исанном к
одесскому порту. Он попал в больницу с тем же.
   что и я, почему-то не доверяя своим одесским врачам.
 
   Когда я все-таки рассказал им о психотерапевтическом сеансе Раисы
Петровны, оба они смеялись, а Степа еще мечтательно и загадочно сказал:
 
   - Эх, нам бы такую пташечку в катакомбы...
 
   - Ты же моряк-одессит, Степа,-с удивлением спросил я,-при чем здесь
какие-то катакомбы?
 
   - А ты думаешь, что плоть и кровь Одессы всегда Французский бульвар,
Дюк и Дерибасовская?-усмехнулся он.- Нет, было время, когда они находились
в катакомбах,-и больше на эту тему говорить не пожелал. Правда, я и так
понял, в чем суть...
 
   На завтра была назначена моя операция, я всетаки нервничал и, в который
раз обойдя все палаты, постучался в кабинет Дунаевского.
 
   - Волнуетесь?-спросил он, жестом приглашая меня сесть.
 
   - Дело не в том, Лев Исаакович,-твердо сказал я,- а в том, что я очень
прошу оперировать меня не под наркозом, а с местной анестезией.
 
   Лев Исаакович ответил холодно:
 
   - Вам предстоит тяжелая полостная операция.
   Такие операции делают только под наркозом. К тому же в почку никакого
обезболивающего вводить нельзя.
 
   - И все-таки,-продолжал настаивать я,-прошу сделать операцию с местной
анестезией. Я нагляделся.
   как выворачивает наизнанку оперированных после эфира. Кроме того, у
меня был перелом шейных позвонков, они срослись не совсем правильно и я
должен постоянно контролировать дыхание, иначе могу задохнуться. В общем,
или под местным наркозом, или я отказываюсь от операции.
 
   Лев Исаакович, пожав плечами, ответил:
 
   - Я сделаю все, что можно, но все равно будет больно. Очень больно.
 
   - Спасибо,-обрадовался я и почему-то выпалил:-А как же это англичане,
такие аккуратные люди, тампон в животе у Владимира Федоровича забыли?
 
   Дунаевский, впервые за мое знакомство с ним, слегка улыбнулся:
 
   - Это со всеми может случиться. Вот я напишу вам сейчас записку,
пойдете в наш закрытый больничный музей, там посмотрите.
 
   Вооруженный запиской, я действительно посетил тщательно охраняемый
больничный музей и был поражен, увидев на витрине забытые во время
операций или иными путями попавшие в животы людей всевозможные предметы.
Здесь были зажимы, пинцеты, даже ножницы, ложки, гайки и всякая другая
дребедень.
 
   Вернувшись из музея, я все-таки продолжал волноваться из-за завтрашней
операции и зашел в палату, где лежал семидесятивосьмилетний раввин, с
которым я уже успел познакомиться. Это был тихий, кроткий старичок с
огромной белой бородой и черной камилавкой на седых кудрях. Когда ему
говорили:
 
   "Здравствуйте, ребе", он открывал широко по-детски ясные зеленоватые
глаза, вежливо отвечал: "Мир вам"-и снова погружался в дремоту. Он
считался хроником, то есть был болен безнадежно. Видимо, у своих знакомых
старик пользовался большим уважением. Часто к нему приходили какие-то
люди, они долго что-то шептали ему в большое бледное ухо. Старик
безучастно слушал, лежа совершенно неподвижно.
   Иногда он открывал глаза и слабым голосом произносил несколько слов на
еврейском языке. Посетители внимательно слушали. Потом, кланяясь, на
цыпочках уходили из корпуса. В открытые окна доносились их оживленные
голоса, и видно было, как они страстно жестикулируют, обсуждая советы
ребе. Я решил тоже попросить у него совета перед операцией, но выяснилось,
что я пришел совсем не вовремя. Старику, оказывается, потребовалось
поставить клизму, и занималась этим растерянная медсестра Галя. Она очень
старалась, но никак не могла попасть наконечником в нужное место. А когда
думала, что попала, и отпускала зажим, неизменно оказывалось, что
ошиблась. Решив помочь ей, я уже несколько раз приносил заново наполненную
кружку Эсмарха. Раввин был мокрый, он лежал в воде, как в озере, и только
седая борода его торчала, как парус. Он был добрый человек. Потому, хотя и
несколько растерявшись, он нисколько не сердился, а, наоборот, старался
ободрить и утешить Галю, кротко говоря ей:
 
   - Ничего, дочь моя. Не волнуйся. Ищущий-обрящет...
 
   Галя вся раскраснелась, халат ее был забрызган водой, а когда зашедшая
случайно санитарка тетя Клава дала ей грубый, но дельный совет, она совсем
смутилась и убежала. Тогда тетя Клава, не говоря ни слова, в два счета
проделала эту нехитрую процедуру и сменила белье у старика и на его
постели. Собственно, именно санитарки и должны этим заниматься, но их не
хватало, работы у тех двух, что из нашего отделения, и так было
невпроворот...
 
   Вечером, когда я сидел в саду, пришла наконец моя жена, которая снимала
в Крыму фильм но рассказу Куприна и с большим трудом вырвалась на два дня
в Москву. Встреча с любимой помогла мне собрать все силы, успокоиться, и
ночь перед операцией я, хотя и со снотворным, проспал спокойно...
 
   Однако утром, когда Раиса Петровна сказала мне, что завтракать нельзя,
и снова осмотрела меня, я почувствовал какое-то отчуждение от людей.
Что-то стало отделять меня от всех остальных, от всего мира. Я с
нетерпением ждал, когда позовут меня в операционную. Туда полагалось везти
на каталке, но я твердо решил пойти на своих двоих. Палата была пуста.
Минуты тянулись томительно долго, а за мной все не приходили. Тогда я
вышел из корпуса и. не замеченный женой и другими близкими, завернул за
угол и прошелся по одной из аллей. Странным и нелепым показалось мне, что
вот я свободно хожу и ничего у меня не болит, и светит солнце, и зеленеют
деревья, и.поют птицы, а я почему-то должен идти в операционную, ложиться
под нож, и бог знает чем все это кончится.
   А может, отказаться? Да нет, нельзя. Пересилив это малодушное желание,
я, снова не замеченный, вернулся в корпус. Вошел в свою палату как раз
вовремя, почти тут же появилась операционная сестра Мария Николаевна,
поманила меня, сказала спокойно:
 
   - Пошли, Георгий Борисович, раз уж вы такой завзятый пешеход.
 
   В коридоре я спросил:
 
   - Вы-то там будете?
 
   Она улыбнулась:
 
   - А как же, для того и поставлена.
 
   Такой красивой, ладной, спокойной была она, что словно что-то
перелилось от нее ко мне, и я уверенно вошел в операционную. Дунаевский, в
желтых перчатках, в марлевой повязке, был с трудом узнаваем, сосредоточен
и хмур. Зато, облаченная, как и он, Раиса Петровна оставалась такой же,
как всегда, и даже чудилось мне. что она улыбается под своей марлевой
повязкой. В операционной находилась еще одна сестра.
   равнодушная Люба. В центре круглая люстра уже заливала ярким мертвенным
светом обитый белой клеенкой операционный стол. Он состоял из трех
сочленений. Пока я, выполняя указания Дунаевского, раздевался, а потом и
лег на левый бок на этот самый стол, Мария Николаевна тщательно вымыла
руки и тоже надела марлевую повязку. Потом она накрыла мне нижнюю часть
тела простыней, правый бок чем-то обильно смазывали и протирали. Я
почувствовал серию уколов. Понял: вводят местную анестезию. Все
остановилось, появилось какое-то напряжение. Мария Николаевна спросила
звучным, несмотря на повязку, голосом:
 
   - Где это вы так загореть успели? Совсем коричневый.
 
   - Да с начала мая в экспедиции был на юге, на Дунае,- с облегчением
ответил я.
 
   Через несколько минут услышал голос Дунаевского: "Скальпель!"-и тут же
почувствовал как по правому боку словно провели гранью горячего утюга.
Догадался - разрез. Вскоре последовала новая серия уколов-обезболивающие
вводили в разрез, и так несколько раз. Наверное, это удлинило время
операции.
 
   Вдруг с легким треском верхняя часть операционного стола ушла из-под
моей головы и плеча и куда-то опустилась.
 
   41- Закрепить!-тихо приказал Дунаевский и, когда его распоряжение было
тут же выполнено, спросил:
 
   - Пульс?
 
   Мария Николаевна сжала мою руку и через минуту сказала:
 
   - Норма.
 
   Последовала новая серия уколов и команд. Операция продолжалась. Тут
стала падать нижняя часть стола, и я почувствовал, как что-то изгибается в
разрезе.
   Мария Николаевна подхватила стол, не дала упасть и тут же закрепила.
Потом она платком стерла пот, выступивший на лбу Дунаевского. Операция
продолжалась. Да, видимо, не только пижамы и халаты в корпусе были старыми
и изношенными.
 
   - Держите пульс,- через некоторое время приказал Дунаевский. Мария
Николаевна села на табуретку возле меня и слегка сжала кисть моей руки.
Тут я почувствовал сумасшедшую, неправдоподобную боль и впился другой
рукой в руку Марии Николаевны.
 
   - Восемьдесят-спокойно сказала она, а через некоторое
время:-Девяносто,-потом:-Сто десять.-И, наклонившись к моему уху,
прошептала:- Потерпи, теперь недолго.
 
   - Не отходи от меня,- взмолился я.
 
   - А куда же я денусь,-ответила она ласково.
   Вскоре боль и в самом деле стала не такой сильной. Как я потом узнал,
операция продолжалась два 
   часа сорок минут...
 
   Дунаевский поднес к моим глазам окровавленный 
   шарик и спросил:
 
   - Вот он, разбойник. Сохранить для вас на память?
 
   - Зачем? - радостно ответил я, и камень глухо стукнул о дно
эмалированной миски.
 
   Дунаевский отошел в сторону, но не садился.
   К делу приступила Раиса Петровна, как будто подпиливая мне бок какой-то
острой пилой. Наконец, по приказу Дунаевского, Мария Николаевна и Люба
осторожно переложили меня на каталку и накрыли простыней до самой шеи.
 
   - Спасибо. Лев Исаакович,- проговорил я, но он только устало кивнул.
Мария Николаевна повезла каталку по коридору, где я увидел жену. Ей
удалось каким-то чудом пройти в коридор. Мы встретились глазами,
улыбнулись друг другу, что-то ободряющее друг другу сказали. Я увидел в ее
глазах любовь, тревогу, надежду и еще какое-то непонятное, но очень важное
чувство.
 
   Мария Николаевна привезла меня в новую послеоперационную палату. Одна,
легко и осторожно, переложила навзничь на кровать, приладила катетер,
который мне вставили во время операции. Теперь уже без повязки, она широко
улыбнулась:
 
   - Держись, казак, сеча позади.
 
   Я чувствовал огромную слабость, глухую боль в боку. но был счастлив.
Счастлив тем, что увидел жену, тем, что операция прошла благополучно, что
сделали ее не под наркозом, что хоть и пришлось потерпеть, но я в полном
сознании, меня не мутит и не рвет.
 
   Тут же ко мне подошел высокий старик в пижаме, с крупными чертами лица.
Сверкая лысым черепом и огромными карими глазами, он церемонно раскланялся
и представился:
 
   - Марк Соломонович Тильман. Разрешите познакомиться.
 
   - Георгий Борисович Федоров,-стараясь говорить ему в тон, ответил я,
невольно улыбнувшись.
   И тут старик неожиданно хлопнул меня своей лапищей по плечу, да так.
что у меня в глазах помутилось от боли в боку, и закричал:
 
   - Ты не волнуйся, Гриша! Я тебе говорю, что все у тебя будет в порядке.
 
   Ну что же, он не ошибся. Только все оказалось не 
 
 
   так просто. К вечеру сильно поднялась температура.
   Держалась она и на другой день. Чтобы не допустить застоя в легких и их
воспаления, пришлось поставить банки. Мария Николаевна, хотя это и не
входило в ее обязанности, проделала всю эту сложную в моем положении
процедуру лишь с малой помощью Гали. Закрепила меня, обложив со всех
сторон подушками, в полусидячем положении, поставила на спине десятка
полтора банок и держала их. как мне показалось, невыносимо долго. Разрез
при этом сильно болел.
 
   А потом уехала на съемки в Крым жена -ей и так было трудно вырваться, и
я почувствовал страшное одиночество и опустошение. Между тем температура,
хотя и держалась выше нормы, постепенно стала спадать. Я начал привыкать к
своеобразному режиму палаты, к тяжелому, несмотря на открытые окна,
воздуху, к ругательствам Павлика, к озабоченности Раисы Петровны при виде
моего температурного листка, к девяти уколам в сутки: шести-пенициллина,
двухкамфары и одного на ночь-понтапона. Правда, не тогда, когда уколы
делала Галя. Привыкнуть к этому не было никакой возможности.
 
   После ужина, когда еще продолжался длинный летний день, все. кроме нас
с Павликом, вышли в сад.
   Последним выходил мой сосед слева, грузный Дмитрий Антонович. Остановив
его движением руки, я сказал:
 
   - Зачем вы называете Мустафу "хурды-мурды"?
   Это же невежливо, оскорбительно.
 
   - Да брось ты, Борисыч,-почему-то горестно промямлил Дмитрий
Антонович,-их всех так зовут.
 
   - Кого это всех?-удивился я.-У нас, что ли, все Иваны? Да и потом,
имени такого нет, "хурдымурды", а зовут его Мустафа, вы и сами знаете.
 
   - Черт с ним,-тоскливо сказал Дмитрий Антонович и, нагнувшись к моей
кровати, почему-то шепотом добавил:-Рак почек у меня, Борисыч. И метастазы 
   по всему телу. А этот.- и он мотнул головой в сторону коридора,-только
разрезал, поглядел и снова зашил. Л теперь мозги пудрит. Ему что до нас?
 
   - Откуда вы про рак знаете? - невольно понизил и я голос. Дмитрий
Антонович предостерегающе замазал на меня рукой, продолжал тем же
горестным шепотом. косясь почему-то в сторону кровати Павлика:
 
   - Да уж знаю. Мне верные люди сказали. А чего и ждать было...
 
   - Верить надо все-таки врачам, Дмитрий Антонович, а не вашим верным
людям,-твердо ответил я.
 
   Следующие дни были для меня томительно тяжелыми. Снова сильно
подскочила температура. При малейшем движении болел и гноился разрез.
Угнетало еще более замкнутое, чем обычно, выражение лица Льва Исааковича,
хотя он не пропускал ни одного обхода и по-прежнему был внимателен к
каждому больному. "Что с ним происходит?"-гадали мы все, но ответа не было.
 
   ...И вот наступила эта трудная ночь дежурства Гали... Не знаю, сколько
времени прошло, но я с некоторой досадой снова увидел перед собой в
полутьме белое расплывчатное пятно.
 
   - Ну, чего тебе теперь?
 
   - Мне страшно,-ответила Галя. Таким обезоруживающим и простым был этот
ответ, что я сразу же сменил гнев на милость:
 
   - Садись, рассказывай, кто там у тебя есть: мама, папа, сестры, братья,
где родилась, где училась, в кого влюблялась и все такое.
 
   Галя послушно села на табуретку, заговорила сбивчивым горячим шепотом,
так что я даже не все слова понимал. Но вот она постепенно успокоилась, да
и серый свет занимающегося дня наполнил палату.
   Ладно, иди на пост,- предложил я.
 
   - Спасибо,-пробормотала Галя и бесшумно ушла...
 
   А я вспомнил о другой медсестре, косточки которой уже давно истлели
где-то в сырой земле, но дух ее со мною до последнего дыхания моего.
 
   Я был совсем юношей, когда со мной из-за сплетения нелепых
обстоятельств произошло непоправимое несчастье. В полусотне верст от
Москвы и в пятиот станции Снегири на реке Истре я сломал третий, четвертый
и пятый шейные позвонки и вывихнул обе руки. Меня доставили в Боткинскую
больницу на три четверти мертвого. У меня был паралич, потеря всякой
чувствительности, так что тело можно было безболезненно проткнуть в любом
месте. Только страшно и садняще болели сломанные позвонки. Язык у меня
западал и перекрывал дыхание. Его закрепили большой защипкой, но дышал я
все равно тяжело, с хрипом - из-за слюны. Человеческие лица я видел,
только если сосредоточенно смотрел на них некоторое время, а
так-расплывчатые фигуры с непонятными полузвериными головами.
Сосредоточившись, я увидел на какое-то мгновение огромные, полные ужаса и
сочувствия глаза какого-то грузина, который пристально, как завороженный
смотрел на меня... Снова и снова перед мысленным взором моим открывался
летний пионерский лагерь в Снегирях, полный света, веселых звонких
голосов, звуков фанфар. Был торжественный день открытия лагеря. Приехали
родители, представители Московского комитета партии и другие гости.
   Посередине лагеря уже навалили кучу хвороста для вечернего костра.
Перед обедом я, дежурный пионервожатый, повел желающих ребят купаться на
Истру.
   Там присланный из Московского института физкультуры инструктор построил
длинный и высокий трамплин. Ребята столпились около трамплина, а трое или
четверо уже стояли на нем, готовясь к прыжкам. Тут у меня что-то екнуло в
сердце. Я свистком отозвал ре
 
   бят и предложил практиканту Высшей школы детского коммунистического
воспитания азербайджанцу Ганифаеву:
 
   - Иман, давай сначала сами попробуем трамплин.
 
   Смуглый атлет, с которым я уже успел подружиться, пожал могучими
плечами и сказал:
 
   - Специалист проверял, но если ты хочешь...
 
   Мы встали на трамплин, я раскачался и прыгнул ласточкой, а он вслед за
мной...
 
   Как потом выяснилось, трамплин был высотой пять с половиной метров, а
глубина реки в этом местевсего полтора метра и дно каменистое. Я помню
резкую боль сначала в кончиках пальцев сложенных рук, потом в плечах,
потом хруст и оглушающий удар шеей о камни дна. Уже теряя сознание, я
всплыл спиной кверху, и меня вытащили. Иман раскроил голову, но из воды
вышел сам. На голове и на плечах его, как волосы у моих любимых
мушкетеров, лежала кровь.
   Пошатываясь, он сделал несколько шагов и рухнул, а я потерял сознание.
Мой друг умер через несколько часов...
 
   "Скорая помощь"-тяжелая машина "роллеройс",- вызванная одним из
работников МК, застряла, не доехав до лагеря, на размытой после недавних
дождей грунтовой дороге. Ее с трудом возвратили обратно на шоссе, мощенное
булыжником. Несколько километров меня несли до нее на носилках, сменяясь
по очереди, пионервожатые и кое-кто из гостей. Я то терял сознание, то
ненадолго приходил в себя.
 
   Заведовал десятым, хирургическим корпусом Боткинской больницы, куда
меня положили, профессор Алексей Дмитриевич Очкин. Несмотря на большую
разницу в возрасте, мы с ним подружились. Алексей Дмитриевич был хирургом
номер один. Высокий, красивый, великолепный, шумный, он, как и некоторые
другие талантливые выходцы из народа, сочетал в се
   бе неизвестно где схваченные барские манеры с беззаветным трудом, был
грозен и милостив, ко многому нетерпим, но и понимал и прощал многое, был
завзятым англоманом, что на Руси не редкость, а вот на редкость был
талантлив и упрям.
 
   Он встретил машину "скорой помощи", которая привезла меня. на крыльце
корпуса, прорычал мне вместо приветствия какое-то добродушное ругательство
и велел поместить в изолятор на четыре койки.
   Там лежали больные только с переломами позвонков.
   За время, которое я там находился, в изоляторе перебывало тринадцать
больных, все не старше двадцати пяти лет, но выжил я один.
 
   Было это совсем не просто. После рентгена меня положили на спину на
вытяжение-на доски, покрытые простыней. Огромный толстый кожаный ошейник
охватывал шею, подпирал подбородок и был двумя ремнями закреплен за спинку
кровати. Пока я лежал на вытяжении, вернулась чувствительность в ногах и
они задвигались. Тогда их придавили мешочками с песком. Потом сняли
ошейник, наложили большой гипсовый панцирь, который закрывал почти всю
грудь, всю шею, фиксировал голову совершенно неподвижно.
   Потом стала возвращаться чувствительность и по всему телу. Заныли после
вывиха, хотя и вправленные, руки, задергали неизбежно возникшие пролежни,
почему-то все тело, то равномерно-ноюще, то острыми уколами, заболело.
Речь восстановилась, хотя постепенно и с трудом. Руки оставались
неподвижными, только на левой руке ожил указательный палец. Тут подошла
новая беда. После долгого перерыва, почувствовав свое тело, раньше такое
сильное, а теперь все ноющее, распростертое неподвижно на кровати, я стал
презирать и ненавидеть его и всего себя тоже. Я сделался мрачным,
замкнутым, упрямо невосприимчивым даже к тому маленькому палатному мирку,
который открывался моим глазам, к посещениям близких, к 
   врачам. Мне казалось, что внешне я совершенно бесстрастен, однако и
медицинские сестры (они шутливо и сочувственно называли обитателей нашей
палаты "беспозвоночными"), и Алексей Дмитриевич очень хорошо поняли мое
состояние, почувствовали его. И тут я даже с некоторым злорадством
заметил, что Алексей Дмитриевич стал нервничать. Я натянуто