увствовала за время, пока летела в Париж!
   Я приехала как раз во время визита доктора; он меня  успокоил,  что  корь
легкая, что опасности нет никакой.
   Я хотела было утешить Старка, но он наговорил мне ужасных вещей  на  тему
моего равнодушия к ребенку.
   Ах, как медленно едет поезд!

***

   Выскакиваю из вагона, забыв о вещах, да и обо всем в мире.
   Уже с утра не могла ни пить, ни есть и металась из угла в угол.
   А теперь я вижу группу людей на платформе, от  нее  отделяется  маленькая
фигурка в белом платьице.
   Еще секунда - и я прижимаю ребенка к своей груди, стараюсь удержать слезы
и целую его, целую...  Он  обнял  меня  ручонками  и  молча  прижался  своей
черненькой головкой к моей щеке. Мне что-то говорят, но я ничего не  понимаю
в первую минуту и осознаю себя только тогда,  когда  слышу  спокойный  голос
Латчинова:
   - Татьяна Александровна, вы задушите Лулу. Мы  тоже  существуем  и  хотим
поцеловать вашу ручку.
   Я не выпускаю Лулу и говорю, смеясь сквозь слезы:
   - Вот вам моя щека, дорогой Александр Викентьевич, поцелуйте меня, я  так
рада вас видеть! Он смеясь целует меня.
   - Поцелуйте и вы меня, Эдгар, - говорю я  Старку,  -  и  дадим  слово  не
браниться во время моего пребывания у вас.
   Он едва касается губами моей щеки и спрашивает:
   - Где же ваши вещи, Татьяна Александровна?
   - Ах да, вещи! Они там, в вагоне, - машу я неопределенно  рукой  и  опять
заключаю в объятия мое сокровище.

***

   За завтраком я тоже не могу оторваться от Лулу.
   - Вы оба не едите и только целуетесь, - говорит Старк с улыбкой, - я  вас
рассажу.
   - О, нет, нет, папа, я ем, все ем, - и маленькая ручка  крепко  цепляется
за меня.
   - И я ем, ем, все ем! - вторю я. - А после завтрака мы откроем  сундук  и
посмотрим, что там есть. Что бы тебе больше всего хотелось? -  спрашиваю  я,
зная, что ему хотелось большого парохода, который можно пускать в бассейн. -
Ну скажи-ка?
   - Чтобы ты приехала.
   - А потом?
   - Санки.
   - Но теперь лето.
   - Ах, да! Ну, живую лошадь, На моем лице отражается такое огорчение,  что
я не могу вот сейчас вынуть моему сынишке  живую  лошадь  из  чемодана,  что
Латчинов и Старк смеются, глядя на меня.
   - Опростоволосились, мамаша.  Как  это  в  самом  деле  вы  лошадь-то  не
привезли? - говорит Васенька.
   Васенька после болезни Старка так и не вернулся  в  Рим,  страшно  ругает
Париж и piccoli francesi ,  но  не  уезжает
обратно.
   Я смотрю на Васеньку пристально и с удивлением восклицаю:
   - Васенька, да вы похорошели! У вас ужасно элегантный вид!
   Эти годы в Париже он сильно нуждался. Лат-чинов и  Старк  выдумывали  все
способы, чтобы помочь ему, но это плохо удавалось. Трудно было заставить его
принять эту помощь. Он согласен был только кормиться у Старка.
   Васенька смотрит на меня и говорит гордо:
   - Это я разбогател теперь.
   - Каким образом?
   - Зарабатываю много.  Деньги  некуда  девать!  Вот  сегодня  сто  франков
получил. Не верите? А это что? - И  он  вытаскивает  из  кармана  скомканный
стофранковый билет.
   - Что ж,  неужели  пины  и  Колизей  при  лунном  свете  оценены  наконец
Парижем?
   - Эка захотели! Кто их хочет покупать!  Нет,  я  теперь  порнографические
картинки рисую.
   - Вы?
   - А вы что думали! Дама в рубашке пишет  письмо!  Дама  в  штанах  нюхает
розу! Дама без всего идет в ванную, дама.., а ну их к черту! Я  вот  за  эту
самую компанию сто франков и получил.
   - Какая же это порнография!
   - А что  же  это,  по-вашему?  Для  эстетического  наслаждения  эти  дамы
рисуются? Так, старичкам на утешение! Леда Микеланджело не порнография,  это
произведение искусства, А дамы мои - игривый сюжетец.
   - И что же, хорошо идут?
   - Да куда лучше! Видели, сто франков за четыре штуки!
   - Ну, а дамы-то красивы?
   - По ихнему, значит, вкусу. Один заказчик мне выговор сделал, что у одной
из моих дам шляпа была не модная - на ней одна только шляпа и  была.  Другой
придрался, что таких штанов больше не носят. Ну,  я  и  стал  справляться  в
модных журналах насчет аксессуаров,  а  потом  и  лица  заодно  стал  оттуда
срисовывать, - Ну, и что же?
   - Так понравилось, что по два франка накинули и даже слава пошла. На пять
магазинов работаю!

***

   Укладываю Лулу спать.
   Мы хохочем, целуемся. Он в длинной ночной рубашонке прыгает  на  постели.
Сна ни в одном глазу!
   - Ну, спать, спать, маленький мальчик!
   - Сейчас, мамочка, вот смотри - я лег. Я сплю.., а где  папа?  Он  всегда
укладывает меня!
   - А сегодня я укладываю. Разве ты не рад?
   - О, рад, рад! - бросается он ко мне на шею. - Но  нужно,  чтобы  и  папа
пришел, Я отворяю дверь в кабинет Старка. Он  сидит  за  письменным  столом,
подперев голову руками.
   - Идите, Эдгар, дофин отходит ко сну и требует вас! - говорю я смеясь.
   Старк поспешно что-то  прячет  в  стол  и  идет  к  постельке  Лулу,  тот
протягивает ручонки к отцу и с упреком говорит:
   - Что же ты не пришел, папа? Я хочу обоих - обоих вместе!
   Он обнимает одной рукой меня, другой отца и целует попеременно.
   Я делаю движение высвободиться, но Старк говорит строго:
   - Не портите радость ребенку! Что за неуместная щепетильность.
   Я  покоряюсь  -  наши  головы  соприкасаются,  и  теплые  губки   ребенка
поочередно целуют наши лица.
   - Довольно, Лулу! Спать сию минуту! - говорит Старк.
   - Я сплю.., я сплю.., только.., папа, поцелуй маму.  Старк  чмокает  меня
куда-то в волосы, и Лулу со счастливой улыбкой говорит:
   - Завтра мы пойдем в зоологический сад.

***

   В этот мой приезд я как-то меньше ссорюсь со Старком, то есть он  изменил
обращение со мной.
   Он вежлив, заботлив, внимателен, меня не избегает и не  придирается  так,
как прежде. Наружность его в этом году тоже изменилась к лучшему.  Он  опять
по-прежнему заботится о себе, о своей одежде. Я по временам замечаю  в  нем,
что при  хорошем  расположении  духа  у  него  проскальзывает  его  прежнее,
неуловимое кокетство в улыбке, в движениях, Почему это?
   Может быть, понемногу он утешился, как и следовало ожидать.
   Может быть, у него завелся какой-нибудь роман?
   Это было бы недурно.
   А если бы он женился!
   Тогда Лулу мой! Мой навсегда!
   - Ах, как это было бы хорошо! - невольно вырывается у меня вслух.
   - Это вы о чем, Татьяна Александровна? -  с  удивлением  спрашивает  меня
Латчинов.
   Мы сидим с ним по обыкновению после завтрака на террасе - он с газетой, я
с работой.
   Я оставляю мой рисунок, подвигаюсь к Латчинову и начинаю высказывать  ему
мои предположения.
   Я обращаю его внимание на мелочи в поведении Старка за эти дни.
   Латчинов сидит, опустив глаза, и на  лице  его  отражается  та  скорбь  и
тоска, которая меня всегда пугает.
   - Что с вами, вы больны, дорогой Александр Викентьевич?
   Он, очевидно, борется с собой и потом говорит:
   - Обо мне не думайте, друг мой, я уже давно болен. -  Поговорим  лучше  о
вашем деле. Вы заметили перемену в Старке, питаете надежду, что он женится и
отдаст вам Лулу? - Латчинов говорит с трудом. -  Я  вам  скажу  прямо:  нет,
этого не будет. Он никогда не отдаст мачехе сына. Он мне сказал  раз;  "Если
женщина любит мужчину -  она  никогда  не  полюбит  его  ребенка  от  другой
женщины. Она может, конечно, безукоризненно исполнять свои обязанности, даже
быть с ним ласковой, но любить его не будет".
   Я ему возразил, что примеры бывали, а он мне ответил  на  это  следующее:
"Или  эти  женщины  замечали,  что  их  мужья  относятся   к   своим   детям
индифферентно, или это были женщины кроткие,  холодные,  покорные!  Но  я-то
такой женщины не полюблю, а женщина с противоположным характером никогда  не
примирится с моей страстной любовью к моему сыну".
   Латчинов замолчал.
   - Хорошо, я не буду надеяться на полное счастье, - говорю я, - но,  может
быть, у него начинается роман? И  это  ведь  недурно?  Он  будет  относиться
хладнокровно к своему прошлому  горю  и  перестанет  терзать  нервы  мне,  а
главное - ребенку.
   Латчинов некоторое время молчит и потом,  взглянув  на  меня,  решительно
говорит:
   - Татьяна Александровна, я не люблю путаться в чужие дела  и  никогда  не
позволю  себе  выдавать  то,  что  мне  говорят  наедине,  по   дружбе,   но
обстоятельства складываются так, что я вынужден предупредить вас.
   Вы позволите мне только прежде задать вам один вопрос?
   - Пожалуйста.
   - Скажите, Татьяна Александровна, вам  бы  было  совершенно  безразлично,
если бы я сказал вам: да, Старк полюбил другую женщину. Не отвечайте  сразу,
подумайте.
   Я морщу лоб и говорю:
   - Видите, Александр Викентьевич, я с вами совершенно откровенна: да, меня
бы немного царапнуло по самолюбию.., даже не по  самолюбию,  а  по  женскому
тщеславию. Вы видите, я, не щадя себя, откровенна  с  вами.  Но  это  мелкое
чувство слабо - я не сравню его даже с тем,  что  бы  я  испытала,  если  бы
осрамилась с какой-нибудь из моих картин.
   Это чувство ничто в сравнении с тем  счастьем,  которое  я  бы  получила,
видя, что  Лулу  не  видит  вечно  около  себя  отца  мрачным,  недовольным,
вздыхающим, нервным.
   Я уверена, что понемногу я могла бы отвоевать себе право увозить  Лулу  с
собой и почти все время проводить с ним. А там, может быть, он  и  отдал  бы
мне его насовсем, и он был бы мой! Мой! Мой! Я в  волнении  сжала  красивую,
тонкую руку Латчинова, лежащую на ручке кресла.
   - Татьяна Александровна! - услышала я  вдруг  его  голос,  спокойный,  но
глухой и как будто мне незнакомый, - не радуйтесь понапрасну.
   - Почему?
   Он  молчит  с  секунду,  словно  испытывая  какую-то  борьбу,  и  наконец
решительно поднимает голову.
   Лицо его спокойно, даже грустная улыбка играет на его губах.
   - Дело вот в чем. Я начинаю выдавать тайны Старка. Мне немного  совестно,
но иначе невозможно.
   Все это время, эти четыре года я с ним почти не расставался. Он не из тех
людей, которые могут скрывать свои чувства, и он их от меня не скрывал.  Все
это время он жил только ребенком. Конечно, были мимолетные связи -  "женщины
на один день", но это не в счет.
   Вы мне часто жаловались, что он своими иногда смешными, иногда  жестокими
выходками мстит вам.
   Неужели вы не видели, что это не месть, а страсть? Ведь все эти  годы  он
только и жил воспоминаниями об этих трех месяцах в Риме! Он  вечно  об  этом
говорит. Иногда он забывал, что  я  тут,  и  бредил  всеми  вашими  словами,
ласками, поцелуями. Ведь в его кабинете, в шкафу хранится ваше  белье,  ваши
платья, разные мелочи, принадлежащие вам.
   В прошлом году он мне отдал ключ от этого шкафа со словами: "Вы правы,  я
сойду с ума, если буду продолжать каждую ночь целовать эти вещи".
   Он говорил мне часто, что он всей силой воли заставляет себя  не  думать,
что вы принадлежите другому, что только любовь к ребенку удерживает  его  от
преступления. Ему не раз хотелось поехать и убить вашего мужа.
   Этот ребенок удержал его от убийства и самоубийства после его болезни, и,
умри он завтра, Старк пустит себе пулю в лоб.
   Вы,  Татьяна  Александровна,  обрадовались  этой  перемене,  но  я   могу
рассказать, отчего она произошла.
   Накануне вашего приезда, он ночью пришел ко мне в комнату.  Он  весь  был
полон радости свидания с  вами  и  ужаса  перед  теми  муками,  которые  ему
предстоят: видеть вас около себя - чужую, недоступную для него...
   Я посоветовал ему уехать.
   - Ни за что. У меня только и есть одно счастье: видеть ее с  ребенком  на
руках. Я стараюсь не думать о ней, я весь ухожу в свои дела - целый год,  но
два-три месяца я имею иллюзию, что она - моя жена, хозяйка моего дома.
   Мне было его так невыносимо жалко, что  я,  быть  может,  сделал  большую
ошибку, подав ему надежду, что... - Латчинов остановился.
   - На что?
   - На то, что он может опять вернуть вашу любовь, не мучая вас  постоянно.
Я тогда посоветовал ему поддразнить вас, притворившись влюбленным в  другую,
но он вас лучше знает: "Это невозможно! Она обрадуется и только",  -  сказал
он мне со злостью.
   И вот теперь он старается держать себя  как  можно  сдержаннее,  угождает
вам, ухаживает за вами и даже слегка кокетничает,  бедняжка.  Он  сам  имеет
мало надежды и все думает: а вдруг!..
   - Вы сами знаете, что это невозможно, Александр Викентьевич!
   - Не знаю, Татьяна Александровна.  Мое  мнение  таково:  если  бы  я  был
женщиной, то за такую любовь, как любовь Старка, я отдал бы все на свете, но
женщины - создания капризные, и я отказываюсь их понимать.
   - Но вы  ведь  знаете  Илью!  Знаете  мое  отношение  к  нему,  Александр
Викентьевич! Зачем же вы подавали надежду Старку?
   - Сознаюсь, что я сделал большую ошибку, но мне так было  жаль  его  -  я
хотел его утешить, да  и  вам  дать  спокойно  провести  ваши  каникулы.  Не
сердитесь на меня, друг мой.
   И он почтительно целует мою руку.

***

   Приехала Катя.
   Она  всегда  приезжает  из  города,  два  раза  в  неделю,  к  Латчинову,
разбирается в его неимоверной корреспонденции на пишущей машинке  и  уезжает
после обеда.
   На этот раз она приехала на две  недели,  так  как  Латчинов  приводит  в
порядок материалы, собранные им за много лет.
   Я знаю, что это большой труд по истории музыки, и Латчинов  шутя  говорил
нам,  что  после  его  смерти  Старк  должен  издать  эту  книгу,  а   я   -
иллюстрировать.
   Я с помощью Васеньки уже кое-что сделала.
   Латчинов сидит на террасе с Катей и что-то диктует ей.
   Лулу, Васенька и я в беседке занимаемся  скульптурой  -  лепим  из  глины
всевозможных зверей.
   Лулу в восторге от каждого зверя и наконец ему  удается  самому  вылепить
что-то похожее на свинью -  тогда  прихожу  в  восторг  уже  я,  а  Васенька
серьезно говорит:
   - Ну, брат, ты - талант! Будущий Роден, у  тебя  даже  его  манера!  Твоя
свинья - точная копия с его статуи Бальзака.
   Все трое мы вымазаны глиной. Нам ужасно весело!
   Стучит калитка. Это Старк вернулся к обеду. Лулу несется со  всех  ног  -
бросается к нему в объятия, оставляя  следы  глины  на  светлом,  элегантном
костюме отца.
   Старк этого не замечает. Он берет ребенка на руки, крепко  целует,  несет
на террасу и спрашивает Катю с гордостью;
   - Не правда ли, как он похорошел? Ну, согласитесь, мадемуазель Катя,  что
он хорош, как мечта!
   - Это даже неприлично, Эдгар. Вы напрашиваетесь на комплименты, - смеется
Латчинов, - ведь Лулу вылитый ваш портрет.
   - О, нет! - говорит Старк с восторгом, - он  будет  в  сто  раз  красивее
меня! У него светлые глаза, маленькие ножки и ручки его матери...
   Он замечает меня, слегка смущается и говорит, обращаясь к ребенку:
   - Он будет выше ростом, добрее, лучше меня и.., умнее. О, гораздо  умнее!
- прибавляет он насмешливо.
   Это камешек в мой огород.
   Сегодня Старк сорвался, и вышла пребезобразная сцена.
   Я ушла гулять с Лулу, забыла взять часы,  увлеклась  красивым  уголком  в
парке - и мы опоздали к обеду.
   Катя и Латчинов ждали меня у ворот.
   Оказалось, что Старк разогнал всю прислугу и поехал на велосипеде сам нас
искать.
   - Что за глупости! Точно я маленькая! - расхохоталась я.
   Через полчаса вернулся Старк. Он молча схватил Лулу, прижал его  к  своей
груди и начал так целовать, точно ребенок избежал какой-нибудь опасности.
   Лулу,  видя  волнение  отца,  испуганный  жмется  к  нему  и  со  слезами
спрашивает:
   - Что с тобой, папочка, что с тобой? Старк молчит и еще крепче  прижимает
к себе ребенка, а тот начинает горько плакать.
   - Перестаньте вы нервничать! - говорю я ему со злостью.
   - А кому я обязан этим удовольствием! - кричит он. - Вы  уводите  ребенка
на весь день, чтобы одной пользоваться счастьем быть с ним! Вам  все  равно,
что я умираю от беспокойства! Разве я знаю,  что  могло  случиться  с  вами!
Может быть, вы упали в воду,  попали  под  автомобиль!  Наконец,  вы  украли
ребенка! Вы думаете только о своих развлечениях и вам нет дела, что  ребенок
устанет, измучится! У вас нет настоящей любви к нему.  Вы  нянчитесь  с  ним
потому, что он красив! Будь он уродом, вы его никогда не взяли бы  на  руки,
не поцеловали бы!
   - Опомнитесь! Как вы на меня кричите!
   - Да, я только кричу! Но я с удовольствием побил  бы  вас,  я  только  не
привык поднимать руку на женщин!
   - Замолчите! - не выдерживаю я. - Я сейчас уезжаю, сию  минуту,  и  прошу
отпускать мне по утрам ребенка в отель. А с вами я не желаю больше видеться!
   Он бледнеет, падает на стул и, упав головой на  его  спинку,  истерически
рыдает.
   Катя бежит за водой.
   Я хочу унести Лулу, но он вскакивает, бьется в моих руках и цепляется  за
отца.
   Я машу рукой, иду к себе в комнату и падаю на постель.
   Неужели мне надо уехать? А иначе - как спасти ребенка от подобных сцен?

***

   Старк стоит передо мной и вымаливает прощенье: оправдывается тем, что сам
не помнит, что говорил, и не понимает, что с ним  сделалось,  клянется,  что
это не повторится.
   Я не верю. Правда, такой сцены еще не было, но  чем  гарантирован  бедный
Лулу от таких же удовольствий в будущем?
   Вот он спит в своей постельке, заставив нас поцеловаться.
   Он и заснул, держа нас за руки.
   А теперь?  Я  недавно  заглянула  к  нему.  Он  спит,  но  вздрагивает  и
всхлипывает во сне.
   - Хорошо. Кончим всю эту историю! - говорю я  Старку.  -  Ради  Лулу  мне
придется, пожалуй, скоро терпеть побои, к этому идет.
   Я обращаюсь к Кате, проходящей через комнату:
   - Ну, Катя, и на этот раз вы скажете, что я виновата?
   Она приостанавливается:
   - Нет, на этот раз Эдгар Карлович виноват. Нельзя же так кричать.  Правду
говорят спокойнее.
   И она идет дальше.

***

   Моя хитрость удается.
   Все идет без сучка и задоринки. Тишь и гладь. Может  быть,  у  меня  есть
чувство, что это не годится, но теперь так все хорошо и спокойно.
   Я не поддерживаю надежд Старка, но... Я иногда позволяю себе  пошутить  с
ним, сказать ему комплимент, прошу почитать мне, пока я рисую.
   Когда Старк дома, я больше не увожу от него ребенка.

***

   Жара страшная, Воскресный день, и Старк дома.
   Мы все  томимся  в  облегченных  костюмах,  один  Латчинов,  как  всегда,
корректен в своей темной одежде.
   От жары даже никому не хочется говорить.
   На Катю жара действует хуже всех, и она проклинает ее все время.
   - Подите под душ, - советую я, - я уже третий раз выкупалась.
   - Это идея! - говорит Катя, - Может быть, после  купанья  я  в  состоянии
буду что-нибудь делать.
   Она идет в дом.
   - И я хочу купаться, папочка! -  просит  Лулу.  -  Позволь,  я  так  хочу
купаться.
   - Душ слишком холоден, а я сейчас тебе сделаю ванну!
   - Но няни нет - сегодня воскресенье.
   - Если твоя мама поможет мне, мы сейчас это устроим.
   Старк весь день с утра очень мил со мной - вот и теперь он  таскает  воду
для ванны и очень весело шутит.
   Я приготовляю мохнатый халатик Лулу.
   Сам Лулу в диком восторге. Он, как и все дети, любит  нарушение  обычного
порядка, а ванна среди дня - это событие,  Он  бегает  по  комнате  и  ловит
солнечные блики, которые прыгают от воды.
   Спальня залита солнечным светом.
   Собственно, это не спальня, а детская.  Спальней  она  называется  только
потому, что рядом с маленькой плетеной кроваткой  Лулу  стоит  узкая,  белая
кровать его отца.
   Мебель вся белая. Ни ковров,  ни  портьер.  Маленькая  мебель  Лулу,  его
столик, его игрушки.
   Все чисто, просто, гигиенично.
   Надо отдать справедливость -  физический  уход  за  ребенком  прекрасный.
Старк до мелочей помнит все, что в каждый данный час нужно для ребенка.
   Но что он делает с его маленькой душой, с этом любящим, нежным сердцем!
   А эта маленькая душа в эту  минуту,  выскользнув  из  рук  отца,  босиком
бегает по комнате.
   Он так мил в одной рубашонке! Я гоняюсь за ним, целую его,  а  он  весело
визжит.
   - Если ты будешь так возиться, Лулу,  то  ванны  не  будет!