-  объявляет
Старк.
   Лулу смиряется.
   Он покорно дает посадить себя в  ванну,  слегка  поеживаясь  от  холодной
воды, Старк снимает жакет, берет кувшин и начинает поливать Лулу, - Давайте,
Эдгар, я вам заверну рукава, - предлагаю я.
   - Нет, благодарю, я сам, сам.
   И он мокрыми руками кое-как завертывает рукава  рубашки,  Лулу  одолевает
шалость, он не выдерживает и неожиданно брызгает мне в лицо водой.
   Я отвечаю тем же. Он вскакивает, мокрыми ручонками хватает меня  за  шею,
тянет к воде и кричит:
   - И ты идешь купаться, мамочка!
   - Как он мил! Или у меня материнские  глаза,  или  я  не  видала  ребенка
прелестнее! - говорю я. - Вот бы так в ванне нарисовать его.
   - Нет уж, пожалуйста, не рисуйте! - восклицает Старк насмешливо.
   - Отчего?
   - Вы его перестанете любить, - говорит он, глядя на меня.
   Не удержался, подпустил шпильку! Но я в благодушном настроении и молчу, -
Нет, Мама меня не разлюбит, я вот это берегу.
   И Лулу показывает мне коралл, висящий на его шейке.
   Это один из трех кораллов, подаренных мне Старком в Риме.
   В тот день, когда родился ребенок, он снял с меня цепочку и только  перед
своим отъездом вернул ее мне.
   На ней остался только один  розовый  шарик.  Другой  носит  всегда  Лулу,
Третий...
   - А где третий? - спрашиваю я.
   Старк молчит.
   - Я берегу мой коралл, - настойчиво продолжает Лулу, - папа говорит,  что
ты, мамочка, разлюбишь меня, если я его потеряю.
   - Какие глупости, моя деточка! Папа шутит! Мама никогда тебя не разлюбит.
   - Папа мне рассказывал.., папа зимой, по вечерам, часто рассказывает  мне
сказки...
   - Лулу, вылезай-ка из ванны, - говорит Старк.
   - Сейчас, папочка. Вот папа и рассказывал мне,  что  когда  Бог  ему  дал
тебя, он тебе подарил эти три коралла.., а  вокруг  были  розы...  Это  было
ночью, папа? Ты что-то говорил про звезды и про луну?
   - Довольно болтать! Сейчас же вылезай!  -  говорит  Старк  нетерпеливо  и
слегка краснеет.
   - Что за странными фантазиями вы забиваете голову  ребенку!  -  говорю  я
укоризненно, вытирая Лулу мохнатым халатиком.
   Старк идет к шкафу достать белье для ребенка. Я не вижу его  лица,  но  в
голосе его слышится смущение.
   - Зимой я провожу почти все вечера вдвоем с ребенком;  быть  может,  я  и
фантазировал вслух - ведь прошлое иногда, невольно, вспоминается.
   Я молчу и через минуту обращаюсь к Лулу;
   - Ну, теперь ты чистенький и сухой. Папа, дайте нам чулочки.
   Старк подает мне маленькие носочки, и мы начинаем обувать Лулу.
   Старк стоит на коленях, я сижу на диване рядом с Лулу.
   - А третье зернышко папа носит сам. Вот у меня побольше, у тебя поменьше,
- вытаскивает он мою цепочку, - а у папы такое же, как твое.
   Покажи, папа.
   - У меня его сейчас нет! Одевай, одевай твои чулки.
   - А где оно?
   - Отстань, Лулу, я его потерял, - говорит Старк нетерпеливо,  -  Папочка,
папочка! Зачем  ты  его  потерял!  -  всплескивает  Лулу  руками.  Он  готов
заплакать.
   - Нет, Лулу, папа шутит, он не потерял.
   Встань, я застегну тебе платьице.
   - Нет, нет, он потерял, а  то  он  всегда  носит!  -  и  Лулу  заливается
горькими слезами.
   - Да покажите вы ему этот коралл, если он  есть  у  вас!  -  говорю  я  с
досадой. - Сами разводите сентиментальности - вот вам и результаты.
   Старк молчит. Глаза его опущены, губы сжаты.
   Лулу рыдает.
   - Что за упрямство! - восклицаю я и, видя тонкую золотую цепочку  на  его
шее, решительно засовываю руку за его ворот!
   Что это? Воспоминание забытых ощущений? Власть этого красивого тела?
   Моя рука невольно сжимается на его груди.
   Минута.., я прихожу в себя, выдергиваю  цепочку  и  говорю  с  притворным
смехом;
   - Вот, Лулу! Вот, папа шутил, его коралл цел,  Лулу  сразу  переходит  от
слез к бурной радости.
   С еще не высохшими слезами он скачет по дивану в незастегнутом платье.
   Это была одна секунда. Но Старк поймал ее.
   Он поймал выражение моего лица, Господи! Что теперь будет?
   Ведь я дала ему уже не надежду, а уверенность.
   Пока я ловлю Лулу и застегиваю ему платье, Старк смотрит на меня знакомым
мне взглядом полузакрытых глаз.
   Я беру Лулу и, что-то болтая ему, быстро выхожу из комнаты.

***

   Весь день я была в странном состоянии.
   Неужели я могу опять испытать это чувство? Неужели я только животное -  и
больше ничего?
   Мое увлечение Старком, мою измену Илье я могла  оправдать  тогда  поэзией
этой любви, "языком богов", на котором со мной заговорили.
   А вот вчерашнее чувство, чем я его оправдаю?
   Да что вчера!
   Я сегодня поймала  себя.  Забыв  всякую  осторожность,  я  сегодня  утром
смотрела на Старка и хотела его губ.
   Это не прежнее острое чувство, а что-то ноющее,  томящее,  пьющее,  Слава
Богу, что он сегодня не заметил этого взгляда. Впрочем, я вчера выдала  себя
с головой.
   Прощаясь, он поцеловал мою руку в ладонь таким  долгим  поцелуем,  что  я
выдернула руку.
   Что же мне делать? За себя я не боюсь нисколько,  но  ведь  это  -  новые
сцены.
   Уехать? Неужели оставить Лулу? Я не могу.
   - Татьяна Александровна, - спрашивает меня Латчинов во время нашей сиесты
после завтрака, - что произошло между вами и Старком, если это не секрет?
   - Так, ничего, Александр Викентьевич!
   - Простите, друг мой.  Бестактно  задавать  такие  вопросы,  но  вы  сами
виноваты, вы избаловали меня вашей откровенностью.
   - Я, может быть, очень хочу быть откровенной с вами, да мне стыдно.
   Он молчит.
   - Стыдно! - восклицаю я со злостью, - я сердилась на вас, что вы подавали
надежды Старку, а вчера сама.., сама.., страшно наглупила. Я швыряю платьице
Лулу, которое вышиваю.
   - Я пришла к заключению, что я -  какое-то  животное,  мне  стыдно  самой
себя, но вы в этом отчасти виноваты, - Простите,  Татьяна  Александровна,  я
ничего не понимаю.
   - Я вчера совершенно неожиданно, на одно мгновение почувствовала  страсть
к Старку, и он это заметил.
   - При чем же тут я? - спрашивает Латчинов с болезненной улыбкой.
   - Помните наш недавний разговор? Я думала, что Старк  ко  мне  совершенно
охладел. Вы разуверили меня.., а я скажу словами Жени: "Я, мол, ничего и  не
замечаю, а начнут подруги говорить - я и начинаю плести!"
   - Значит, в чем же дело? - вдруг поднимает голову Латчинов.
   - Да в том, что теперь пойдут  такие  сцены,  что  хоть  вон  беги,  хуже
прежних!
   - Я заметил это, - тихо говорит он, опять опуская голову.
   - Когда?
   - Сегодня утром: я нечаянно поймал ваш взгляд..,  когда  вы  смотрели  на
Старка. Я краснею и закрываю лицо.
   - Если бы вы знали, Александр Викентьевич, до чего я сама себе  противна,
но это более не повторится.
   - Почему? Разве с этим можно бороться?
   - И это говорите вы! Такой сдержанный, такой уравновешенный!
   -  Татьяна  Александровна,   иногда   сдержанность   и   уравновешенность
происходят только от "спокойствия отчаяния", когда  человек  останавливается
перед глухой стеной. Но перед вами легкие ширмы, их стоит толкнуть...
   - Да я не хочу совсем их толкать, мне этого не надо, это одни  мгновения,
которые мне досадны и неприятны.
   - Чем больше я вас слушаю, друг мой, тем  более  я  утверждаюсь  в  своей
теории, - В какой теории?
   - Позвольте мне вам ее изложить в другой раз. А теперь я  вам  советую..,
могу я посоветовать? Осчастливьте вы Старка, и дело с концом.
   Он закрывает глаза и откидывает голову...
   - Вы шутите, Александр Викентьевич?!
   - Нимало, друг мой. Разве вы не испытали, как любит этот  человек?  Я  не
поверю, чтобы вы вспоминали о нем с  отвращением,  я  даже  уверен,  что  вы
иногда хотели бы пережить иные мгновения.
   - Александр Викентьевич, вы, кажется, забыли, что я жена  Ильи  и  что  я
люблю его.
   - Я в этом не сомневаюсь ни минуты, но это вам не помешало когда-то...
   - Постойте. Тогда мне казалось, что я люблю Старка, а теперь я вижу,  что
это одна простая чувственность, - Дайте ему хоть это  -  он  теперь  и  этим
будет счастлив.
   - А Илья? Вы ведь знаете, что после всей этой  истории  и  смерти  матери
вдобавок он нажил болезнь сердца. Вы знаете, что он теперь  одинок  и  живет
только мною и для меня. Он любит меня, верит мне, отпуская меня сюда!
   - Он вам не верит.
   - Что?
   - Он вам не верит, он только покоряется, чтобы не совсем потерять вас.
   - Этого не может быть! Я чиста перед ним!
   - Я не сомневаюсь в этом, да он-то не верит. Ошеломленная,  я  пристально
смотрю на Латчинова.
   Лицо его по-прежнему спокойно, глаза закрыты.
   - Вспомните, вы сами рассказали, что перед вашим отъездом он пришел к вам
с предложением взять ребенка. Он понял свою ошибку. Он ссылался на  то,  что
вам приходится надолго уезжать, что он видит, как вы тревожитесь и  скучаете
в разлуке с вашим сыном, Вы отвечали , что  не  имеете  ни  юридических,  ни
нравственных прав отнять ребенка. Вы поцеловали его  руку,  вы  растрогались
величием его жертвы. Вы не поняли, Татьяна Александровна: соглашаясь  видеть
постоянно около себя вашего ребенка, он выбирал себе менее тяжкие муки,  чем
те, что он испытывает в ваше отсутствие, представляя  себе  вас  в  объятиях
отца этого ребенка.
   - Что же мне делать, если это правда! Что мне делать?  -  восклицаю  я  с
отчаянием. - Но я докажу ему, что это не правда!
   - Чем вы это ему докажете? Полноте, вы только расстроите его  и  наведете
на худшие подозрения.
   - Что же мне  делать?  Я  не  хочу  тревог  и  мук  для  Ильи!  Александр
Викентьевич, дорогой, научите меня, что мне делать? -  молю  я,  хватая  его
руки. - Научите, что мне делать?
   - Солгите ему.
   - Кому?
   - Вашему мужу. Солгите ему, что у Старка есть  сожительница,  которую  он
обожает, но жениться не хочет, не желая отдать мачеху ребенку.  Скажите  это
вскользь, в разговоре, а потом разовьете с некоторыми подробностями.
   - Я не умею лгать Илье, Александр Викентьевич, он догадается, - говорю я,
качая головой.
   - Хотите, я солгу за вас? - вдруг  говорит  Латчинов.  -  Я  собираюсь  в
Россию по делам,  заеду  погостить  в  деревню  и  совершенно  успокою  Илью
Львовича на этот счет.
   Я молчу.
   - А нет другого выхода?
   - Я не вижу. Вы ведь не согласитесь пожертвовать ребенком?
   - Никогда!
   - Значит, ложь необходима. Нельзя же,  в  самом  деле,  медленно  убивать
человека.
   - Вы правы! Поступайте так, как вы находите лучшим, -  вы  всегда  умеете
все устроить. Недаром я называю вас нашей доброй феей, - Я поступаю так, как
мне кажется правильным. Мне хочется, чтобы крутом меня никто не страдал, и я
пекусь об этом по мере возможности.  Это  единственное  мое  удовольствие  в
жизни. Со своей личной жизнью я покончил!
   - Хоть бы мне с ней покончить! - говорю я с грустью.
   - Концы бывают разные. Одни уходят от страстей, от любви, от  волнений  и
привязанностей, а вам вот приходится броситься в этот водоворот для  счастья
окружающих - и этим покончить с личной жизнью.
   - Это не дурно  и  вполне  прилично  для  "парадоксальной  женщины",  как
называл меня покойный Сидоренко, - говорю я с горькой улыбкой.
   - Разве Сидоренко умер? - рассеянно спрашивает Латчинов.
   - Фу, что я его хороню. Он жив и даже недавно женился, но все прошлое так
далеко, далеко ушло, как будто умерло.
   Я задумываюсь.
   - Итак, Татьяна Александровна, я берусь  успокоить  и  осчастливить  Илью
Львовича. А Старк?
   - Что же мне делать со  Старком?  -  пожимаю  я  плечами.  -  Опять  буду
избегать его.
   - Значит, он один будет несчастлив.
   - Послушайте, я удивляюсь вам сегодня и опять спрашиваю: вы шутите?
   - Да нимало, Татьяна Александровна.
   - Ну, прекрасно. Вы говорите, что Илья подозревал меня и мирился с  этим,
а Старк, сойдясь опять со мной, не будет мириться.
   - Помирится... Он так замучен, - говорит Латчинов тихо.
   - А если нет?
   - Солгите.
   - И ему?
   - И ему. Старку вы можете солгать? Или мне это сделать?
   - Отлично, что же я должна солгать ему?
   - Скажите, что вы живете с  вашим  мужем  из  жалости  к  его  болезни  и
одиночеству, что вы его не покинете, что вы любите его, как отца, как брата,
Почти так же, как вашего ребенка, но супружеских  отношений  между  вами  не
существует, - И быть женой двух мужей!?..
   - Татьяна Александровна, человек состоит из души и тела. Правда,  они  не
всегда в ладу, но мы все же живем - не рассыпаемся.
   - Теперь я вижу, что вы шутите, Александр Викентьевич! - поднимаюсь  я  с
места.
   - Думайте, как вам удобнее, дорогой друг, не сердитесь на  меня.  Верьте,
что я вас люблю, предан вам всей душой и  если  когда-нибудь  кому-нибудь  я
открою свою душу, то только вам одной.
   Я даже пугаюсь. Я  никогда  не  ожидала  таких  слов  от  Латчинова.  Его
выражение лица, его глаза так тоскливы и скорбны, что я падаю головой на его
плечо и заливаюсь слезами. Мои нервы так натянуты со вчерашнего дня!
   Он гладит меня по голове и говорит прежним, спокойным голосом:
   - Это отлично, что вы поплакали. Слезы успокаивают. Все же вы  счастливая
женщина, друг мой.
   - Благодарю за такое счастье, - говорю я, вытирая слезы, -  Главная  цель
вашей жизни - ребенок и искусство.
   - Голубчик, будем искренни, скажем откровенно, что и искусство погибло. Я
ничего больше не напишу выдающегося, я это чувствую.
   - Нет, еще одна картина за вами.
   - Какая?
   - Портрет сына Диониса.
   Васенька натянул мне холст на подрамник; он это делает артистически.
   Я собираюсь писать портрет моего мальчика.
   Большой, но скромный портрет.
   Я напишу его в обыкновенном белом  платьице  на  большом  темном  кожаном
диване в кабинете его отца.
   Рядом с ним напишу его любимца Амура, безобразного бульдога.
   Этого бульдога Старк купил у соседей за тысячу  франков,  только  потому,
что злая и угрюмая собака, рычащая даже на своих хозяев, вдруг почувствовала
необыкновенную привязанность к Лулу. Ребенок может делать  с  ней  все,  что
хочет, и бульдог только блаженно  сопит.  Амуром  его  прозвал  Васенька,  к
которому собака чувствовала такую же беспричинную ненависть, как некогда  он
сам чувствовал к Сидоренке, - Je  suis  toujours  malheureux  en  amour!   - говорит он,  сторонкой  проходя  мимо
бульдога, - да убери ты, Лулу, свою очаровательную игрушку -  у  меня  новые
брюки.
   Я не мучаю мою деточку  долгими  сеансами.  Я  стараюсь  его  развлекать,
рассказываю ему сказки, пока пишу его.
   Мои сказки всегда веселые и смешные.
   Лулу весело смеется и говорит:
   - Вот когда ты, мама, рассказываешь, я все понимаю.., и мне не страшно.
   "Знаю, знаю, детка моя, - думаю я, - это  папаша  твой  в  темные  зимние
вечера рассказывал сказки страшные, тебе непонятные,  о  любви,  страстях  и
страданиях, Но от меня ты этого не услышишь! И душу, и тело готова я отдать,
чтобы детство твое было светло и радостно..."
   - Мама, что же ты замолчала! Разве кошка не испугалась медведя?

***

   Катю мы  все  уговорили  переехать  к  нам,  потому  что  Латчинов  очень
торопится окончить свою книгу, а здоровье  ему  не  позволяет  самому  долго
писать.
   Катя сначала отнекивалась, но потом согласилась.  Она  прямо  влюблена  в
Лулу и в то же время как будто стыдится этого чувства.
   Когда она думает, что на нее  не  смотрят,  ее  суровое  лицо  оживляется
удивительной нежностью. Неужели Катя так и  прожила  всю  жизнь?  И  никогда
никакая привязанность не мелькнула на гладкой поверхности этой жизни,  кроме
привязанности к матери и Илье?
   Андрея и Женю, по моему мнению,  она  особенно  не  любила.  Меня  ужасно
интересуют ее думы, ее мысли и чувства, но она мне никогда не откроет  этого
секрета.
   Но любовь к моему сыну она не может скрыть.
   Недавно Старк попросил ее зимой приходить по утрам к  Лулу  для  практики
русского языка.
   Она согласилась тотчас и даже плохо скрыла свое удовольствие.
   Если в ней нет и не было никаких нежных чувств, то инстинкт материнства у
нее проснулся.
   Она не начинает сама ласкать  и  целовать  Лулу,  но  он  такой  ласковый
ребенок, что Катя не может не отвечать на его ласки, этот милый лепет, когда
он, с серьезным видом и свернув губы трубочкой, произносит:
   - Катя, поцелуй меня.
   Я рада, что Катя будет при ребенке.
   Сначала я было подумала, не станет  ли  она  восстанавливать  его  против
меня, но сейчас же отогнала эту мысль. Катя щепетильно честна и  никогда  не
сделает этого.
   Она - прекрасная воспитательница, и ее трезвое отношение к ребенку  будет
отличным противовесом фантазиям его отца. Кто-то  берет  мою  руку  с  ручки
кресла и целует.
   Я вздрагиваю. Это Старк. Он  кладет  свой  портфель  на  стол  и  шутливо
говорит:
   - Вы так задумались, что ничего не видите  и  не  слышите.  Похвалите  же
меня, что я так рано отделался сегодня. Вот ваши книги, мадемуазель Катя, не
знаю, угодил ли. Что же, едем мы обедать в Версаль?.. Татьяна Александровна,
да о чем вы опять думаете? - Он поправляет гребенку, готовую упасть из  моих
волос, - Я думаю о Лулу,  об  одном  Лулу,  Всегда  и  везде,  -  говорю  я,
отстраняя голову.
   Он быстро отдергивает руку и насмешливо спрашивает:
   - О самом Лулу или о его  портрете?  Последнее  должно  вас  интересовать
гораздо больше.
   - Какой вы ехидный, Эдгар! У вас вошло в привычку колоть  меня!  Ну,  Бог
вас простит. Я иду одеваться. Лулу будет в восторге.

***

   Лулу действительно в  восторге.  Поездка  по  железной  дороге,  фонтаны,
катанье на лодке, обед в ресторане.
   Он собирает цветы и требует, чтобы Катя сплела ему гирлянду.
   - Невозможно, Лулу: ты оборвал цветы слишком коротко - одни головки; если
бы у нас были нитки...
   - Стой! Я сейчас достану тебе нитки! Крепкие - я сам покупал,  -  говорит
Васенька и, завернув брюки, начинает распускать свой носок.
   - Васенька, да где вы нашли такие носки? - удивляюсь я.
   Носки из грубой толстой бумаги, неровно связанные.
   - А это мой сожитель связал в подарок.
   - Ваш сожитель? Кто же он такой?
   - Господин кавалер де Монте-Сарано-Кроче дель Бамбо!
   - И он вяжет чулки?
   - А что ему больше делать?
   - А почему же он с вами поселился? У него нет семейства?
   - Была дочь, вдова-портниха, недавно  померла  и  остался  целый  выводок
внуков; уж мы с ним теперь троих устроили. Ничего, ребятам будет  хорошо,  а
двоих старших - надо  попросить,  чтобы  Александр  Викентьевич  куда-нибудь
сунул.
   - Да кто он такой, ваш кавалер?
   - Да я же вам говорю, что кавалер, настоящий аристократ. Вы бы послушали,
как он ругает республику, Злющий!
   - И чулки вяжет?
   - Вяжет. Что же ему делать - так скучно. Я его  выведу  раз  в  день,  он
погуляет. Я его покормлю, напою, он и сидит в кресле.
   - А кроме вязанья чулок, ему нечего делать?
   - А что же он может еще делать? Он слепенький.
   - Васенька, Васенька, где же вы отыскали этих ребят и слепого старика?
   -  Тут  недалеко...  Да  чего  вы  пристали.  Живет  человек,  никого  не
трогает... Что, в самом деле?
   - Лулу, - говорю я, - поди, поцелуй Васеньку.  Лулу  рад  целоваться.  Он
сейчас же бросается в объятия Васеньки.
   Васенька, хлопая его по спине, говорит:
   - Заходи ко мне, посмотришь моего кавалера. Только Амура не приводи, а то
кавалер его загрызет. Он у меня, брат, еще злее твоего Амура.

***

   Возвращаемся мы уже вечером. Совсем темно.
   В вагоне оживленные разговоры,  шутки,  смех  публики,  возвращающейся  с
прогулки в город.
   Но, несмотря на шум, Лулу моментально засыпает, едва мы садимся в вагон.
   Он худенький, но довольно крупный  ребенок,  и  мне  очень  неудобно  его
держать.
   - Дайте его мне, - предлагает сидящий напротив меня Старк.
   Я хочу передать ему ребенка,  но  Лулу  цепляется  за  меня  и  спросонок
капризно ворчит.
   - Подвиньтесь, Эдгар, немножечко, дайте мне место поставить ноги на  вашу
скамейку, - говорю я.
   Старк подвигается.
   Теперь мне удобно. Я прижимаю к себе  ребенка,  прикрываю  его  шарф