Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Федотов Георгий. Басманная больница -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  -
улыбался его грубоватым шуткам, вполуха слушал рассказы о различных событиях его прихотливой и во многом удивительной жизни. Он стал присылать ко мне свою жену-умную, изящную Нину Федоровну, врача-психиатра. Она приходила не раз и просиживала со мной подолгу, ведя в самом деле очень толковые, интересные разговоры, но мне не было до них дела. Я все больше терял вкус и интерес к жизни, все больше презирал себя. Однажды вечером, когда все в палате уже спали и горел только неяркий ночник, находившийся в стене почти у самого пола. в палату вошла и подошла ко мне светловолосая, с васильковыми глазами медсестра Маруся, которая была лишь немногим старше меня. - Ты что, подменяешь кого-нибудь или на ночь к кому приставили? - спросил я довольно равнодушно. - Вроде того,-беспечно ответила Маруся и вдруг, раздевшись догола, легла рядом со мной в постель и накрылась одеялом. Поняв в чем дело, я зло сказал ей: - Убирайся к черту! Не нужна мне твоя жалость,-и так как она не думала уходить, то даже обматерил ее. В пионерском отряде, а потом в комсомольской ячейке меня учили, что жалость-это мещанское чувство, постыдное для того, кто жалеет, и особенно для тех, кого жалеют. И я верил в это. Я не знал тогда, что жалость, сострадание-самое великое чувство, которое вложил в нас всевышний, и тот, кто полон этим чувством, более всего приближен к его престолу. Недаром на Руси слова "любить" и "жалеть" почти синонимы и очень часто стоят рядом '. Я не подозревал тогда всего этого и презирал жалость еще больше, чем свое искалеченное тело. Однако все это не прозводило на Марусю никакого впечатления. Она потянулась, сказала: - А я вовсе н не думаю жалеть тебя. Мне просто приятно с тобой полежать,- и. обвив мою голову сверху руками, несколько раз поцеловала меня в губы. В голове у меня помутилось, всего меня обдало жаром, сердце забилось часто и сильно, и я замолчал. Сколько так пролежала со мной Маруся, не знаю, иногда мне казалось-один миг, иногда, что много, много часов. Потом она бесшумно встала, оделась и молча ушла, на прощанье поцеловав меня. Так было еще три ночи. И то, чего не могли добиться знаменитый профессор и блестящий психиатр, его жена, то сделала девчушка, сама едва вышедшая из отроческого возраста. В последний раз она лежала в постели уже не с уродом, а с парнем пусть с гипсом на груди и шее, пусть пока. пока прикованным к постели, но с парнем, готовым и жаждущим жить, любить, бороться. Я стал выздоравливать, с каждым часом чувствовать себя сильнее, то и дело ловил в себе новые проявления жизни и здоровья. Алексей Дмитриевич провел синим карандашом косую линию через весь мой гипс, на равном расстоянии нарисовал на ней красивые кружочки и пронумеровал их. - Сегодня ты дотянешься левой рукой до первой станции, чертов ныряла, понял? 1 По Далю, одно из значений слова "жалеть" - не давать в обиду, слова "любить" - желать добра, болеть за кого-либо сердцем, а Есенин писал: "Ты меня не любишь, не жалеешь..." - Понял, понял,-счастливо улыбнулся я и тут же, цепляясь указательным пальцем за гипс, стал тянуть руку. Она без труда добралась до кружочка с номером один. - Э, да ты изрядный симулянт, я вижу,-проворчал Алексей Дмитриевич,-тогда изволь сегодня же подняться до третьей станции. Я потянул было руку, но гипс дальше довольно круто поднимался на груди, рука соскользнула и упала. После ухода Очкина я снова и снова возобновлял свои попытки, и каждая неудача огорчала меня. Зато, когда я смог добраться не только до третьей, но и до четвертой станции, я стал чувствовать себя чем-то вроде атлета-чемпиона. А после овладения всеми станциями пошли и новые тренажные игры, упражнения. Остальные пальцы на левой руке задвигались, медленно, но неуклонно оживали и пальцы правой руки. Да, Алексей Дмитриевич знал свое дело. Но знал он откуда-то и то, что сделала Маруся, и он. талантливейший врач, понимал все значение этого. Во время одного из обходов он, грозный властелин корпуса, который если замечал где-нибудь пылинку, то весь персонал начинал дрожать от страха, вдруг железной своей рукой с неожиданной лаской провел по белой косынке Маруси. Он хотел, чтобы я увидел, что он знает все о ней и отдает ей должное. Маруся, Марусенька, лебедушка белая, я никогда не забуду тебя. Какие слова найти, чтобы благодарить тебя? Вот ведь не за горами был тридцать седьмой год и все, что в нем и за ним последовало. Может быть, именно то святое право на жалость, на милосердие, на доброту, которыми ты одарила меня тогда в изоляторе десятого корпуса Боткинской больницы, и помогли мне в страшные годы сохранить человеческое ЛИЦО,., Мы встречались после больницы, подружились. А когда началась война, ты пошла добровольцем на фронт и была убита фашистами. А я уже с 1940 года служил в армии. Так и не знаю, где, когда, как, даже на каком фронте погибла ты. Художник, умирая, оставляет людям свои картины, поэт-стихи, ученый-свои труды, композитормузыку, строитель-здания, мосты, дороги, машины. А ты оставила людям свою жалость, свое милосердие, свою доброту. И пока она существует, ничто не может уничтожить род людской. С этими мыслями, вытеснившими из головы все остальное, я и уснул. ...Утром на обходе была только Раиса Петровна. - Тут же больничный "телеграф" принес скорбную весть. Двоюродный брат Льва Исааковича, горячо любимый им, композитор Исаак Дунаевский скоропостижно скончался, и сегодня похороны. Принесли эту весть пришедшие меня проведать капитан Владимир Федорович и боцман Степа. Я предложил послать Льву Исааковичу телеграмму, с выражением соболезнования. Все мои однопалатники согласились, морячки тоже, а Степа взялся перелезть через ограду, там, где густо разрослись деревья, и эту телеграмму отправить. Мы составили телеграмму, и Степа,- только отмахнувшись, когда я протянул ему деньги, с необыкновенной для его комплекции быстротой исчез из палаты и уже через полчаса вернулся с квитанцией. Весь день наша палата, да и весь корпус обсуждали смерть Дунаевского. А вечером неожиданно дверь нашей палаты отворилась и вошел Лев Исаакович, но не в белом халате, а в строгом черном костюме. С непроницаемым лицом он обошел палату, каждому из нас протянул руку и ушел. - Да,-протянул Марк Соломонович,-Льва Исаакович - это человек. Только сердце - не шкаф. Нельзя все загонять в него-разорвется. А ведь сказано в Писании: "Больше всего хранимого храни сердце свое, потому что оно источник жизни..." В больнице, а уж тем более в корпусе и в палате, все, кто интересуется, многое знают друг о друге. Я уже знал, что Мустафа-татарин из московских дворников, династии которых и доныне не перевелись в столице, как исчезли, например, татары-старьевщики, бродившие по дворам н монотонно кричавшие: "Старье берем, бутылки покупаем", или китайцыпродавцы пищалок и разноцветных бумажных игрушек, а также непревзойденные прачки, работавшие в так называемых "китайских прачечных". Марк Соломонович много раз на дню сам заявлял, что он сапожник. В этом была и правда, и нечто от того смирения, которое паче гордости. Ведь он был не просто сапожником, а классным модельером дамской обуви. Дмитрий Антонович служил чиновником в какомто из престижных министерств, кажется внешней торговли. Он отличался довольно обычной для многих министерских работников того времени серостью, консервативностью, чтобы не сказать убогостью, мышления, приверженностью к тому, чтобы все явное делать тайным. У Павлика ни о чем как-то не хотелось и узнавать. Все заслонила его ужасная травма. А все-таки я спросил его: - Пашка, почему профессор сказал, что ты с ним одного поля ягода? На это Павлик хмуро ответил: - Сказал, значит, знает. А ты не завидуй-завидовать нечего. И я отстал от него. Ардальон Ардальонович был старым московским адвокатом, по слухам, очень богатым во время нэпа. У него были камни в печени, а операция почему-то противопоказана. Дунаевский пытался что-то сделать и так... Наутро Лев Исаакович, хотя и более бледный, чем обычно, был на обходе. Мне он велел продези нфицировать шов, удалить катетер, разрешил садиться и поворачиваться на левый бок. Я почувствовал большое облегчение. Внимательно осмотрев Ардальона Ардальоновича, он сделал ему какие-то новые назначения, тут же записанные дежурной сестрой Любой. Дмитрий Антонович получил тот же ответ на вопрос, который задавал каждый день. Когда Дунаевский спросил Марка Соломоновича, есть ли у него жалобы, тот.. помедлив, видимо поколебавшись, сказал: - Нету, нету, Льва Исаакович, но вот мы все... Однако Дунаевский резким движением руки прервал его и перешел к Павлику. Возле его кровати он пробыл гораздо дольше, чем у всех остальных, и на прощанье сказал, как и всегда: - Так вы держитесь, Павел Васильевич! - Да,-со значением ответил Павлик,-как вы говорите, нам иначе нельзя. Дунаевский, слегка переменившийся в лице, погладил Павлика по груди и вышел. - Марк Соломонович, какого черта вы не сказали профессору, что у вас снова появились боли?-спросил я. - Ах, Гришенька,- вздохнул старый сапожник (он упорно называл меня Гришей, хотя прекрасно знал, что меня зовут Георгий, и я примирился с этим),-время врачевать и время убивать, время жить и время погребать. Только и дела теперь Льве Исааковичу, что до моих болячек. Ты вот лучше объясни мне, раз Льва Исаакович не хочет, ты ведь человек ученый, зачем Никитка с Булганиным по Индии шастают? Ведь не затем же только, чтобы "Бхап! БХ;(Й!" кричать?-попытался он перехватить инициативу и направить разговор на другую тему. - Откуда мне знать?-раздраженно ответил я. Ну, может, потому, что вот Индия недавно стала независимой. Это огромная страна, и она очень много значит в Азии, а мы на две трети азиатская держава. Вот они и хотят наладить дружбу и всякие там связи. - Может быть, может быть, Гриша,- почему-то вздохнул Марк Соломонович,-только мне сдается, что сначала надо в своем доме разобраться, а потом уже шататься по чужим. Как сказано в книге Иова: "Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это. где путь к жилищу света и где место тьмы?" - Ваше политическое мышление, уважаемый Марк Соломонович, отличается трезвой реалистичностью и зрелостью.-вмешался в разговор Ардальон Ардальонович.-Однако, чтоб отделить свет от тьмы, надо иметь опору, а если не имеешь, создать ее. Для этого есть много разных путей. Как говорят англичане: черная курица сносит белое яйцо. Только вперед лезть не советую. Вы любите ссылаться на Святое писание. Так вот, в книге притчей Соломоновых, если не ошибаюсь, в первой же главе, сказано: "Доколе глупцы будут ненавидеть знание?" Заметьте, премудрый Соломон, сын Давида, правивший еще в Х веке до нашей эры, только ставил этот вопрос, но не отвечал на него. А вопрос актуален и поныне. Марк Соломонович вскинулся и густым басом произнес: - В той же главе сказано: "Упорство невежд убьет их". - Не пойму я,-с досадой сказал вдруг Дмитрий Антонович, вмешавшийся в этот богословский спор,- что это вы оба лопочете? А только чую: чтой-то не то. - Это вам мерещится, почтеннейший,- насмешливо улыбнулся адвокат,- праздный мозг, знаете ли,-это мастерская дьявола. Так что вы не напрягайтесь. - У, недорезанные,-с ненавистью прошипел Дмитрий Антонович, повернулся своим грузным телом, накрылся одеялом и, как он не раз говорил мне, наверно, подумал: "Занесло меня в этот зверинец, мог бы сейчас в Кремлевке лежать среди своих... Надо же, уговорили: лучший уролог в стране. Сгноить их бы всех, лучших, все равно толку от них не добьешься. Небось в душе хихикают, смерти моей дожидаются. Да, все прахом идет с тех пор. как родной отец умер. Да, крутенок был хозяин, а как с нами со всеми можно? Теперь плачутся - многовато подчищал. А кто бы иначе на Волго-Доне, на всех великих стройках коммунизма вкалывал? Наши знали, кого брать, а когонет. Вот меня же никто не тронул... Теперь-то что делается, повылазили отовсюду всякие... Пока только шепчутся, а того гляди и до дела дойти может". При этой мысли Дмитрия Антоновича стал бить озноб, но он вернул себе самообладание привычным рассуждением: "Появится новый хозяин, обязательно появится. И все эти погрызут мерзлую пайку и кайлом помахают". С этими приятными мыслями Дмитрий Антонович, гоня привычный уже, но все равно жуткий страх, мирно уснул. ...С каждым днем я поправлялся, и вот уже наступило утро, когда с трудом, -после десятидневной лежки, опираясь на Галю, встал. Голова у меня кружилась, ноги подкашивались, да и Галя вся дрожала. Спотыкаясь друг о друга и поддерживая друг друга, мы добрели до открытого окна. Больничный сад, уже виденный мною много раз до операции, теперь показался каким-то особенно свежим и красивым. Обратно до койки я дошел сам и сказал порозовевшей Гале: - Спасибо, я не забуду, что с твоей помощью сделал здесь первые шаги. - Так ведь и я с вашей помощью сделала здесь первые шаги... ...У меня еще продолжал в двух местах гноиться шов, но это было не страшно. Главная радость нашей палаты заключалась в том, что явно лучше стало Павлику. Он уже не прокусывал до крови нижнюю губу, чтобы не стонать. А синие твердые бугры, образовавшиеся на ней, Мария Николаевна постепенно сводила какими-то припарками и мазями. Даже взгляд Льва Исааковича светлел, когда он смотрел на Павлика, и, видимо, стало отпускать его немного то напряжение, которое, как мы заметили, появлялось у него всякий раз, когда он подходил к Пашкиной кровати. Однажды Лев Исаакович сказал: - Ну, что, Павел Васильевич, еще посидим за баранкой? - И Павлик растянул в улыбке не совсем зарубцевавшиеся губы. Когда профессор ушел, Марк Соломонович изрек торжественно: - Еще царь Соломон призывал: "Спасай всех взятых на смерть!" Надевая огромные роговые очки, он стал читать Павлику вслух попеременно "Три мушкетера" Дюма и "Блуждающие звезды" Шолом-Алейхема. "Тискать романы", как выражался Павлик, которого оба эти романа приводили в восторг. Даже у Ардальона Ардальоновича менее серым стало лицо и не такими набухшими мешки под глазами. Он все чаще вступал в шуточные пререкания с Марком Соломоновичем. Мустафа во время своих молитв - а их было в сутки несколько - время от времени поглядывал на Павлика. Совершенно очевидно. что он за него благодарил Аллаха. Только Дмитрий Антонович еще больше мрачнел и замыкался в себе. На все попытки расшевелить его, которые мы время от времени предпринимали, либо отмалчивался, либо невнятно, но зло ругался. Ругал он и свою кроткую жену - полную женщину с курносым носом и добрым круглым лицом. Она навещала его по два-три раза в неделю, неизменно приносила домашние пирожки с мясом и другую приготовленную ею снедь. В ответ на ругань она только шумно вздыхала. Регулярно приходила гостья и к Ардальону Ардальоновичу - молодая и очень красивая женщина с тихими зелеными глазами и каштановыми волосами, собранными сзади в большой пучок. Обычно они тут же выходили в сад. Если же Ардальону Ардальоновичу было плохо, то женщина садилась около его кровати и они о чем-то шептались. Сквозь сетку частых морщин, покрывавших его лицо, просматривались черты сходства с молодой женщиной. Возможно, она была его дочерью, но он никому из нас ее не представлял. А получить от адвоката какие-нибудь сведения можно только тогда, когда он этого сам хочет. К Мустафе время от времени наведывались какието люди, всегда разные, и он неизменно выходил с ними в сад. Меня тоже часто навещали друзья. Особенно дорого мне было внимание и привязанность дочери старого друга, Володи Берестецкого, милой и застенчивой Тани. Когда она кончила десятый класс, отец, выдающийся физик-теоретик, перевез ее из Ленинграда в Москву в свою новую семью. Таня, попав в непривычное для нее общество интеллектуалов, растерялась и замкнулась. Может быть, потому мне были особенно дороги ее доверие и привязанность. Павлика и Марка Соломоновича навещать, видимо, было некому. Да, главное все-таки заключалось в том, что Павлику стало лучше. Общий тонус в палате поднялся, а тут еще вскоре и я вслед за остальными стал выходить в больничный сад. Нагноение в боку меня не слишком беспокоило. А вот у Марка Соломоновича боли усилились. Я настоял на том, чтобы он пошел и сказал об этом Дунаевскому. Он вернулся очень не скоро и только отмахнулся от моих вопросов. Однако через несколько минут сам же вызвал меня в коридор и зашептал: - Льва Исаакович сказал, что у меня в мочевом пузыре остался еще один камень. Раиса Петровна во время операции, да простит ее господь, его не заметила. - Ничего себе,-огорчился я,-но почему вы говорите об этом шепотом и в коридоре? И что решил делать Лев Исаакович? Марк Соломонович посмотрел на меня как на круглого дурака и сердито проворчал: - Ты думаешь, что у этого несчастного мальчишки слишком мало забот? А Льва Исаакович ничего не решил, он сказал, что решать должен я. - Как вы?-снова не понял я, и Марк Соломонович, метнув в меня негодующий взгляд, сердито сказал: - А вот так, я. Либо надо снова делать операцию, хотя и от первой шов еще не совсем зажил. А еще можно всунуть туда шипцы и попробовать раздробить ими камень. Он тогда превратится в песок и сам выйдет. Только будет очень больно-так он сказал. Кула совать щипцы, что раскалывать, ты понимаешь, Гриша?-развел он руками.-И к тому же я сам должен решать, что выбрать, как будто это я доктор медицины. Помоги мне, Гришенька. Я старый, глупый сапожник, что я могу выбрать? - Хорошо, попробую,-озадаченно сказал я,- только давайте вернемся в палату. Мне надоело торчать в коридоре. В палате, делая всякий раз таинственное лицо, Марк Соломонович каждые несколько минут подходил ко мне и паровозным шепотом спрашивал: - Ну? Как ни крепок был старый сапожник, но семьдесят пять лет это не шутка. Вторая операция была бы делом рискованным, и на очередной вопрос я твердо ответил: - Щипцы. Марк Соломонович посмотрел на меня в замеша тельстве, а потом, еще больше размахивая руками, чем обычно, закричал: - Нет. вы поглядите на него! Он дает советы, что делать с живыми людьми! Как вам это нравится? Ты, Гришка, понимаешь только в людях, которые умерли во времена Моисея и от них одни косточки остались. Конечно, их можно резать ножом, а кому охота-и пилить ножовкой. - Да я вовсе не настаиваю,-недоуменно ответил я,-вы же сами спрашивали моего совета! А по правде говоря, я и сам не знаю. - Он не знает!-сардонически воскликнул Марк Соломонович.-Он, видите ли, не знает! Государство истратило на его учебу столько денег, что можно было новый корпус построить, а он не знает! Он - доктор наук и не знает. Как вам это понравится? Значит, я, старый сапожник, должен сам все решать! Каково? Вся палата заинтересованно прислушивалась к нашей перепалке. Ардальон Ардальонович даже спросил в чем дело. Но Марк Соломонович только мотнул головой. - Ну, хорошо,- миролюбиво предложил я,- может быть, тогда-операция? - Ты что, рехнулся?-завопил Марк Соломонович-Ты, мешигенер. ты, цудрейтер! Ты меня, как Исаака, хочешь под нож подставить? - Черт побери,-разозлился я,-да я вам с самого начала сказал, что щипцы, но вы же принялись на меня орать! - Гришенька,-внезапно переходя на какой-то вкрадчивый, жалобный тон, спросил Марк Соломонович,-ты вправду так думаешь? Когда я подтвердил, Марк Соломонович молча выскочил в сад. -Чего старик мается?-требовательно спросил Павлик, и мне пришлось ему, да и всей палате, рассказать в чем дело. - Клево,-

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору