала  я  в  каком-то  ресторане.  Зашла  к
Васеньке, его  не  было  дома,  а  его  кавалер,  старая  развалина,  бывший
придворный Наполеона III, чуть не выгнал меня.
   Я слушала какую-то пьесу Мольера в "Комеди Франсез" и, решив, что  у  нас
все легли, не дослушав последнего акта, вернулась домой.
   В доме везде было темно, только в комнате Латчинова светилась лампа,  Мне
мучительно  хотелось  поцеловать  Лулу.  Бедняжка,   он,   наверное,   очень
огорчился, что я не уложила его по обыкновению. Может быть, плакал?
   Стук в дверь.
   - Татьяна Александровна, мне нужно говорить с вами.
   - Простите, Эдгар, я уже разделась. Я страшно устала.
   - У меня важное дело, - и он входит в комнату.
   - Это дело нельзя отложить до завтра?
   - Нет. Отпустите служанку.
   Я колеблюсь.
   - Мари, вы не нужны барыне - идите.
   По уходе служанки он стоит некоторое время молча.
   Мы не смотрим друг на друга.
   - Я пришел вам сказать, - начинает Старк, - что так  дальше  продолжаться
не может, У меня не хватает ни здоровья, ни нервов.
   - Я вам давно это говорила, я уже на раз предлагала  переехать  в  отель.
Ребенок может приходить ко мне с няней или Катей с утра до  шести  часов.  Я
даже отказываюсь от воскресений в вашу пользу.
   - Я не могу позволить таскать ребенка каждый день, во  всякую  погоду,  -
говорит он сквозь зубы.
   - Я с вами согласна, я буду приезжать сама от девяти  до  пяти.  С  этого
надо было начать. Пожалуйста, довольно об этом. Завтра я перееду, а  сегодня
идите спать, я устала.
   - Боже мой, какая мука!  Какая  мука!  -  вдруг  восклицает  он  рыдающим
голосом, заламывая руки.
   - Эдгар, я прошу оставить меня в покое.
   - Тата, Тата, до пойми ты меня, что  я...  Он  делает  шаг  ко  мне  -  я
загораживаюсь стулом и говорю:
   - Я прошу, наконец, я приказываю вам сейчас же уйти.
   Он ногой отбрасывает стул и хватает меня за руки.
   - Тата, - молит он с отчаянием, - будь моей!  Хоть  день,  хоть  час,  из
милости, из сострадания. Подумай, что будет с ребенком? Ведь я не вынесу,  я
сойду с ума или умру. Я знаю, ты не любишь меня.., но ты не любишь  и  того,
другого. Латчинов сказал мне сегодня, что ты  ему  больше  не  жена,  но  он
болен... Я согласен, Тата, на все! Будь около него,  я  знаю,  что  он  твоя
единственная, настоящая привязанность... Ты  будешь  только  приезжать,  как
приезжала  всегда...  Но  я  буду  знать,  что  в  эти  короткие  месяцы  ты
принадлежишь мне, что ты моя, моя по-прежнему.
   Я знаю, Тата, что  ты  не  совсем  разлюбила  меня,  я  это  чувствую.  Я
чувствую, что мои поцелуи, мои ласки не безразличны тебе, а  они  будут  еще
горячее, еще безумнее, потому что  я  испытал  весь  ужас  жизни  без  тебя!
Милая.., милая! Еще одно усилие или все  пропало!  Я  указываю  на  дверь  и
настойчиво говорю:
   - Этого не будет. Идите вон! Он отшатывается от меня. Несколько минут  мы
молча смотрим друг на друга, наконец он опускает глаза и говорит;
   - Я сейчас уйду, но я должен еще сказать вам несколько слов.
   Я сейчас, словно нищий, вымаливал у вас вашу  любовь.  Я  думал,  что  вы
пожалеете меня, но я теперь вижу, что это бесполезно. У вас нет для меня  ни
любви, ни жалости.
   Да нет их и ни к кому. У вас одни фантазии. Вы решили  оставаться  верной
человеку, который не может  быть  вам  мужем,  и  из-за  какой-то  епитимьи,
наложенной вами на себя, вы мучаете себя, меня и  ребенка.  Хорошо,  мучайте
себя, любуйтесь своим самопожертвованием, своим подвигом,  но  я  больше  не
могу...
   Я беру ребенка и уезжаю с ним туда, где вы нас не найдете. Прощайте.
   Я вскакиваю.
   - Что это, шантаж? - спрашиваю я.
   - Ах, называйте, как хотите, и думайте, что  хотите.  Это  мое  последнее
слово, - и он делает движение уйти.
   - В таком случае, - кричу я вне себя, - получайте  то,  что  вы  желаете!
Сейчас, сию минуту. - Я срываю пеньюар. - Как прикажете целовать вас,  каких
ласк вы от меня требуете? Не стесняйтесь, вам стоит приказать! Когда у  меня
отнимают ребенка - я готова на все!
   Мое бешенство давит мне горло. Я разрываю на себе рубашку  и  с  рыданием
кричу, протягивая к нему руки, - Ну, скорей, скорей, я готова!
   Он бросается ко мне, схватывает меня, зубы его ищут моих губ,  но  сейчас
же руки его разжимаются, он поворачивается и идет шатаясь к двери.
   Он уже берется за ручку, но вдруг со стоном падает во весь рост на ковер.
***

   Господи! Неужели он умрет?
   На мой крик сбежался весь дом.
   Латчинов послал за доктором.
   Доктор говорит, что это просто обморок и что он скоро придет в себя.
   Но, может быть, меня утешают?
   Почему Латчинов  так  взволнован,  а  Катя  бросила  мне  взгляд,  полный
нескрываемой ненависти?
   И его лицо! Бледное-бледное с этой ужасной полоской  белков  закатившихся
глаз между черными ресницами...
   Что если он умрет? Ведь не виновата же я в его  смерти?  Не  могла  же  я
поступить иначе? Я никогда не желала ему смерти...  Если  он  умрет,  я  еще
более лишаюсь  моего  сына;  тогда  навсегда  потеряна  всякая  надежда.  По
завещанию  Старка,  сделанному  тотчас  по  рождении  ребенка,  Лулу  должен
воспитываться  в  закрытом  учебном  заведении  под  наблюдением   опекунов,
Опекунов двое: Латчинов и какой-то Макферсон, родственник Старка. Я нигде не
упомянута.
   Я надеялась, что со временем он мне даст хоть какие-нибудь права  на  мое
дитя. Надежды смягчить опекунов и с их позволения брать ребенка на  каникулы
тоже нет. В завещании сказано, что каникулы ребенок может  проводить  или  в
учебном заведении, или в семье Макферсона.
   Боже мой. Боже мой! Дитя мое, маленький мой мальчик! Я много сделала  зла
твоему отцу, и  кто  знает,  что  написано  в  письме,  которое  он  передал
Латчинову вместе с копией завещания?
   Ты должен прочесть это письмо, когда тебе будет восемнадцать лет.
   Может быть, в нем написана история  нашей  любви?  И  ты,  прочтя  ее,  с
презрением отвернешься от меня!
   Но заслуживаю ли я презрения?
   Я просто запуталась. Запуталась в своих чувствах и в обстоятельствах.
   Я сама ничего не понимаю в этой путанице.
   О, как сложна, как сложна жизнь!
   И я не имею права умереть...
   - Он сейчас придет в себя - идите туда!
   Я поднимаю глаза - около  меня  Катя.  Ее  ли  это  лицо?  Взволнованное,
бледное. Она вся дрожит.
   - Он умирает? - и я цепляюсь за ее руку.
   - Нет, вы его еще не совсем уморили вашими фокусами, но доктор,  которому
мы сказали, что обморок произошел от сильного потрясения, требует  устранить
причину его отчаяния и успокоить его, когда он очнется.
   Мы видели его вчера весь вечер и перемучились за него. Он не пил, не ел и
все время лежал ничком на диване. Когда вы вернулись, мы не спали, мы знали,
что должно произойти объяснение.
   Спокойный Латчинов и тот ходил по комнате, а я.., я  стояла  вот  тут  за
дверью, в коридоре.., я ждала чего-то ужасного... Ну, довольно! Идите к нему
и скажите, что вы ломались из кокетства, или из честности, из чувства долга,
или просто из любви к ломанью, но что вы сознаете, что это глупо  и  что  вы
любите его!
   - Катя!
   - Идите сейчас! Довольно  вы  его  мучили.  Чего  вы  хотите?  Чтобы  он,
очнувшись, опять страдал? Или сошел с ума? Латчинов опасается этого и  велел
вам это сказать, - Катя, вы подумали о том, что после этого я должна жить со
Старком?
   - Конечно, должны. Да идите вы! - и она дернула меня за руку.
   - Катя, а Илья?
   - Ну, что Илья? Что его кислая любовь в сравнении  с  этим  отчаянием,  с
этой любовью до бешенства, до безумия! Илья - утешится, он не  ребенок,  как
тот.  Илья  сумеет   даже   наговорить   вам   хороших   слов,   при   таких
обстоятельствах...
   - Катя, где ваша любовь к брату?
   - Ах, да когда надо жертвовать, жертвуют тем, что менее дорого!
   - Катя, вы любите Старка?!
   - Да, я люблю его, но не так, как вы  сейчас  вообразили,  развратная  вы
женщина!
   Я люблю его так же, как его сына, они оба для меня дети  -  умные,  милые
дети: один побольше, другой  поменьше.  Они  оба  за  это  время  стали  мне
бесконечно дороги. Никто, кроме мамы, не занимал такого места в моем сердце!
Я существо бесполое. Я - настоящая старая дева, я никогда не искала, как вы,
привязанности мужчины. Я отдавала все свое  сердце  своим  близким,  а  все,
кроме мамы, отталкивали меня. Илья - для вас. Женя и Андрей - сама  не  знаю
почему, может быть, потому, что я была старшей, была  строга  с  ними.  Папа
никого из нас не любил, кроме Жени, и то потому, что она  была  хорошенькая.
Никто не ласкал меня, даже мама,  а  я  сама  из  самолюбия  не  шла  искать
ласки...
   А это дитя ласкало меня, как родную! От этого человека я видела  братскую
нежность и заботу! Они не обратили внимания на мою угрюмость и дикость,  они
полюбили меня, и им я отдала все мое сердце! Идите же вы!
   - Катя, Катя, вы не все знаете. Вы  не  знаете  Ильи.  У  него  такой  же
характер, как и у вас, и я подошла к нему с лаской -  оттого  он  и  полюбил
меня. А теперь? Теперь, вы тоже этого не знаете,  Катя,  он  болен,  у  него
болезнь сердца - и на этот раз я убью его.
   - Проклятая женщина! - Катя схватывается за голову, а я стою  перед  ней,
как подсудимая перед строгим судьей.
   - Что делать? Господи, что делать? - цедит она сквозь зубы.
   - Латчинов советовал мне лгать! Лгать тому и другому, - прошептала я, как
в бреду.
   - Да! Да! -  закричала  она.  -  Солгите,  солгите  им  обоим,  это  одно
средство, чтобы обоих сделать счастливыми! Да! Да!
   - Катя! Катя! Ведь это подлость!
   - А вы хотите остаться честной?  Боитесь  запачкаться?  Хотите  сохранить
уважение к себе, хотя бы это стоило жизни одному из любящих  вас  людей!  Вы
честны, вы правдивы, я это знаю. Так вот и сделайте  подлость,  и  казнитесь
всю жизнь этим сознанием!
   Презирайте себя! Вы всегда на себя любовались!
   Подлость! Подлость! Эта подлость будет единственный ваш поступок, где  вы
действовали без эгоизма!
   Она задохнулась. Мои ноги дрожали, и я опустилась на стул, -  Да  есть  у
вас хоть жалость! Зверь вы или человек? Если бы  я  знала,  что  этим  я  не
нанесу горя дорогим для меня существам, я с наслаждением вас сейчас задушила
бы, так я вас ненавижу!
   Я ненавижу эту вашу жестокую честность!
   Это тупоумное чувство долга!
   Там, где гибнут тысячи людей "за идею", там  не  должно  быть  жалости  к
единицам! И в  этом  случае  я  пожертвовала  бы  любимыми  существами,  как
пожертвовала бы и своей жизнью!
   Но жертвовать этими жизнями только потому, что страдает  моя  собственная
мораль... Если бы еще вы боролись с чувством отвращения к этому человеку,  я
бы поняла вас! Я понимаю девушку, которая не  решается  продать  свое  тело,
чтобы спасти от голода свою семью. Я понимаю Юдифь! Я понимаю отчаяние  Сони
Мармеладовой... А вы?.. У вас нет  этого  оправдания!  Вы  сами  боретесь  с
собой, вы жаждете его объятий! Смотрите! Вот он лежит там,  такой  нежный  и
прекрасный, ваш Дионис! И вы сгораете от желания идти туда!
   Так что же вас удерживает? Не женская же стыдливость!?
   Да сжальтесь же вы, наконец! Солгите, Таня... Я вас ненавижу.., но..,  но
если вы.., если...
   Она вдруг упала передо мною на колени.
   - Таня, я молю вас! Я ненавижу вас, но я ваша раба на всю жизнь, если она
оба будут счастливы! Я.., я.., кажется, полюблю вас...
   Слезы хлынули из ее глаз, и она упала головой у моих ног.
   - Идем! - вскочила я. - Вы правы! Я иду, иду туда, и буду лгать и тому  и
другому - всю жизнь, всю жизнь, презирая себя!
   Так мне и надо!
   Что ж, я не могу бороться с обстоятельствами. Мне удобно, а думать я себе
не позволяю. Мне скверно, я страдаю.., зато все вокруг меня довольны.
   Ну, пусть так и будет.
   Вот эти глаза, покорные и страстные, в них так и сияет счастье.
   А это милое маленькое личико, теперь всегда веселое.
   Оба они за это время, кажется, поздоровели и похорошели.
   Дитя, с его бессознательной чуткостью,  невольно  чувствует,  что  что-то
тяжелое устранено.
   Он с радостным изумлением видит, что папа и  мама  оба  тут,  рядом,  что
можно беспрепятственно заставлять их целоваться, что между ними  нет  резких
слов и движений, которые так пугали его, что он может болтать, что хочет, не
получая поминутно приказания замолчать.
   Делиться по вечерам не надо, а можно усесться между папой и мамой, и  оба
тут, оба улыбаются ему, его лепету, его ласкам.
   А Катя? Она не может любить меня. Это невозможно, но она как-то смущена и
растрогана. Она как будто растаяла: застенчиво отвечает  на  ласковые  слова
Старка и Лулу и не старается, как прежде, избегать нашего общества.
   Васенька делает вид, что он ничего не замечает, но и он сияет.
   Я вижу, что Кате и Васеньке нет до меня никакого дела, но  те,  кого  они
любят, счастливы - и они ходят именинниками.
   Вчера Васенька увидел, что я сидела, сжав голову руками. Что он прочел на
моем лице, я не знаю, но он толкнул меня в бок и сказал шепотом:
   - Подберитесь, мамаша! Неравно Дионисий увидит.
   Васенька, который был всегда так  отзывчив  на  мои  радости  и  горести,
беспокоится только о том, чтобы Старк не огорчился моим грустным видом.
   А до того, что чувствую я, ему нет дела, я должна "подобраться" -  вот  и
все.

***

   Латчинов завтра уезжает в Россию. Я готова плакать, так мне  жаль  с  ним
расставаться, но я рада, что он  поедет  к  Илье,  успокоит  и  утешит  его.
Значит, все кругом будут довольны и счастливы.
   Эти дни Латчинову нездоровится хуже прежнего: он ходит с палкой, лицо его
как лимон от разлившейся желчи.
   У Латчинова застарелая болезнь печени, а лечиться он не любит.
   Несмотря на болезненное состояние, он по-прежнему спокоен и шутлив.
   Мы уговариваем его отложить поездку.
   - Ведь это глупо, Александр, вы можете совсем  разболеться  в  дороге,  -
говорит ему Старк.
   - Мне нужно ехать скорее - у меня дела в России.
   - Неужели ваши дела не могут быть отложены  на  две  недели.  Вы  поедете
вместе с Таточкой, а не одни.
   - Право, я не могу, уверяю вас.
   - Вот Тата уедет, вы уедете - что за тоска!  Ну,  мадемуазель  Катя,  как
хотите, я вас не пущу в  Лондон  с  вашими  ученицами.  Если  уж  вы  хотите
непременно видеть Лондон, подождите немножко: я освобожусь от  срочных  дел,
мы возьмем Лулу и втроем поедем туда. Кстати, покажем Лулу его бабушкам. Ну,
милочка, Катенька, не бросите же вы меня одного - вы добрая!  Это  Александр
выдумывает разные дела, чтобы ему не пришлось утешать меня, пока со мной  не
будет Таточки.
   Старк упрашивал, злился, уговаривал, но Лат-чинов стоял на своем.
   Вечером, когда мы остались одни, он улыбаясь сказал мне;
   - Я боюсь  разболеться  надолго  или  умереть,  и  моя  миссия  не  будет
окончена. Я еду. Мы увидимся с вами в Петербурге. - Тон его шутливый,  но  в
голосе его звучит решимость, и я более не настаиваю.
   Мое сердце сжимается.  Через  две  недели  я  должна  расстаться  с  моим
мальчиком. Но делать нечего, я не хочу ни  минуты  лишней  заставлять  ждать
Илью.
   Старк уже решил, что я приеду к ним на рождественские праздники, хотя  бы
дней на десять, а в феврале он сам приедет к Латчинову в Петербург.
   Я испугалась этого и попробовала его отговорить.
   - Не беспокойся, Тата, - сказал он мне, - я понимаю тебя, но  неужели  ты
думаешь, что я нарушу покой "того". Там, в  этом  городе,  мы  будем  только
друзьями.  Но  ты  сама  понимаешь,  что  теперь  я  не  могу  так   надолго
расставаться с тобой. Я бы не отпустил тебя совсем, но я знаю  -  ты  будешь
мучиться, а я с тех пор, как узнал, что только долг  и  жалость  к  больному
человеку удерживают тебя далеко от меня, я спокоен и соглашаюсь на это, Ведь
я знаю, что той любовью, о которой мечтал я, ты любила раз в жизни и  именно
его.
   Я принял то, что ты можешь дать мне: твою нежность  и  страсть.  Ведь  ты
меня любишь немного, Тата, хоть как мужчину?
   - Я люблю теперь тебя, как отца моего ребенка, Эдди, - говорю я.
   Я не лгу, и мне приятно, что я могу не лгать.

***

   - Вот наша последняя сиеста, - говорю я Латчинову, - завтра  я  уже  буду
проводить ее одна. Откровенно говорю вам, Александр Викентьевич, мне страшно
тяжело. Вы единственный человек, перед которым мне  не  надо  лгать.  Я  так
привыкла к вам, так дорожу вашей дружбой...
   Слезы бегут из моих глаз.
   - Я не знаю, чем мы все заслужили вашу преданность. Сколько мы  причинили
вам беспокойства, хлопот, как издергали вам нервы. Всякий дру