ушел мрачный. На мой вопрос ответил только
одним словом: "Посмотрим".
 
   Вечерело. Павлику стало немного лучше, но глаза его лихорадочно
блестели. Он позвал меня и сказал глухо:
 
   - Кончаюсь я, Борисыч, да и слава богу! Сил больше нет терпеть. Не лезь
со своими словами-они мне не нужны. Лучше послушай. Ты ведь историк.
Может, когда и пригодится тебе моя история.
 
   Он стал говорить тихо и горячо, все более возбуждаясь. Время от времени
ненадолго впадал в забытье, потом снова начинал говорить, и каждый раз
точно с того места, на котором обрывал.
 
   - Слесарил я на заводе в Ногинске, а в сорок шестом загремел в армию.
Попал в пехотный полк, тут же неподалеку, в Московской области. Служба как
служба. Знаешь, солдат в пехоте: первые полгода называется "дух",
"салабан" или "салага" - его любой старослужащий по морде садануть может и
послать куда хочет, даже вместо себя в наряд; вторые полгода-"помазок" или
"шнурок". Это уже полегче-не так тобой помыкают. Другой год службы:
сначала будешь "черпак"-тебя не задирают, ты уже сам на "салабанов"
покрикиваешь. Последние полгода - "старик". Его и сержанты не трогают, а
то в сортире утопит. Когда увольнения в запас ждешь-называет
 
   ся "квартирант". После увольнения, пока из части не ушел,- "ветеран"
или "демби". От них и лейтенанты шарахаются. Вот дослужился я до
"черпака", легче стало. И тут, понимаешь, такая канитель вышла. В
воскресенье как-то с утра получил увольнительную. Мы с корешем на станции
в буфете кирнули, погуляли.
   Вернулся я к обеду, а тут суп гнилой, даром что с мясом. Дух от него
такой, что нутро выворачивает. Солдаты, кто молчком, кто матерясь, миски
отшвыривают.
   Пришел дежурный старший лейтенант. "В чем дело,- говорит,-отчего шум?"
Был бы я трезвый, смолчал бы, наверное, а тут понесло. "Мы
что.-говорю,-матросы с "Потемкина", чтобы нас червивым мясом кормить?" Он
взвился: "Ах ты, контра!"-и к особисту. Взяли меня в тюрягу Московского
гарнизона.
   Долго не думали: десятку как в яблочко влепили.
   Попал я в лагпункт... Да ты держи меня за руку, держи...
 
   Я послушно взял горячую худую руку Павлика в свои руки, а он, облизывая
пересыхающие губы, продолжал:
 
   - В Сибирь, Борисыч, в гиблое место, Лабытананги называется. Это
по-ихнему, по-ненецки. Там ненцы живут, оленей разводят, только помирают
они.
 
   - Кто умирает? - не понял я.
 
   - Да и ненцы и олени-все помирают, а больше всех мы-зэки. Да ты не
перебивай меня. Я успеть хочу. На другом берегу Оби городишко Салсхард,
раньше Обдорск назывался. А я в зону попал. Бараки холодные, мерзлые. Нары
- вагонка в два этажа. С пяти утра к воротам, а потом вкалывать с тачкой и
лопатой, насыпь для железной дороги делать. Жратвачерный хлеб с отрубями
да теплая вода с рыбьими костями, редко когда с гнилой картошкой. Норму
разве вытянешь при такой жратве? А нет - в карцер на 400 грамм хлеба и
воду, да еще и изобьют. Добро если кулаками, а то железной трубкой или
дрыном.
 
   А тут ворье, урки-сами не вкалывают, а пайка им идет за наш счет. Да
бьют чем ни попадя и крадут хлеб и чуни, а то и просто снимут или сдрючат
у кого что с воли осталось. Свитер там, или шарф, или еще что. Меня тоже
несколько раз избили и обобрали. Но я на них шестерить не стал. Только,
вижу, все молчат, а одному разве с ними сладить? Стал я к ним поближе
прибиваться, на их проклятой "фене ботать" научился. Она как вши: налезет
быстро, и не заметишь, а вывести - попробуй! Вот и у меня осталось. Около
урок хотя и полегче жить стало, но еще тошней.
   Сколько раз думал повеситься, да там и это не просто.
   Стукачи ссученные повсюду. Но вот прибыл новый этап с "фашистами", как
урки трепались. А там одни солдаты, наши солдаты и офицеры то есть. Кто за
что:
   военнопленные из гитлеровских лагерей, власовцы, бандеровцы, зеленая
литва и эстонцы, а то и вроде меня, чурикн. Двое даже из тех, кто Берлин
брали.
   Народ все тертый, боевой и не доходяги. Разной твари по паре то есть,
но тут в зоне все как из одной части. Нескольких урок отделали так, что
все они подальше держаться стали. Да и бригадиры, и нарядчики, и сами
надзиратели их боялись. По баракам параша пошла: вохра и суки жаловались
на этап начальнику лагеря, а он так сказал: "Норму выполняют? Ну и все.
Мне план нужен, а с урками и доходягами плана не будет, не наскребешь, так
что оставьте их".
 
   - Пашенька,- вдруг прервал его Марк Соломонович,- отдохни, ведь уже за
полночь.
 
   Он, оказывается, может быть, и давно уже, возле кровати Павлика на
табуретке сидел. Тот зыркнул изпод светлых ресниц, процедил:
 
   - Заткнись! Я и так на бессрочный отдых ухожу.- Марк Соломонович
покорно замолчал.
 
   - Ну вот,- продолжал Павлик, часто и неровно дыша.- Тут мне один
старший лейтенант и говорит:
 
   "Ты, солдат, с урками не шейся. Тебе с нами дорога".--"А куда здесь
дорога, кроме как в деревянный бушлат?" Он усмехнулся.
"Поживем,-говорит,-увидим". Зашел я как-то в мехмастерские, там лопаты,
кайла точили, тачки чинили и всякое из железа работали. Дело знакомое. Тут
я вправду кое-что увидел.
   А как-то, в начале августа это было, вывели нашу бригаду из зоны еще не
усталую после ночи-то. Старший лейтенант этот что-то крикнул, и тут весь
конвой перерезали. Ребята знатные ножи понаделали. Взяли у вохры автоматы,
кому досталось. Бригада по команде за кочками залегла. Мне тоже кто-то нож
сунул.
   А погодя новую бригаду из зоны выводят. Только до нас дошли, старший
лейтенант скомандовал: "Бей катов!" Вохра, как увидела наших с автоматами
и ножами, побросала все и бежать. Это они против доходяг зверовали, а тут
никто из них далеко не ушел. Потом подошли к зоне, уложили попок на
вышках, вохру на вахте. Наших двоих тоже задело. Однако ворота открыли и в
зону ворвались, кончать кого надо. Потом на поселок охраны напали. Они и
оглядеться не успели, как их всех уложили. Тут уж на складе оружием
разжились вдоволь. Полковника Воронина, начальника лагеря, живьем взяли.
Привели в зону-судить.
   Там уже почти все урки разбежались-кто куда. А из 58-й больше половины
с нами встали, остальные в бараках спрятались, а кто и ушел невесть куда.
Тут начальник лагеря встал на колени и говорит: "Братцы.
   вы меня прикончите, и правильно сделаете. Только сначала выслушайте!"
 
   Потолковали мы между собой: "Мы тебе не братцы, но говори". Так решили,
тем более что от него самого особого зла не видели.
 
   Он и говорит: "Я из крестьянских детей. В германскую в прапорщики вышел
с двумя "Георгиями".
   В гражданскую в Красной Армии под командой Тухачевского воевал и после
в ней остался. До комдива дослужился. В тридцать седьмом меня посадили.
Побоями и пытками командирский лоск сбили, да и повязку с глаз тоже. Дали
десятку. Все я прошел, что и вы проходили: и тюрьмы, и этапы в
столыпинских и телячьих, и лагеря, и бараки, и БУРы, и ШИЗО. А в сорок
пятом, видно, усатому еще больше зэков понадобилось. Меня вдруг-в баню,
приодели, а потом самолетом да на Лубянку к самому, со стеклышками.
   Я начал было говорить, что безвинно сижу, но он меня прервал, а сам
руки назад, как зэк, по кабинету из угла в угол ходит и говорит: "Генерала
мы тебе не дадим, комдив, а дадим полковника. Будешь начальником лагеря,
для народа, для страны железные дороги строить, уголь добывать. А не
хочешь-в том же лагере и сгниешь".
 
   Подумал я, а уж доходил тогда, а тут еще бабушка надвое сказала: может
быть, и дождусь часа. Вот и дождался. Вы все обречены, ребята. Но я
опытный командир и всю лагерную систему знаю. Если поверите мне-со мной
дольше продержимся. Хоть душу отвести, со сволочью этой посчитаться и чтоб
люди узнали, что и как. А не поверите-застрелите. Я это все одно заслужил".
 
   Снова потолковали, решили-верим. Стал он у нас вроде военный командир.
Начальником штабатот самый старший лейтенант. Вот и штаб, и разобрались по
взводам-часть как часть. Дисциплина. Решили соседний лагпункт освободить.
Он недалеко, на каменюгах стоял, у каменоломни. Полковник, даром что
одноглазый, ему на следствии глаз выбили, а в том лагере все загодя
выглядел, на память, где там что, показал и начертил. С ходу взяли поселок
охраны и зону. Ни одного человека из наших даже не зацепило. Харчами,
оружием здорово разжились, да и солдат прибавилось. Целый полк
образовался. Дальше пошли, в низину спустились. Там болота, тундра, гнус,
но нам все нипочем. Зэки-то снова солдатами стали, да какими! Всем полком
думали, что дальше делать. Решили дойти до Воркуты, взять ее штурмом.
   Там мощная радиостанция. Обратимся в Организацию Объединенных Наций и в
Верховный Совет, расскажем, что с людьми в наших тюрьмах и лагерях делают.
Будем просить помощи и еще, чтобы член Политбюро к нам приехал. Так и
пошли, пошли. Лагпункты, как орешки, щелкаем. Растет наша сила! Выслали на
нас вохровские части, так те годились только безоружных зэков пинать и
убивать. А мы их размолотили в одночасье, и духа не осталось.
 
   У нас уже разведрота была. Разведка ближняя, дальняя, все как положено.
Полевые кухни, походные каптерки.
 
   Как-то разведка докладывает: танки против нас двинули...
 
   "Тут голова Павлика запрокинулась, тело его задрожало. Марк Соломонович
выскочил из палаты и почти тут же вернулся с неизвестно откуда взявшейся
Марией Николаевной. Она быстро и точно сделала Павлику инъекцию морфия, он
перестал дрожать и уснул.
 
   - Ведь вам с утра на работу. Мария Николаевна,- посетовал Ардальон
Ардальонович.
 
   - Ничего, завтра день без операций. А он,- кивнула она на Павлика,-
часа два поспит. Только вот на всякий случай свет не тушите, если,
конечно, согласны.
 
   - А как же,-отозвался Кузьма Иванович со своей койки, лежа на спине
после операции.- А как же!
 
   Мустафа молча отвел Марка Соломоновича к кровати и чуть не силой
заставил его лечь. Сам же сел на табуретку возле Павлика.
 
   Мы с Марией Николаевной, у которой был ключ от двери корпуса, вышли в
сад и сели на скамейку, прятавшуюся среди кустов сирени. Она молча
закурила свой "Беломор".
 
   - У тебя кто-нибудь есть, Маша?-поинтересовался я.- Ну. муж, родители и
все такое...
 
   - Были, а теперь нет. Погибли, кто на фронте, кто в оккупации, кто в
лагерях.
 
   - Но ведь ты красивая, для тебя женихи и теперь найдутся.
 
   - Моими женихами вся дорога от Москвы до Берлина вымощена. Нет уж,
пусть Галя своего счастья ищет...
 
   - Дай закурить,-поспешно попросил я.
   Мы молча просидели, наверное, около часа, а потом Маша сказала:
 
   - Пойдем в палату, время подходит.
 
   - Не слишком ли ты часто ему морфий колешь?
 
   - Глупый ты, глупый,-ласково и печально протянула она.-Ты что же,
ничего не понимаешь?
 
   Возвращаясь в корпус, я увидел, что окно кабинета Дунаевского светится.
Спросил:
 
   - Там?-Она молча кивнула.
 
   - Отчего же он к Павлику не подходит? - удивился я.
 
   Она ответила тихо. как будто нас кто-то мог услышать:
 
   - Знаешь, по медицине для Павлика уже давно летальный исход должен был
наступить. Как он держится. понять нельзя. Конечно, Лев Исаакович, что
мог, сделал. Да понимаешь, когда он с ножом дернулся, все порвал, и теперь
уже не поправишь. Наверное, он держится на том, что ему очень рассказать
надо, а может, если продержится, снова организм чудо сделает, успеет.
Ничего нарушать нельзя. Если Лев Исаакович сейчас придет, Павлик может
решитьтретий звонок, и прощай. А так пусть рассказывает.
   вдруг да успеет.
 
   - Рассказать, что ли?
 
   - Организм успеет совладать,-терпеливо объяснила она,-а Лев Исаакович
глаз не смыкает.
 
   Когда мы вошли в палату, там по-прежнему горел свет и Павлик все еще
спал. Но через несколько минут проснулся, и Мария Николаевна снова сделала
ему укол. Он, однако, на этот раз не уснул и. найдя меня воспалившимися
глазами, сказал:
 
   - Сядь и возьми меня за руку.- Л потом продолжал, как будто и не
прерывался его рассказ, и даже чему-то улыбнулся своими искалеченными
губами.- Танки-то танки, да они по тундре, по болотам не пошли-увязли. А
мы идем, лагеря освобождаем, всех катов в расход. Небось жалеешь эту
мразь,-неожиданно обратился он к Марку Соломоновичу.
 
   - Всякую тварь жалко, Пашенька,-смиренно ответил тот, вставая.-Однако
господь наслал на египтян десять казней не за то, что они обратили евреев
в рабство и четыреста лет их так держали, а за то, что они хотели помешать
евреям освободиться, когда те смогли.
 
   Павлик подозрительно посмотрел на Марка Соломоновича, наморщил лоб, но
вскоре продолжал:
 
   - Сук ихних, вохровских. мы не трогали, ну и ребятишек, конечно, тоже.
Уже до Воркуты километров пятьдесят осталось. Там уже семьи ихние вывозят,
эвакуация идет, архивы жгут. Тут наша разведка донесла: десант в заслон
перед Воркутой выбросили. Ничего, братва. Мы еще поглядим, кто кого
(десантники или мы, кровью мытые-перемытые, да все больше нашей же
кровью). Тут, однако, штурмовики, как коршуны, налетели. Ладно-вохра,
каты, они и есть каты. А ведь это летчики, солдаты. На бреющем летают.
Ревут моторы, пулеметы трещат, патронов не жалеют. с воздуха
расстреливают, высматривают, кто еще шевелится-добивают. А с земли им
стоны и мат, надо думать-через трескотню слыхать. Многих перебили, многих,
да не всех. Меня тоже пули ихние не достали. Это уж потом один из
заградотрядов при
   хватил. Били так, что долго кровью харкал. Отвезли почти к самой
Воркуте и в особый лагерь-это каторга, значит, для политиков. На ватнике
спереди и сзади, на шапке и на штанах-номера, на тряпках пришить всем
приказано, на окнах бараков-решетки.
   Усатый распорядился для пятьдесят восьмой особые лагеря сварганить.
Видно, чтобы быстрее их уморить и чтобы урки от них чего не набрались.
 
   Работа - кайлом в шахтах уголь добывать. Часов по четырнадцать
вкалывали. Пайка-хуже некуда. Да и карцеры особые есть-стоячие. Бокс такой
холодный. метра два высотой, тесный, в нем не повернешься. не то чтобы
сесть или лечь. Через несколько часов откроют-без сознания оттуда зэк
валится, а зимой мертвые ледяные чурки выпадали.
 
   Только осмотрелся я-такого еще не видел. Никто ничего не ворует, не
орет, не психует. На нарах хлебные пайки лежат, карандаши, всякая там
дребедень.
   На полу чуни стоят-никто не тиснет. И книги есть, не на раскурку.
Разговаривают, спорят, а не то что "фсни", матерного слова не услышишь. На
каких только языках не лопочут. Веришь ли, меня, дурака, сосед немецкому
языку учил. Держи меня за руку, крепче держи,-вдруг перебил сам себя
Павлик. Глаза его закатились, дыхание стало каким-то прерывистым,
поверхностным.
 
   Через несколько минут вслед за Марией Николаевной в палату быстро вошел
Дунаевский и бесстрастно сказал:
 
   - Прошу всех отойти.
 
   Они что-то долго делали с Павликом. Дыхание его наконец стало более
глубоким и ровным.
 
   - Морфий,- коротко бросил Дунаевский,- хорошо, чтобы он уснул. Я у
себя,-и вышел.
 
   Мария Николаевна сделала новый укол, но он не уснул. Наоборот, глаза
его сузились, и, найдя взглядом Марка Соломоновича, он, с трудом разлепив
спек
 
   шиеся губы. покрывшиеся неровной белой каемкой, сказал, почему-то
слегка заикаясь:
 
   - Прости меня, отец, за все, если можешь, и спасибо тебе.
 
   Марк Соломонович закричал:
 
   - Не смей, Пашка! Господь не допустит пролития крови невинной,- но
Павлик не слушал его.
 
   Он вновь сказал мне: "Сожми мою руку"-и продолжал говорить. Он то
останавливался на несколько секунд, то снова говорил, все быстрее и
быстрее, отчего не только отдельные слова его, но иногда и целые фразы
трудно было понять:
 
   - Там со всех концов России народу хватало. Но не как у урок-все друг
за дружку держатся, и придурки не такие, как везде. Стукачи, если и были,
помалкнвали( человек пять-шесть замочили, вот они и молчок. Когда Сталин
помер, все наши зэки свои номерные шапки вверх кидали, "ура!" кричали. На
амнистию стали надеяться, она и вышла, да только не нам, а блатным. Зато
когда Лаврушку ухлопали, портреты его из КВЧ и отовсюду убрали, тут стал
волноваться народ. Но только нам еще горше стало. Лютовала вохра и вся их
кодла. Может, чуяла, что мы уже не такие стали, что не конца срока ждем,
не на него надеемся. Я, представляешь, шесть лет с нашими каторжными
отбухал, а все привыкнуть к ним не мог, как они живут, как говорят. Но и
как раньше, жить тоже не мог. тянулся к ним. Когда мороз и угольную пыль
глотал, когда кайлом из последних сил махал, все с ними полегче казалось.
Полегче, да нелегко. Но рядили наши не как в ИТЛ: "Умри ты сегодня, а я
завтрак-а по-другому: "Живы будем-не помрем!"
 
   Комитет у них появился-человек десять примерно, всех их никто не знал.
На виду-только главный, совсем пацан. Дима звали. Был он студент из
Москвы, на инженера учился, когда десятку схлопотал. Так если кто ослабнет
совсем от кайла, от пыли этой 
   угольной клятой, комитет ему хлеб давал и напередки-свой. Так и
держались друг за дружку. Стал я чуять, что-то готовится, а что, понять не
могу - на резню не похоже. Спросил у Димы, а он только ощерился: "Потерпи,
солдат, скоро узнаешь".
 
   По лагерю параши ползут и ползут. Этапы новые редко приходить стали, и
все больше не с воли, а из других лагпунктов и командировок. От них тоже
параша - полыхает в лагерях. Вот прошлая зима настала, такой лютой еще не
было. за пятьдесят градусов заходило, а нас все одно в шахты гонят-там,
дескать, теплее. Дима сказал, в этих местах такие зимы в норме, ведь за
Полярным кругом стоим. Кодла не хуже мороза лютует. Из стоячих карцеров
все чаще мертвые ледяные чурки выпадали. Вот как-то настало утро, а оно
там зимой, да и целый день, как ночь, все одно-тьма. Время по звону рельсы
узнавали.
   Выстроили нас на утреннюю поверку и на развод: в шахты идти. Проверку
прошли, а как скомандовали:
 
   "Первая бригада, марш!"-все стоят и не шевелятся.
   Майор пузатый, начальник лагеря то есть, сразу с лица спал, снова,
теперь сам, команду кричит. А мы молчим и стоим. Тут его, да и всю его
кодлу из зоны как ветром сдуло. Майор закричал, чтобы прожектора и лампы
вырубили. Стоим в темноте. Молчим. А он.
   видно, сообразил, раскумекал, что в темноте-то и подорвать из зоны
легче, приказал снова врубить свет.
 
   Тут Дима вышел перед строем:
 
   - Комитет предлагает соблюдать порядок и дисциплину. На работу не
выйдем, пока наши требования не выполнят. А требования такие,-вынул
бумажку, прочел: "Снять номера с одежды и решетки с окон бараков. Отменить
стоячие карцеры. Бараки на ночь не запирать. Рабочий день сократить до
восьми часов.
   Запретить побои зэков. Кто в забое вкалывает-увеличить пайку, вызвать
члена Политбюро партии, что
 
   бы знал, как зэки живут. Может, кто дополнить хочет?"
 
   Все молчат. А Дима и сказал:
 
   - Если кто не согласный, пусть выйдет к вахте.
   Ни один зэк не вышел. Тогда Дима сам на вахту пошел. Там ихний
лейтенант сидит, Дима ему бумажку с требованиями передал. Все разошлись по
баракам. Пайка в этот день, как всегда, была. Столовая работала исправно и
в другие дни тоже. Но никто из вохры и надзирателей в зону и не сунулся.
Даже попок с вышек сняли. Видно, наслышаны были о лагерных восстаниях.
 
   Майор снаружи через мегафон орал:
 
   - Стране уголь нужен. Опомнитесь! Всех сгноим!
   Дима ему с крыши барака закричал:
 
   - Хуже быть не может. И так сгниваем. Стране уголь нужен, а нам жизнь,
а не убийство!
 
   Так четыре дня прошло. Утром строимся. Сами поверку проводим, все как
положено. По баракам расходимся, в столовую-строем. На пятый день после
обеда за зоной все загрохотало и зарычало. А потом стало тихо. Прожектор
навели на бронетранспортер.
   На нем стоит коротышка в полушубке и башлыке, кричит через магафон:
 
   - Граждане зэки! Я-генерал-лейтенант Деревянко. Прибыл к вам по вашей
просьбе. Мы рассмотрим ваши пожелания и просьбы.
 
   Мы-то не просили, а требовали, и не его, а чтобы член Политбюро, ну да