нович Козловский, проститься с ним
пришел весь цвет московской творческой интеллигенции. Однако вскоре после
похорон Михоэлса объявили врагом и буржуазным националистом, театр
ликвидировали, значительная часть его актеров была арестована и погибла в
застенках Берии, например партнер Михоэлса-блистательный шут из "Короля
Лира"-актер Зускин. Другие, изгнанные отовсюду, ожидая ареста, влачили
нищенское существование, как гениальный художник Александр Григорьевич
Тышлер.
 
   Мой ныне покойный друг крупный искусствовед Альфред Басехис,
арестованный во время кампании борьбы с "космополитизмом" и проведший
много лет в тюрьмах и лагерях, рассказывал мне, что когда гроб с
изуродованным телом сопровождавшего Михоэлса и Минск театроведа Голубова,
также "случайно" попавшего под машину, доставили в Москву, его временно
поставили в ВТО. Басехис оставался там дежурным на ночь. Ночью он осмотрел
тело Голубова и помимо раздавленной груди обнаружил три пулевые раны в
затылке. Вспомнилась вдова Михоэлса обаятельная мудрая женщина Анастасия
Павловна Потоцкая, из рода тех самых графов Потоцких. Она рассказывала
мне, что патологоанатом профессор Збарский-он мумифицировал Ленина, а
потом и Сталина - принес ей шубу Михоэлса, в которой он был в ночь гибели
в Минске.
   На левой стороне шубы, в районе груди он указал два отверстия,
объяснив, что это следы от пуль. Впрочем, скоро на квартиру Анастасии
Павловны явились весьма сдержанные и вежливые люди с красными книжечками и
шубу унесли.
 
   И вот теперь в передовой "Правды" из всех преступлений по отношению к
Михоэлсу сообщалось только, что он всего-навсего был оклеветан.
 
   Через несколько дней во всех центральных газетах было опубликовано
краткое сообщение: "В Президиуме Верховного Совета СССР. Президиум
Верховного Совета СССР постановил отменить Указ от 20 января 
   1953 года о награждении орденом Ленина врача Тимашук Л. Ф. как
неправильный, в связи с выявившимися в настоящее время действительными
обстоятельствами". Что это за "действительные обстоятельства", уважаемым
советским гражданам не разъяснялось.
 
   Лидия Тимашук была одной из доносчиц, на клеветнических показаниях
которой строило свои доказательства Министерство государственной
безопасности.
   Недолго проносила она свой орден!
 
   Несмотря на все лицемерие, недомолвки, увертки сообщения Министерства
внутренних дел СССР. опубликованного 4 апреля 1953 года, и последовавших
газетных статей, стран-а впервые за много лет вздохнула с облегчением.
 
   Рассеялся ядовитый туман, который застилал глаза, поверг в смятение и
недоумение мало-мальски мыслящих, особенно честных и неискушенных, людей.
 
   Я вспоминаю, как в разгар "дела врачей" к нам пришла друг нашего дома
умная и талантливая переводчица Наташа Т. и с горечью сказала:
 
   - Да, конечно, антисемитизм-это отвратительно, но как они могли забыть
долг врачей, пойти на такие преступления?
 
   - Ты что, белены объелась?-сказал я.-Они-то своего долга не забыли. Это
честнейшие и благородные люди.
 
   Наташа посмотрела на меня и впрямь безумными глазами и, с трудом
выговаривая слова, спросила:
 
   - Ты что же. считаешь, что они ни в чем не виноваты, что это может быть
клеветой?
 
   - Да это и есть самая гнусная клевета!-зло ответил я.
 
   Побледневшая Наташа дрожа спросила:
 
   - У тебя есть доказательства?
 
   - Идиотка,-окончательно разозлился я,-на кой черт тебе нужны какие-то
доказательства? А уж если они тебе так понадобились - подумай о жизни
каждого из них. Сколько людей они спасли и вылечили на фронте и в тылу, до
и после войны и во время нее.
 
   Наташа, продолжая дрожать, молча ушла. Четвертого апреля 1953 года,
когда было опубликовано достопамятное "Сообщение Министерства внутренних
дел СССР" о реабилитации врачей, она пришла к нам, рыдая, спрашивала, ни к
кому не обращаясь, сквозь слезы:
 
   - Боже мой! Боже мой! Как теперь жить?
   Я не стал ее успокаивать и жестко ответил:
 
   - Вот именно теперь ты и обязана жить, хотя бы для того, чтобы
загладить свою вину перед мучениками.
 
   Наташа не была одинока. Машинистка нашего института Анастасия
Андреевна, печатавшая свободно на нескольких языках, культурная,
интеллигентная женщина, горестно сказала мне тогда:
 
   - За всю историю Россия не была в таком позоре.
   Страшно и стыдно. Как мы могли поверить такой бесчеловечной клевете?..
 
   Я слышал, что Дунаевский тоже был арестован как врач-убийца, хотя и не
фигурировал в "Хронике"
   ТАСС. После сообщения Министерства внутренних дел от 4 апреля его
освободили. Конечно, меня подмывало кое о чем расспросить его, но я не
решался, боясь причинить ему боль, да и его сдержанная, сухая манера
поведения к этому совсем не располагала.
   ...А чудеса после смерти Сталина продолжались.
   С крестьян сняли часть чудовищных налогов, которыми до того облагалось
каждое фруктовое дерево в саду, каждая курица во дворе и другая живность,
увеличили и приусадебные участки. Стали исчезать из книг, журналов и газет
до того бесчисленные цитаты из гениальных трудов величайшего корифея
науки, да портреты и самое его имя стало понемногу исчезать, после лавины
верноподданнических стихов, статей и т.п., обрушившихся сразу после
"великой утраты" и на все лады воспевавших вождя и лучшего друга,
клявшихся в беззаветной любви к нему, в том, что он не умер, он живет, что
озарил путь к коммунизму своим могучим сиянием, воспевавших тепло его рук,
клявшихся исполнить сталинский завет и быть верными ему... Не писали
панегирических поминальных стихов великие поэты Анна Ахматова и Борис
Пастернак.
   Кое-кто вспоминал в связи с "великой утратой" стихи Г. Державина на
смерть Павла I: "Умолк рев Норда сиповатый, закрылся грозный, страшный
зрак". А поэт Наум Коржавин сразу же после смерти Сталина напи сал
посвященное этому событию стихотворение, которое кончалось таким
обращением к России:
 
   А может, ты поймешь, сквозь муки ада, Сквозь все свои кровавые пути,
Что слепо верить никому не надо И к правде ложь не может привести.
 
   Величайший вождь всего прогрессивного человечества, незакатное солнце
наше, наша молодость, счастье, наш отец родной линял с каждым днем...
 
   Как и все люди, в то время я жил ожиданием перемен. Их действительно
ждали все, кто с надеждой, а кто и со страхом. И перемены происходили все
значительнее и весомее. Ближайший соратник великого вождя, наш славный
стальной чекист Лаврентий Павлович Берия, испытанный большевик-ленинец,
автор бессмертного исторического труда о подвигах Сталина в Закавказье,
второе лицо в государстве, оказался на поверку врагом и насильником. Он
был арестован и расстрелян.
 
   В тревожные дни июня 1953 года я оказался на Никольской улице и увидел
необыкновенное зрелище:
 
   вся она была заставлена танками Т-34 с открытыми люками. Возле машин
прохаживались молодые танкисты в черных шлемах и комбинезонах поверх формы.
 
   - Вы откуда, ребята?-спросил я одного из них.
 
   Тот важно ответил:
 
   - Кантемировская бронетанковая, не видишь, что ли?
 
   - А что вы здесь делаете? - не отставал я.
 
   - Спецзадание,- еще более важно ответил танкист.
 
   В это время к нам подошел озабоченный офицер и сказал мне нестрого:
 
   - Отойдите от танков, товарищ, и в разговоры с нашими не вступайте!
 
   Я пожал плечами и вышел на Красную площадь.
   Над Спасскими воротами то и дело вспыхивали разно"
   цветные сигналы, черные закрытые автомобили ЗИСы, тихо и грозно рыча,
на большой скорости влетали в воротную арку и вылетали из нее.
 
   Только потом, во время чтения закрытого письма ЦК, я понял, что именно
в тот день и произошли падение и арест Берии...
 
   А новости все появлялись и появлялись. В печати перестали упоминать не
только имя Сталина, но и такой привычный термин, как "враг народа".
Отзвуки глухих, грозных раскатов доходили до Москвы с Крайнего Севера, а
иногда появлялись приехавшие оттуда постаревшие и изможденные люди,
которых уже давно считали мертвецами.
 
   СССР посетили Джавахарлал Неру и его красивая стройная дочка Индира,
облаченная в невиданное еще нами сари. Неру, сверкая белизной узких брюк и
пилотки, широко улыбаясь, говорил о дружбе, о необходимости мирного
сосуществования, о ненасильственном развитии общества и государства, о
величии помыслов и жизни его учителя Махатмы Ганди.
 
   И вот теперь Первый секретарь ЦК КПСС Хрущев и Председатель Совета
Министров СССР благообразный Булганин сами направились в Индию. Поездка их
широко освещалась в нашей печати. Хрущев поражал не только индусов, но и
нас, советских граждан, свободной раскованностью своих не во всем
вразумительных речей, повторением тех же постулатов, что высказывал Неру.
но уже от своего собственного имени 
   Общество, запуганное десятилетиями террора пронизанное стукачами и
провокаторами, не бурлило что было бы естественно при таких
обстоятельствах но молча затаилось, с надеждой и тревогой, ожидая развития
событий. Пока что по привычке люди старались не говорить о самом важном и
ограничивались туманными намеками. Впрочем, как будет ясно из дальнейшего
рассказа, так вели себя не все, по крайней мере в нашей больнице... Х 
   После приемного покоя меня поместили в одну из предоперационных палат.
Палата была десятиместная, тесная и благоухала всеми ароматами урологии.
 
   Несмотря на дурацкий выцветший халат, в который был облачен, я
попытался было выйти из больницы и выглянуть в город, но это оказалось
невозможным. Огромная территория ее была обнесена высокой железной
оградой, а у единственных ворот в будке сидели по очереди сварливые и
крикливые старикашки.
   Они беспрепятственно пропускали на территорию больницы машины и всех
желающих, но ни одного больного не выпускали. В случае чего поднимали
страшный крик, грозя свистком вызвать милицию.
   Благо отделение милиции находилось на этой же Новой Бассманной улице
прямо напротив больницы в доме ‘ 29.
 
   После очередной неудачной попытки выйти и ругани с вахтером я, поостыв,
спросил его:
 
   - Неужели вы действительно вызвали бы милицию н, чего доброго, добились
бы, чтобы меня туда упрятали?
 
   - Святое дело,- подтвердил вахтер, невысокий старик с сивыми усами и в
валенках, несмотря на лето, но зато в синем суконном френче с накладными 
   карманами,-и ты еще за это меня благодарить должен.
 
   - Почему,-удивился п, за заботу о моем JAO ровье, что ли?
 
   - Какое в отделении милиции здоровье,-усмехнулся старик.-А просто там,
было время, сидели под арестом знаменитые писатели Короленко и Маяковский.
Так что - почет там посидеть.
 
   - Как это?-еще больше удивился я.
 
   - Да так,- торжествующе ответил вахтер,- где сейчас милиция, до
революции был частный дом, полицейская часть то есть. Смекаешь?
 
   - А за что их посадили?
 
   - Стало быть, заслужили,-пробурчал вахтер и мстительно добавил:-Небось,
как ты, телепались.
   И тебе туда же дорога.
 
   Но я не захотел попадать под арест даже в таком блестящем обществе и с
позором отступил. Тогда я решил разузнать все что можно о самой Басманной
больнице или, как она стала называться. Шестой городской клинической
больнице Москвы. Я с трудом получил разрешение на вход в больничную
библиотеку, вообще-то предназначенную только для медицинского персонала.
 
   Новую Басманную улицу от Старой Басманной, позже переименованной в
улицу Карла Маркса, отделяло небольшое пространство, в давние времена
занятое огородами. В XVII веке в районе Басманных улиц находилась
Басманная слобода, где жили государевы пекари, выпекавшие дворцовый
казенный хлеб"басман". Назывался он так потому, что на верхней корке еще
не остывшего хлеба вытиснялись, "басмнлись", разные изображения,
удостоверявшие доброкачественность изделия. Даже сами дворцовые пекари
назывались "басманниками". "Басма"-тиснение по коже и другим материалам
различных узоров и изображений-была одним из любимых способов орнамента
 
   ции в Древней Руси. Новая Басманная улица, идущая от Разгуляя до
Красных ворот, возникла где-то в середине XVII века п до 1726 года
называлась Капитанской, поскольку на ней жили офицеры солдатских
петровских полков. С середины XIX века на углу Новой Басманной улицы и
Бабушкина переулка находилось Сиротское училище, а с 1876 года-Басманная
больница. Большая часть корпусов ее, изрядно обветшавших. стоит и поныне.
Зато больничный сад сильно разросся и был очень красив.
 
   Вот и все, что я вычитал в больничной библиотеке и увидел собственными
глазами.
 
   Прогулки по саду и были здесь единственной отрадой. Вначале я почти не
различал больных, облаченных в одинаковые безобразные халаты, даже не
всегда мог отличить мужчин от женщин. Однако постепенно кое-какие различия
уловил, и прежде всего стал узнавать наших, урологических. Большинство из
них были мужчины весьма пожилого возраста или даже различной степени
ветхости старики. Поверх халата на марлевой повязке висели у них
стеклянные бутылки, более или менее заполненные отнюдь не духами. В
бутылку входил один конец резиновой трубочки-катетера, другой его конец
исчезал где-то в складках халата.
 
   Больница похожа на солдатскую казарму-по ней непрерывно циркулируют
слухи всякого рода, по большей части потом подтверждающиеся, хотя иногда и
фантастические. А существенная разница заключается в том, что в казарме
солдаты исповедуются неохотно и мало, а в больнице почти каждый норовит
при первой возможности кому попало излить свою душу, и прежде всего во
всех подробностях описать свое заболевание и свои обстоятельства, а
зачастую и не только свои.
 
   Альберт Швейцер называл сообщество больных "братством боли". Что же,
наверное, в его больнице, 
   затерянной в джунглях Габона, при таком враче, как он, и аборигенном
контингенте больных, состоявших из естественных и непосредственных
обитателей этих джунглей, так оно и было. А вот в нашей больнице, куда
нередко попадали люди с изломанными судьбами, с самыми различными, иногда
противоположными взглядами, все обстояло значительно сложнее и ни о каком
всеобщем "братстве" говорить не приходилось.
 
   Впрочем, в первые дни пребывания в больнице я особо и не искал никаких
контактов, всеми помыслами был там, где среди пышной природы Подунавья, в
черных прямоугольниках раскопов, медленно возникали под лопатами, ножами,
кисточками, скальпелями, каждый раз неожиданно и прекрасно, то древнее
оружие, то украшения, орудия труда, остатки различных сооружений, веками
погребенные, но не уничтоженные.
 
   Однако больница сама властно и грубо вторгалась не только в мой новый
быт, но и в мои мысли. Хочешь не хочешь-надо было обживать мое новое
обиталище, обретать в нем свой статус...
 
   По правую сторону в коридор выходили двери из палат и бельевой, где
хранились простыни, одеяла, подушки, клеенки, судна, утки, халаты, пижамы
и прочий жалкий скарб корпуса, а также дверь из туалета.
   Место кастелянши было вакантным, и ее обязанности, как теперь говорят,
на общественных началах исполняла операционная сестра Мария Николаевна.
 
   Посередине коридора стоял столик со стулом, над ним висел шкафчик с
лекарствами. Это был пост дежурной сестры. Санитарок, или нянечек, в
мужском отделении было две-могучая и грубоватая тетя Клава и
Авдотья-квадратная, неопределенного возраста женщина с сильно приплюснутым
посредине носом и очень красным лицом, по прозвищу Кнопка Санитарок был
явный недобор. Да и кому же хотелось идти на эту работу, да еще за 300
гогдашних рублей в ме
 
   сяц. Впрочем, недобор был и среди медсестер-ведь получали они всего в
два раза больше санитарок, а ответственность была огромной, да еще
приходилось выполнять множество дополнительных обязанностей.
 
   Врачей помимо Дунаевского было двое: Демьян Прокофьевич, жгучий брюнет
с тяжелым взглядом и еще более тяжелой нижней челюстью, по слухам, хороший
специалист (да плохого Дунаевский и не стал бы держать), но человек очень
жесткий, и молоденькая белокурая приветливая Раиса Петровна, которая сразу
же вызывала симпатию, и я был очень рад, что попал именно к ней. Однако,
когда за день до операции она во время утреннего обхода попросила меня
зайти в процедурную, я почувствовал себя не очень хорошо, заподозрив
неладное. Я не ошибся. Когда пришел, Раиса Петровна сказала, что придется
сделать повторную цистоскопию, и тут же вколола в вену специальную синюю
жидкость. Суть этого варварского, дикого по болезненности анализа
заключается в том, что в мочевой пузырь вводят через канал стержень с
небольшой электрической лампочкой на конце, а на другом конце стержня
имеется зеркало. Врач включает лампочку и смотрит в зеркало, как скоро и с
какой интенсивностью каждая почка сбрасывает синюю жидкость.
 
   Кряхтя взобравшись на "козу"-так называли больные гинекологическое
кресло, вероятно, из за 'двух сверкающих никелем и торчащих подпорок для
ног,-я жалобно попросил Раису Петровну:
 
   - А нельзя мне ввести туда что-нибудь обезболивающее?
 
   Она взглянула на меня своими ясными глазами и, поколебавшись, сказала
почему-то вполголоса:
 
   - Хорошо, но только с одним условием. Здесь нужно особое средство. У
нас его очень мало, так что никому не рассказывайте.
 
   Я клятвенно обещал хранить тайну, и Раиса Пет
   ровна действительно ввела мне шприцем какую-то бесцветную жидкость и
через минуту приступила к анализу. Выло больно, но не в пример тому, как в
первый раз. В общем, вполне терпимо, и во время этой до- / вольно
длительной процедуры мы говорили о русской поэзии, и по просьбе Раисы
Петровны я читал ей наизусть Гумилева и Георгия Иванова. Когда я наконец
благополучно слез с "козы", Раиса Петровна сказала:
 
   - Да, операция нужна и. по крайней мере, с этой стороны
противопоказаний нет.
 
   Я горячо поблагодарил ее, даже под наплывом чувства признательности
поцеловал.
 
   Раиса Петровна покраснела и сказала:
 
   - Ведь вы культурный человек, Георгий Борисович, разве вы не могли
понять, что туда нельзя, да и некуда вводить обезболивающее. Я впрыснула
вам дистиллированной воды. Это называется психотерапия.
 
   Нужно ли удивляться тому, что после этих слов я поцеловал ее еще раз.
 
   В палате меня между тем поджидали два моих соседа, с которыми я уже
успел свести знакомство. Один из них, лет сорока пяти, невысокий, с
правильными чертами лица, был, что называется, на диво сложен.
   Даже наша дрянная больничная амуниция-халат и пижама-выглядела на нем
как-то элегантно. Чувствовалось, что он привык носить форму. Звали его
Владимир Федорович, и отличался он неизменной корректностью и
сдержанностью. Он был капитаном дальнего плавания и ходил на сухогрузах по
многим морям. Как-то неподалеку от берегов Англии у него внезапно начался
приступ аппендицита, а судовой врач как на грех сам лежал с тяжелым
сердечным приступом. Сухогруз срочно пришвартовался в Ливерпуле, и в
местном госпитале ему немедленно сделали операцию. Он лежал на койке у
окна, когда весьма плот
 
   ный санитар влез на подоконник, чтобы перевесить штору.
 
   - Смотрите, не свалитесь на меня,-пошутил Владимир Федорович.
 
   - Ну, что вы, сэр,-улыбнулся английский санитар и тут же брякнулся
прямо на Владимира Федоровича. Пришлось снова накладывать швы, но все в
конце концов обошлось благополучно, и Владимир Федорович прилетел к порту
приписки своего сухогруза в Ленинград. Однако через несколько месяцев с
той стороны, где была сделана операция, у него появились ноющие боли.
Рентген показал, что там находится какой-то посторонний предмет. Владимира
Федоровича отправили в Москву-к лучшему хирургу-урологу Дунаевскому. Тот
немедля положил капитана на операционный стол и извлек из него забытый во
время удаления марлевый тампон, который, постепенно обызвестковываясь,
твердел и причинял капитану такие боли.
 
   Второй сосед, лет двадцати пяти-тридцати, рыжий неугомонный верзила
Степа, был боцманом на пассажирском пароходе "Россия", прип