Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
улыбался его
грубоватым шуткам, вполуха слушал рассказы о различных событиях его
прихотливой и во многом удивительной жизни. Он стал присылать ко мне свою
жену-умную, изящную Нину Федоровну, врача-психиатра. Она приходила не раз
и просиживала со мной подолгу, ведя в самом деле очень толковые,
интересные разговоры, но мне не было до них дела. Я все больше терял вкус
и интерес к жизни, все больше презирал себя.
Однажды вечером, когда все в палате уже спали и горел только неяркий
ночник, находившийся в стене почти у самого пола. в палату вошла и подошла
ко мне светловолосая, с васильковыми глазами медсестра Маруся, которая
была лишь немногим старше меня.
- Ты что, подменяешь кого-нибудь или на ночь к кому приставили? -
спросил я довольно равнодушно.
- Вроде того,-беспечно ответила Маруся и вдруг, раздевшись догола,
легла рядом со мной в постель и накрылась одеялом. Поняв в чем дело, я зло
сказал ей:
- Убирайся к черту! Не нужна мне твоя жалость,-и так как она не думала
уходить, то даже обматерил ее.
В пионерском отряде, а потом в комсомольской ячейке меня учили, что
жалость-это мещанское чувство, постыдное для того, кто жалеет, и особенно
для тех, кого жалеют. И я верил в это. Я не знал тогда, что жалость,
сострадание-самое великое чувство,
которое вложил в нас всевышний, и тот, кто полон этим чувством, более
всего приближен к его престолу.
Недаром на Руси слова "любить" и "жалеть" почти синонимы и очень часто
стоят рядом '.
Я не подозревал тогда всего этого и презирал жалость еще больше, чем
свое искалеченное тело. Однако все это не прозводило на Марусю никакого
впечатления. Она потянулась, сказала:
- А я вовсе н не думаю жалеть тебя. Мне просто приятно с тобой
полежать,- и. обвив мою голову сверху руками, несколько раз поцеловала
меня в губы.
В голове у меня помутилось, всего меня обдало жаром, сердце забилось
часто и сильно, и я замолчал.
Сколько так пролежала со мной Маруся, не знаю, иногда мне казалось-один
миг, иногда, что много, много часов. Потом она бесшумно встала, оделась и
молча ушла, на прощанье поцеловав меня. Так было еще три ночи. И то, чего
не могли добиться знаменитый профессор и блестящий психиатр, его жена, то
сделала девчушка, сама едва вышедшая из отроческого возраста. В последний
раз она лежала в постели уже не с уродом, а с парнем пусть с гипсом на
груди и шее, пусть пока. пока прикованным к постели, но с парнем, готовым
и жаждущим жить, любить, бороться. Я стал выздоравливать, с каждым часом
чувствовать себя сильнее, то и дело ловил в себе новые проявления жизни и
здоровья.
Алексей Дмитриевич провел синим карандашом косую линию через весь мой
гипс, на равном расстоянии нарисовал на ней красивые кружочки и
пронумеровал их.
- Сегодня ты дотянешься левой рукой до первой станции, чертов ныряла,
понял?
1 По Далю, одно из значений слова "жалеть" - не давать в обиду, слова
"любить" - желать добра, болеть за кого-либо сердцем, а Есенин писал: "Ты
меня не любишь, не жалеешь..."
- Понял, понял,-счастливо улыбнулся я и тут же, цепляясь указательным
пальцем за гипс, стал тянуть руку. Она без труда добралась до кружочка с
номером один.
- Э, да ты изрядный симулянт, я вижу,-проворчал Алексей
Дмитриевич,-тогда изволь сегодня же подняться до третьей станции.
Я потянул было руку, но гипс дальше довольно круто поднимался на груди,
рука соскользнула и упала. После ухода Очкина я снова и снова возобновлял
свои попытки, и каждая неудача огорчала меня. Зато, когда я смог добраться
не только до третьей, но и до четвертой станции, я стал чувствовать себя
чем-то вроде атлета-чемпиона. А после овладения всеми станциями пошли и
новые тренажные игры, упражнения.
Остальные пальцы на левой руке задвигались, медленно, но неуклонно
оживали и пальцы правой руки.
Да, Алексей Дмитриевич знал свое дело. Но знал он откуда-то и то, что
сделала Маруся, и он. талантливейший врач, понимал все значение этого. Во
время одного из обходов он, грозный властелин корпуса, который если
замечал где-нибудь пылинку, то весь персонал начинал дрожать от страха,
вдруг железной своей рукой с неожиданной лаской провел по белой косынке
Маруси. Он хотел, чтобы я увидел, что он знает все о ней и отдает ей
должное.
Маруся, Марусенька, лебедушка белая, я никогда не забуду тебя. Какие
слова найти, чтобы благодарить тебя? Вот ведь не за горами был тридцать
седьмой год и все, что в нем и за ним последовало. Может быть, именно то
святое право на жалость, на милосердие, на доброту, которыми ты одарила
меня тогда в изоляторе десятого корпуса Боткинской больницы, и помогли мне
в страшные годы сохранить человеческое
ЛИЦО,.,
Мы встречались после больницы, подружились.
А когда началась война, ты пошла добровольцем на
фронт и была убита фашистами. А я уже с 1940 года служил в армии. Так и
не знаю, где, когда, как, даже на каком фронте погибла ты.
Художник, умирая, оставляет людям свои картины, поэт-стихи, ученый-свои
труды, композитормузыку, строитель-здания, мосты, дороги, машины.
А ты оставила людям свою жалость, свое милосердие, свою доброту. И пока
она существует, ничто не может уничтожить род людской. С этими мыслями,
вытеснившими из головы все остальное, я и уснул.
...Утром на обходе была только Раиса Петровна. - Тут же больничный
"телеграф" принес скорбную весть. Двоюродный брат Льва Исааковича, горячо
любимый им, композитор Исаак Дунаевский скоропостижно скончался, и сегодня
похороны. Принесли эту весть пришедшие меня проведать капитан Владимир
Федорович и боцман Степа. Я предложил послать Льву Исааковичу телеграмму,
с выражением соболезнования. Все мои однопалатники согласились, морячки
тоже, а Степа взялся перелезть через ограду, там, где густо разрослись
деревья, и эту телеграмму отправить. Мы составили телеграмму, и Степа,-
только отмахнувшись, когда я протянул ему деньги, с необыкновенной для его
комплекции быстротой исчез из палаты и уже через полчаса вернулся с
квитанцией.
Весь день наша палата, да и весь корпус обсуждали смерть Дунаевского. А
вечером неожиданно дверь нашей палаты отворилась и вошел Лев Исаакович, но
не в белом халате, а в строгом черном костюме. С непроницаемым лицом он
обошел палату, каждому из нас протянул руку и ушел.
- Да,-протянул Марк Соломонович,-Льва Исаакович - это человек. Только
сердце - не шкаф.
Нельзя все загонять в него-разорвется. А ведь сказано в Писании:
"Больше всего хранимого храни сердце свое, потому что оно источник
жизни..."
В больнице, а уж тем более в корпусе и в палате, все, кто интересуется,
многое знают друг о друге.
Я уже знал, что Мустафа-татарин из московских дворников, династии
которых и доныне не перевелись в столице, как исчезли, например,
татары-старьевщики, бродившие по дворам н монотонно кричавшие:
"Старье берем, бутылки покупаем", или китайцыпродавцы пищалок и
разноцветных бумажных игрушек, а также непревзойденные прачки, работавшие
в так называемых "китайских прачечных".
Марк Соломонович много раз на дню сам заявлял, что он сапожник. В этом
была и правда, и нечто от того смирения, которое паче гордости. Ведь он
был не просто сапожником, а классным модельером дамской обуви.
Дмитрий Антонович служил чиновником в какомто из престижных
министерств, кажется внешней торговли. Он отличался довольно обычной для
многих министерских работников того времени серостью, консервативностью,
чтобы не сказать убогостью, мышления, приверженностью к тому, чтобы все
явное делать тайным.
У Павлика ни о чем как-то не хотелось и узнавать.
Все заслонила его ужасная травма. А все-таки я спросил его:
- Пашка, почему профессор сказал, что ты с ним одного поля ягода?
На это Павлик хмуро ответил:
- Сказал, значит, знает. А ты не завидуй-завидовать нечего.
И я отстал от него.
Ардальон Ардальонович был старым московским адвокатом, по слухам, очень
богатым во время нэпа.
У него были камни в печени, а операция почему-то противопоказана.
Дунаевский пытался что-то сделать и так...
Наутро Лев Исаакович, хотя и более бледный, чем
обычно, был на обходе. Мне он велел продези нфицировать шов, удалить
катетер, разрешил садиться и поворачиваться на левый бок. Я почувствовал
большое облегчение. Внимательно осмотрев Ардальона Ардальоновича, он
сделал ему какие-то новые назначения, тут же записанные дежурной сестрой
Любой.
Дмитрий Антонович получил тот же ответ на вопрос, который задавал
каждый день.
Когда Дунаевский спросил Марка Соломоновича, есть ли у него жалобы,
тот.. помедлив, видимо поколебавшись, сказал:
- Нету, нету, Льва Исаакович, но вот мы все...
Однако Дунаевский резким движением руки прервал его и перешел к
Павлику. Возле его кровати он пробыл гораздо дольше, чем у всех остальных,
и на прощанье сказал, как и всегда:
- Так вы держитесь, Павел Васильевич!
- Да,-со значением ответил Павлик,-как вы говорите, нам иначе нельзя.
Дунаевский, слегка переменившийся в лице, погладил Павлика по груди и
вышел.
- Марк Соломонович, какого черта вы не сказали профессору, что у вас
снова появились боли?-спросил я.
- Ах, Гришенька,- вздохнул старый сапожник (он упорно называл меня
Гришей, хотя прекрасно знал, что меня зовут Георгий, и я примирился с
этим),-время врачевать и время убивать, время жить и время погребать.
Только и дела теперь Льве Исааковичу, что до моих болячек. Ты вот лучше
объясни мне, раз Льва Исаакович не хочет, ты ведь человек ученый, зачем
Никитка с Булганиным по Индии шастают? Ведь не затем же только, чтобы
"Бхап! БХ;(Й!"
кричать?-попытался он перехватить инициативу и направить разговор на
другую тему.
- Откуда мне знать?-раздраженно ответил я.
Ну, может, потому, что вот Индия недавно стала независимой. Это
огромная страна, и она очень много значит в Азии, а мы на две трети
азиатская держава. Вот они и хотят наладить дружбу и всякие там связи.
- Может быть, может быть, Гриша,- почему-то вздохнул Марк
Соломонович,-только мне сдается, что сначала надо в своем доме
разобраться, а потом уже шататься по чужим. Как сказано в книге Иова:
"Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это. где путь к
жилищу света и где место тьмы?"
- Ваше политическое мышление, уважаемый Марк Соломонович, отличается
трезвой реалистичностью и зрелостью.-вмешался в разговор Ардальон
Ардальонович.-Однако, чтоб отделить свет от тьмы, надо иметь опору, а если
не имеешь, создать ее. Для этого есть много разных путей. Как говорят
англичане: черная курица сносит белое яйцо. Только вперед лезть не
советую. Вы любите ссылаться на Святое писание. Так вот, в книге притчей
Соломоновых, если не ошибаюсь, в первой же главе, сказано: "Доколе глупцы
будут ненавидеть знание?" Заметьте, премудрый Соломон, сын Давида,
правивший еще в Х веке до нашей эры, только ставил этот вопрос, но не
отвечал на него. А вопрос актуален и поныне.
Марк Соломонович вскинулся и густым басом произнес:
- В той же главе сказано: "Упорство невежд убьет их".
- Не пойму я,-с досадой сказал вдруг Дмитрий Антонович, вмешавшийся в
этот богословский спор,- что это вы оба лопочете? А только чую: чтой-то не
то.
- Это вам мерещится, почтеннейший,- насмешливо улыбнулся адвокат,-
праздный мозг, знаете ли,-это мастерская дьявола. Так что вы не
напрягайтесь.
- У, недорезанные,-с ненавистью прошипел Дмитрий Антонович, повернулся
своим грузным телом, накрылся одеялом и, как он не раз говорил мне,
наверно, подумал: "Занесло меня в этот зверинец, мог бы сейчас в Кремлевке
лежать среди своих... Надо же, уговорили: лучший уролог в стране. Сгноить
их бы всех, лучших, все равно толку от них не добьешься.
Небось в душе хихикают, смерти моей дожидаются.
Да, все прахом идет с тех пор. как родной отец умер.
Да, крутенок был хозяин, а как с нами со всеми можно? Теперь плачутся -
многовато подчищал. А кто бы иначе на Волго-Доне, на всех великих стройках
коммунизма вкалывал? Наши знали, кого брать, а когонет. Вот меня же никто
не тронул... Теперь-то что делается, повылазили отовсюду всякие... Пока
только шепчутся, а того гляди и до дела дойти может". При этой мысли
Дмитрия Антоновича стал бить озноб, но он вернул себе самообладание
привычным рассуждением: "Появится новый хозяин, обязательно появится. И
все эти погрызут мерзлую пайку и кайлом помахают". С этими приятными
мыслями Дмитрий Антонович, гоня привычный уже, но все равно жуткий страх,
мирно уснул.
...С каждым днем я поправлялся, и вот уже наступило утро, когда с
трудом, -после десятидневной лежки, опираясь на Галю, встал. Голова у меня
кружилась, ноги подкашивались, да и Галя вся дрожала.
Спотыкаясь друг о друга и поддерживая друг друга, мы добрели до
открытого окна. Больничный сад, уже виденный мною много раз до операции,
теперь показался каким-то особенно свежим и красивым. Обратно до койки я
дошел сам и сказал порозовевшей Гале:
- Спасибо, я не забуду, что с твоей помощью сделал здесь первые шаги.
- Так ведь и я с вашей помощью сделала здесь первые шаги...
...У меня еще продолжал в двух местах гноиться шов, но это было не
страшно. Главная радость нашей палаты заключалась в том, что явно лучше
стало Павлику. Он уже не прокусывал до крови нижнюю губу, чтобы не
стонать. А синие твердые бугры, образовавшиеся на ней, Мария Николаевна
постепенно сводила какими-то припарками и мазями. Даже взгляд Льва
Исааковича светлел, когда он смотрел на Павлика, и, видимо, стало
отпускать его немного то напряжение, которое, как мы заметили, появлялось
у него всякий раз, когда он подходил к Пашкиной кровати.
Однажды Лев Исаакович сказал:
- Ну, что, Павел Васильевич, еще посидим за баранкой? - И Павлик
растянул в улыбке не совсем зарубцевавшиеся губы. Когда профессор ушел,
Марк Соломонович изрек торжественно:
- Еще царь Соломон призывал: "Спасай всех взятых на смерть!"
Надевая огромные роговые очки, он стал читать Павлику вслух попеременно
"Три мушкетера" Дюма и "Блуждающие звезды" Шолом-Алейхема. "Тискать
романы", как выражался Павлик, которого оба эти романа приводили в восторг.
Даже у Ардальона Ардальоновича менее серым стало лицо и не такими
набухшими мешки под глазами. Он все чаще вступал в шуточные пререкания с
Марком Соломоновичем. Мустафа во время своих молитв - а их было в сутки
несколько - время от времени поглядывал на Павлика. Совершенно очевидно.
что он за него благодарил Аллаха. Только Дмитрий Антонович еще больше
мрачнел и замыкался в себе.
На все попытки расшевелить его, которые мы время от времени
предпринимали, либо отмалчивался, либо невнятно, но зло ругался. Ругал он
и свою кроткую жену - полную женщину с курносым носом и добрым круглым
лицом. Она навещала его по два-три раза в неделю, неизменно приносила
домашние пирожки с мясом и другую приготовленную ею снедь. В ответ на
ругань она только шумно вздыхала.
Регулярно приходила гостья и к Ардальону Ардальоновичу - молодая и
очень красивая женщина с тихими зелеными глазами и каштановыми волосами,
собранными сзади в большой пучок. Обычно они тут же выходили в сад. Если
же Ардальону Ардальоновичу было плохо, то женщина садилась около его
кровати и они о чем-то шептались. Сквозь сетку частых морщин, покрывавших
его лицо, просматривались черты сходства с молодой женщиной. Возможно, она
была его дочерью, но он никому из нас ее не представлял. А получить от
адвоката какие-нибудь сведения можно только тогда, когда он этого сам
хочет.
К Мустафе время от времени наведывались какието люди, всегда разные, и
он неизменно выходил с ними в сад.
Меня тоже часто навещали друзья. Особенно дорого мне было внимание и
привязанность дочери старого друга, Володи Берестецкого, милой и
застенчивой Тани. Когда она кончила десятый класс, отец, выдающийся
физик-теоретик, перевез ее из Ленинграда в Москву в свою новую семью.
Таня, попав в непривычное для нее общество интеллектуалов, растерялась и
замкнулась. Может быть, потому мне были особенно дороги ее доверие и
привязанность.
Павлика и Марка Соломоновича навещать, видимо, было некому.
Да, главное все-таки заключалось в том, что Павлику стало лучше. Общий
тонус в палате поднялся, а тут еще вскоре и я вслед за остальными стал
выходить в больничный сад. Нагноение в боку меня не слишком беспокоило. А
вот у Марка Соломоновича боли усилились. Я настоял на том, чтобы он пошел
и сказал об этом Дунаевскому. Он вернулся очень не скоро и только
отмахнулся от моих вопросов. Однако через несколько минут сам же вызвал
меня в коридор и зашептал:
- Льва Исаакович сказал, что у меня в мочевом
пузыре остался еще один камень. Раиса Петровна во время операции, да
простит ее господь, его не заметила.
- Ничего себе,-огорчился я,-но почему вы говорите об этом шепотом и в
коридоре? И что решил делать Лев Исаакович?
Марк Соломонович посмотрел на меня как на круглого дурака и сердито
проворчал:
- Ты думаешь, что у этого несчастного мальчишки слишком мало забот? А
Льва Исаакович ничего не решил, он сказал, что решать должен я.
- Как вы?-снова не понял я, и Марк Соломонович, метнув в меня
негодующий взгляд, сердито сказал:
- А вот так, я. Либо надо снова делать операцию, хотя и от первой шов
еще не совсем зажил. А еще можно всунуть туда шипцы и попробовать
раздробить ими камень. Он тогда превратится в песок и сам выйдет. Только
будет очень больно-так он сказал. Кула совать щипцы, что раскалывать, ты
понимаешь, Гриша?-развел он руками.-И к тому же я сам должен решать, что
выбрать, как будто это я доктор медицины. Помоги мне, Гришенька. Я старый,
глупый сапожник, что я могу выбрать?
- Хорошо, попробую,-озадаченно сказал я,- только давайте вернемся в
палату. Мне надоело торчать в коридоре.
В палате, делая всякий раз таинственное лицо, Марк Соломонович каждые
несколько минут подходил ко мне и паровозным шепотом спрашивал:
- Ну?
Как ни крепок был старый сапожник, но семьдесят пять лет это не шутка.
Вторая операция была бы делом рискованным, и на очередной вопрос я твердо
ответил:
- Щипцы.
Марк Соломонович посмотрел на меня в замеша
тельстве, а потом, еще больше размахивая руками, чем обычно, закричал:
- Нет. вы поглядите на него! Он дает советы, что делать с живыми
людьми! Как вам это нравится? Ты, Гришка, понимаешь только в людях,
которые умерли во времена Моисея и от них одни косточки остались.
Конечно, их можно резать ножом, а кому охота-и пилить ножовкой.
- Да я вовсе не настаиваю,-недоуменно ответил я,-вы же сами спрашивали
моего совета! А по правде говоря, я и сам не знаю.
- Он не знает!-сардонически воскликнул Марк Соломонович.-Он, видите ли,
не знает! Государство истратило на его учебу столько денег, что можно было
новый корпус построить, а он не знает! Он - доктор наук и не знает. Как
вам это понравится? Значит, я, старый сапожник, должен сам все решать!
Каково?
Вся палата заинтересованно прислушивалась к нашей перепалке. Ардальон
Ардальонович даже спросил в чем дело. Но Марк Соломонович только мотнул
головой.
- Ну, хорошо,- миролюбиво предложил я,- может быть, тогда-операция?
- Ты что, рехнулся?-завопил Марк Соломонович-Ты, мешигенер. ты,
цудрейтер! Ты меня, как Исаака, хочешь под нож подставить?
- Черт побери,-разозлился я,-да я вам с самого начала сказал, что
щипцы, но вы же принялись на
меня орать!
- Гришенька,-внезапно переходя на какой-то вкрадчивый, жалобный тон,
спросил Марк Соломонович,-ты вправду так думаешь?
Когда я подтвердил, Марк Соломонович молча выскочил в сад.
-Чего старик мается?-требовательно спросил Павлик, и мне пришлось ему,
да и всей палате, рассказать в чем дело.
- Клево,-