теперь тяжело, неприятно, но ведь это не надолго. Ты соединишься  с  любимым
человеком...
   - Да не люблю я его, Илья! - говорю я с тоской.
   - Что?!
   - Да, да, не люблю! - кричу я, вскакивая. - Это было безумие  и  страсть,
мгновенная, с первого взгляда. Я боролась с собой, я понимала, что  все  это
не любовь, и переборола себя. Я поехала в Рим, уверенная в себе, но потом..,
я не знаю.., я не могу... Это была страсть, гипноз, все, что ты  хочешь,  но
это была не любовь! Я еду не на счастье и радость. Я хороню свой талант! Это
не любовь. Все это сгорело, кончилось. Я одного тебя люблю и любила,  оттого
я и плачу, оттого и разрывается мое сердце!
   Илья неожиданно хватает мою голову и прижимает к своей груди.
   - Таня, родная моя, правда ли это? Илья  плачет.  Неужели  он  еще  любит
меня? Я пугаюсь этих слез, я вся дрожу, и, почти теряя сознание,  со  стоном
охватываю руками его шею.
   Когда я прихожу в себя, он держит меня на руках, как ребенка,  гладит  по
голове и дрожащим голосом говорит:
   - Если это верно - все поправимо, Таня. Забудем обо всем. Ведь  случается
же, что муж с женой расходятся, живут розно, а потом опять сходятся.
   - Но ты забываешь...
   - Нет, родная, нет. Я знаю, о чем ты говоришь. Скажи мне: ну, если  бы  я
увлекся кем-нибудь, а потом принес тебе  ребенка  и  сказал:  "Таня,  с  той
женщиной покончено, я ее не любил и не люблю. Я люблю только тебя.., но  вот
ребенок..." Скажи, неужели бы  ты  не  простила,  не  приняла  в  дом  этого
ребенка?
   - Конечно бы, приняла, - шепчу я.
   - Зачем же ты думаешь, что я хуже, чем есть?
   - Но ты не будешь любить его.
   - Таня, голубушка, ты, конечно, и не потребуешь от меня к нему отцовского
чувства, ласки. Но мои заботы, мой труд к его  услугам,  а  может  быть,  со
временем, когда острое чувство пройдет, я и буду ему настоящим  отцом.  Ведь
твои дети от мужа могли быть живы, разве это мне помешало бы любить тебя?
   - Илья! Илья! Что мне сказать тебе? Могу  ли  я  принять  от  тебя  такую
жертву?
   - Не жертва это, Таня, не жертва, а не могу я жить без тебя;  пойми,  что
одна мысль, что я теряю тебя, убивает. Ведь вчера поразило меня не  то,  что
ты сказала мне, а то, что ты уходишь от меня.
   - Не говоришь ли ты этого под первым впечатлением? - говорю я,  чувствуя,
что вся моя измученная душа оживает, что мое горе отходит  куда-то,  будущее
светлеет.
   - Нет. Таня, ты меня хорошо знаешь, я не говорю под впечатлением  минуты.
Ты-то не ошибаешься ли под впечатлением жалости  ко  мне,  -  говорит  он  с
тревогой.
   - Нет, Илья! Вся моя жизнь теперь в тебе и для тебя.  Ты  сам  понимаешь,
как ты бесконечно добр. Если бы я даже не любила тебя, то  в  эту  минуту  я
отдала бы тебе мою любовь всю и навсегда.

***

   Я послала письмо.
   Конечно, я прекрасно сознаю, что причиняю большое горе, но ведь такое  же
горе я готовила любимому человеку. Старку  легче  будет  перенести.  Он  так
красив - неужели не найдется женщины, которая его сумеет утешить. Что же мне
делать, если я не могу жертвовать Ильей и искусством.
   Я написала, чтобы о судьбе ребенка он не беспокоился:  мы  повенчаемся  с
Ильей, и ребенок будет законный, Я сознавалась, что очень виновата, причиняя
ему горе, но ведь такое же горе он сделал другому человеку.  Я  плакала  над
этим письмом и просила забыть меня и простить, если возможно.
   Через четыре дня я получила телеграмму:
   "Je vous maudis!"  Очень эффектно.  Не  знаю,
но мне это кажется чем-то театральным. Эта телеграмма успокоила мою совесть:
ни строчки письма, ни намека на ребенка... Может быть, это тоже красиво?  Но
я, верно, разучилась это понимать.
   Дни бегут за днями. Вот уже месяц, как я здесь.
   Сердце мое покойно. Мне грустно иногда до боли, но  какой-то  тихий  свет
кругом.., это Илья, его любовь.
   Он, кажется, забыл о себе и, едва увидев грусть на моем лице,  сейчас  же
старается разогнать ее ласками или шуткой.
   Моя беременность ужасно тяжелая, но, несмотря на это, я работаю много.
   Задуманную картину я буду писать, когда поправлюсь, а теперь пишу портрет
одного писателя, начатый еще до моей болезни.
   Разговоры о моей картине сделали мне имя, у меня просят портреты, но я не
могу брать заказов - вдруг умру при родах.
   А что если ребенок опять родится мертвым?
   Мне больно, мне будет жаль его, но для Ильи, пожалуй, будет лучше.

***

   Сегодня Женя вернулась из больницы  грустная,  она  провела  все  утро  с
матерью. Катю послезавтра отправляют за границу.
   Мне хочется развлечь Женю, и я завожу разговор о ее женихе.
   Жених  Жени  мне  нравится,  но  он  напускает  на  себя  слишком   много
серьезности.
   Вчера вечером я, извиняясь, что решаюсь давать ему советы, сказала прямо:
   - Никогда не бойтесь быть откровенным с вашей женой, не сдерживайте ваших
чувств, даже из страха показаться смешным, а то она может подумать,  что  вы
ее мало любите. Если она бросится к вам в порыве горя или радости,  обнимите
и поцелуйте ее. Главное - не бойтесь  слов.  Слова  -  ложь,  когда  они  не
искренни, но если любишь - они музыка для того, кто хочет их слушать.
   Он, кажется, понял, что я хотела сказать, поцеловал мою руку и теперь  со
мной и Женей сбрасывает маску молодого ученого - будущей знаменитости.
   Дай Бог, чтобы девочка  была  счастлива,  Она  теперь  сидит  на  высоком
табурете и строит планы о своем будущем житье. Я  слушаю  ее  воркованье,  и
работа идет легко.
   Девушка подает мне карточку. Латчинов! Хотя  мне  тяжело  встретиться  со
свидетелями моей римской сказки, но Латчинов так тактичен. Я так люблю с ним
поболтать, что я искренне рада ему.
   - Вот, Женя, я тебя сейчас познакомлю с очень интересным господином.
   -  Мне  теперь  все  "господины"  безразличны,  -  говорит  Женя,   делая
презрительную гримаску, Латчинов, как всегда, изящен и мил  и  так  же,  как
всегда, подносит мне цветы.
   Мы ведем оживленный разговор,  и,  хотя  Женя  и  объявила,  что  ей  все
безразличны, но уже через десять минут так  увлеклась  с  ним  разговором  о
музыке, что хотела тащить его  в  гостиную  к  роялю,  попросить  ей  что-то
сыграть, но раздался знакомый звонок, и она, наскоро извинившись, красная  и
счастливая, как ураган вылетела из мастерской.
   - Татьяна Александровна, я явился к вам по делу, -  говорит  Латчинов,  -
мне поручено письмо, которое я должен просить  вас  прочитать  немедленно  и
дать мне ответ, хотя бы устно.
   Он подает мне письмо.
   Руки мои дрожат, пока я его распечатываю.
   "Я пишу вам не потому, что мне хочется напомнить вам о себе. Упрекать вас
я не буду, будьте счастливы - я не желаю нарушать вашего счастья. Мне нет до
вас дела, но я требую того, что  принадлежит  мне,  от  чего  я  никогда  не
откажусь, - я требую от вас моего ребенка.
   Неужели вы хоть на минуту могли подумать, что я соглашусь  отказаться  от
того, что теперь одно привязывает меня к жизни?
   Вы думали,  я  позволю,  чтобы  дитя  мое  считалось  сыном  постороннего
человека и называло его "отцом"!
   Как вы только могли подумать, что я допущу это?
   Я не хотел ни пугать вас, ни угрожать вам,  потому  что  уверен,  что  вы
согласитесь на мои условия.
   Иначе я пойду на все! На какой угодно скандал, до убийства этого человека
включительно, и не буду считать это преступлением.
   Я не требую себе моей жены, я не властен в ее чувствах и  не  имею  права
вмешиваться в ее жизнь, но я требую моего ребенка, а вы не смеете его у меня
отнять!
   Я еще очень болен и не могу писать что-нибудь связное. О деловой  стороне
этого вопроса с вами переговорит Латчинов. Я еще не могу вам простить, я еще
ненавижу и проклинаю вас, но отдайте мне ребенка добром, и  я  прощу  все  -
прощу от души".
   Я сидела опустив голову. Мысли мои спутались!
   А я-то думала, что все мои несчастья кончились.
   - Татьяна Александровна, -  тихо  позвал  меня  Латчинов,  -  могу  ли  я
говорить?
   - Говорите, - отвечаю я машинально, вкладывая письмо в  конверт  и  вертя
его в руках.
   - Старк получил ваше  письмо  во  время  веселого  завтрака,  на  котором
присутствовал и я. Пока он читал письмо, я понял по его лицу, что  случилось
что-то ужасное.
   Дочитав, он бросился к столу, чтобы написать  телеграмму,  -  он  написал
одну строчку, хотел писать дальше и не мог.
   "Пошлите, все равно", - сказал он мне, суя мне в руки листок.
   Не успел я взять телеграмму, как он упал на пол, как подкошенный.
   Латчинов помолчал.
   - Несколько дней он лежал  без  памяти  -  доктора  опасались  воспаления
мозга, но когда он пришел в себя и вспомнил - мы  стали  опасаться  худшего!
Потери рассудка. Но у него здоровая натура - он вынес. Едва он  мог  писать,
было написано им это письмо. Он поручил мне сказать вам его условия, если вы
желаете их выслушать. Я выписал Вербера из Рима - это человек преданный,  он
будет наблюдать за правильным уходом. Сам я приехал к вам.
   Я надеюсь, что вы дадите мне ответ сегодня же. Я уезжаю завтра,  я  боюсь
оставить больного надолго одного с его мыслями.
   Я сидела опустив голову. Что мне делать? В состоянии  ли  я  буду  отдать
ребенка? А если я не отдам? Разве у меня на него не  такие  же  нравственные
права, а юридически он будет законным сыном Ильи.
   За этого ребенка я готова тоже идти на какой угодно  скандал!  Но..,  эта
угроза! Это не пустая фраза, я слишком хорошо знаю Старка.
   Но  до  рождения  ребенка  еще  пять  месяцев,  может,  он   одумается..,
смягчится... Нет - это я себя утешаю! Этого быть не может.
   Ну, что же! Ну, пускай это будет мне  возмездием  за  мой  проступок.  Но
неужели он потребует от меня даже никогда не видеть мое дитя?
   - Скажите его условия, - говорю я с тревогой.
   - Условия Старка таковы, - начинает спокойно Латчинов, -  когда  наступит
событие, вы должны устроиться так, чтобы быть в это  время  во  Франции.  Он
приедет в последнюю минуту взять дитя.
   В мэрии Старк заявит, что  он  отец  его,  запишет  его  на  свое  имя  и
одновременно вы дадите ему нотариальное письмо, что  отказываетесь  от  всех
прав на ребенка.
   Я закрываю лицо руками.
   - Но он оставляет вам право видеть этого ребенка, когда вы пожелаете,  но
только в его доме, который всегда открыт для вас, как для гостьи.
   - Ну, а если Старк женится? - спрашиваю я. - Может быть, я тоже не  хочу,
чтобы мое дитя называло матерью другую женщину.
   - И это оговорено. В случае женитьбы Старка и даже в случае  появления  в
доме сожительницы вы получите ребенка обратно. Об этом пункте я напомнил ему
- он,  конечно,  уверяет,  что  этого  никогда  не  может  случиться,  но..,
теперешнее его состояние не дает ему хладнокровно обсудить будущее.
   Я с надеждой взглядываю на  Латчинова  и  замечаю  на  его  лице  горькую
улыбку. К чему относится эта улыбка?
   - Старк даже обещает вам, если вы пожелаете, конечно, воспитать ребенка в
известности, что вы его мать, но какие-нибудь обстоятельства: дела,  больные
родители или что-нибудь в этом роде - удерживают вас вдали от него.
   Старк дает вам слово внушить ребенку любовь к вам  и  аккуратно  извещать
вас каждую неделю о его здоровье. Мало того, он  дает  вам  голос  и  в  его
воспитании, и впоследствии - в устройстве его судьбы. Вот, кажется, все, что
я имею передать вам, - Поблагодарите его хотя бы за это  и  скажите,  что  я
принимаю его условия, - говорю я с тоской.
   - Есть еще один пункт.., я даже просил избавить меня передавать вам  это,
но  он  настаивал.   Вы,   конечно,   простите   больному   человеку   такие
предположения. Он так болен и так беспокоится. Вы  должны  извинить  ему,  а
также мне, что я вынужден передавать вам его слова.
   - Говорите. Говорите уж все сразу!
   - Он страдает от мысли, что вы захотите  избавиться  от  ребенка  до  его
рождения.
   - Да как он смеет оскорблять меня! - вскакиваю я.
   - Татьяна Александровна, подумайте, что он пока  совсем  ненормален.  Ему
еще не такие мысли приходят в голову - он  хочет  непременно  присутствовать
при родах, боясь, что вы  ему  подмените  ребенка.  Но  вы  все  это  должны
простить.
   Я ходил  за  ним  во  время  его  болезни...  Он  требовал,  чтобы  я  не
рассказывал вам о его муках.., но  я  должен  сказать,  что  это  был  бред,
галлюцинации... Нам приходилось иногда надевать на него сумасшедшую рубашку,
так как держать его, такого гибкого и сильного, был риск вывихнуть ему  руки
или ноги.
   Согласитесь, что после такой болезни, через такое короткое  время  он  не
может  рассуждать  вполне  разумно.  Вы  не  должны  оскорбляться.  Могу   я
продолжать?
   - Да.
   - Конечно, он сулит вам всяческие ужасы, если вы покуситесь избавиться от
ребенка, но я вам не буду их повторять, так как я прекрасно  знаю,  что  все
это игра его больного  воображения.  Еще  он  требует,  чтобы  вы  тщательно
следили за вашим здоровьем, Вот, кажется, и все,  -  прибавил  Лат-чинов  со
вздохом облегчения.
   Я долго молчу.
   - А что если этот ребенок,  родившись,  умрет?  -  спрашиваю  я  даже  не
Латчинова, а как бы самое себя.
   - Он  этого  совершенно  не  опасается,  и,  когда  я  высказал  ему  это
предположение, он ответил спокойно: "Я нашел Бога, а Бог этого не допустит".
   - Ну, а если? - спрашиваю я.
   - Тогда. Тогда он сам умрет, - говорит тихо Латчинов, - ведь только  этот
ребенок и удержал его от самоубийства.
   Мы молчим.
   В  комнате  сгущаются  ранние  зимние  сумерки,  букет,  принесенный  мне
Латчиновым, вянет, брошенный на стол, Тихо, тихо. Только Фомка  едва  слышно
мурлыкает на моих коленях.
   Я не знаю, что на душе Латчинова, но у меня - страх, тоска, отчаяние.
   - Ты тут, Таня? Что ты сидишь в темноте? - спрашивает Илья, входя  в  мою
мастерскую.
   Латчинов давно ушел, а я так  и  застыла  в  своем  кресле  с  Фомкой  на
коленях.
   Илья зажигает электричество, смотрит на меня и спрашивает тревожно:
   - Что с тобой случилось, Танюша? Я заслоняю  рукой  глаза  от  внезапного
света и говорю равнодушным голосом:
   - Случилось то, о чем я никогда не думала.., да, не думала. Я забыла, что
не я одна имею право на ребенка.
   - Объясни толком, Таня, я не понимаю тебя, - просит тревожно Илья.
   Я тем же равнодушным голосом рассказала  ему  все,  конечно,  умолчав  об
угрозах на его счет.
   Он несколько минут молчит.
   - Что же делать, Таня, - говорит он наконец, - ведь это!  человек  вполне
прав. Все же надо войти и в его положение. Мне  кажется,  что  ты  поступишь
вполне правильно, если согласишься на это.
   Илья говорит каким-то смущенным голосом,  вертя  в  руках  разрезательный
нож.
   - Ведь он тебе не запрещает  видеть  ребенка,  когда  ты  захочешь.  Даже
предоставляет тебе возможность следить за его  воспитанием...  Что  касается
материальных средств, то я готов...
   - Об этом не может быть и речи: отец ребенка имеет средства, да если бы и
не имел, у нас бы не взял, - говорю я, пристально всматриваясь н лицо  Ильи.
Его лицо почему-то смущенное, виноватое...
   Я понимаю, Ильюша, понимаю, что ты чувствуешь. Ты  сделал  нечеловеческое
усилие. Во имя любви ко мне ты согласился принять в дом это дитя, но  теперь
ты рад, ты счастлив,  что  появляется  возможность  отклонить  от  себя  эту
горькую чашу. Ты никогда бы не решился предложить мне это, но раз инициатива
исходит не от тебя, ты дрожишь, ты боишься, что я откажусь. Ты готов на  все
материальные жертвы, ты согласен работать денно и нощно, только бы не  иметь
перед глазами прошлого твоей Тани. Да будет так!
   - Я согласилась, Илья, - говорю я спокойно, -  я  сама  сознаю,  что  так
будет лучше.
   - Ну, вот и отлично, Таня! Не думай ни о  чем  и  не  беспокойся.  Весной
поезжай за границу. Когда все будет окончено, я приеду за тобой и  мы..,  не
расстанемся с тобой больше. Мы повенчаемся, Таня. Не правда ли, родная моя?
   Я горько улыбаюсь.
   Закрепи, закрепи меня, Илюша, а то, не ровен час, опять сбегу.

***

   Сейчас вернулась из лечебницы от Марии Васильевны. Все идет  сравнительно
хорошо. Она скоро приедет домой,  но  мы  с  Ильей  знаем,  что  это  только
отсрочка, что дни ее сочтены.
   Сознает ли она это или нет?
   Мне кажется, что сознает. Она словно старается нас всех  больше  ласкать,
говорит нам приятные вещи. Ее сдержанность пропала, она  просит  нас  скорей
взять ее домой и скорей справить Женину свадьбу. Она на лето хочет  остаться
с нами и все говорит, что ей приятно, когда все около нее.
   - Мамочка, - замечает Илья, - Тане все же придется уехать за  границу  на
часть лета.
   - Зачем? Ты уж отложи для меня  свои  работы,  голубчик,  -  говорит  она
жалобно, - Меня доктор посылает на воды,  мамочка,  а  на  работы  я  бы  не
посмотрела.
   - Да, Таточка, ты ужасно осунулась. Что с тобой?
   - Ничего особенного - от лихорадки развилось малокровие.
   Она смотрит пристально на меня, пока я готовлю ей питье.
   - Тата!
   - Что, мамочка?
   - Поди сюда, - говорит она взволнованным голосом.
   Я подхожу к ней.
   Ее высохшие руки обнимают мою шею, и она шепчет со счастливыми слезами:
   - Я вижу, вижу, Тата, я еще вчера заметила, я так рада, так рада! Мне  бы
хотелось прожить немного дольше, чтобы понянчить внучку, именно внучку.
   Слезы готовы брызнуть из моих глаз, и я говорю, едва подавляя их:
   - Мамочка, уж вы лучше ждите внуков от Жени, а мои дети не живут.
   - Конечно, я буду любить и Жениных детей, но это будет Илюшина дочка,., Я
тебе сознаюсь, Тата, я всех детей люблю одинаково, но Илья  мне  всегда  был
ближе всех.
   Она со счастливой улыбкой закрывает глаза.
   А я не смею поднять своих, как преступница.
   Какая мука!
   Каждый день теперь у постели Марьи  Васильевны  ждет  меня  эта  мука.  У
больной только и разговоров, что об этом ребенке.
   О ребенке ее сына! Отчего Илья молчит? Разве он не видит, что я  страдаю?
Неужели это месть? Нет, нет, он не способен на  это.  Я  вижу,  как  он  сам
страдает.

***

   Мы прощаемся, собираясь уходить. Марья Васильевна держит Илью за руку и с
упреком говорит:
   - Удивительно, как вы, мужчины, равнодушно относитесь к  своим  детям!  Я
удивляюсь, Илья, что ты совсем не радуешься, даже будто недоволен.
   - Мама, - говорит Илья решительно, - мы не хотели расстраивать  тебя,  но
доктора говорят, что Таня не доносит ребенка. Она едет за границу  на  днях,
ей надо торопиться. Твои надежды разрывают нам сердце.., пожалей нас.
   Марья Васильевна молчит. Слезы льются из ее глаз.
   Мы выходим в коридор.
   Илья обнимает меня и тихо шепчет:
   - Бедняжка моя, ободрись! Я тебя так люблю! Еще больше люблю, чем прежде,
если это возможно.
   - Верю, Илья, верю, потому что ты сделал сейчас то,  чего  не  сделал  бы
никогда, ни для кого - ты лгал своей матери!

***

   Экспресс летит быстро.
   А  мне  кажется,  что  я  двигаюсь  ужасно  медленно.  Я  волнуюсь,   как
институтка, отпущенная домой на каникулы. Это мои каникулы.
   Я еду провести два месяца с моим ребенком.
   Я и зимой урвала недельку, чтобы съездить к нему. Но что - неделя!
   Я бы хотела оставаться с ним вечно, вечно,  но  не  могу  оставить  моего
мужа.
   Вот и теперь эти два месяца без меня - для него  тяжелы.  Одно  утешение,
что он проведет их у Жени в деревне.
   У Жени за эти пять лет уже трое детей, четвертый в проекте.
   Музыку она забросила. Она вся в муже и в детях.
   Иногда она ворчит, что просто нет  времени  почитать  или  поиграть,  но,
видно, это ее не особенно огорчает.
   Муж  ее  очень  любит,  но  зачем  он  так  много   употребляет   с   ней
педагогических приемов? Отчего у него с ней такой покровительственный тон  и
какое-то снисходительное обращение?
   Один раз я напомнила ему наш разговор.
   - Вы уж очень вдаетесь в тонкости,  дорогая  невестка.  Вы  -  человек  с
призванием, человек труда, а Женя - просто женщина.
   - Что вы под этим подразумеваете, Сергей  Иванович?  Что  женщина  должна
быть хозяйкой и