Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
RUBRIKA: современная русская литература
АВТОР: Георгий Борисович Федоров
НАЗВАНИЕ: "Басманная больница", повесть
ИЗДАТЕЛЬСТВО: "Московский рабочий", 1989 год
OCR: Владимир Воблин
Доктор исторических наук Георгий Борисович Федоров посвятил сwою жизнь
изучению истории Подунавья и Приднепровья, участвовал в раскопках древнего
Новгорода.
Он автор более 250 научных трудов. Г. Б. Федоров - не только ученый, но
и писатель.
Его книги "Дневная поверхность*. "Лесные пересуды", "Возвращенное имя*,
"Живая вода", "Игнач крест" - широко известны нашему читателю.
Многочисленны публикации его художественных произведений в журналах. Г. Б.
Федоров - член СП СССР.
Федоров всегда строит повествование на материале, которым он владеет
как ученый, пишет о пережитом и перечувствованном.
Автор никогда не декларирует свое понимание порядочности, без чего, по
его убеждению, не может быть большого ученого. Им движет глубокая
заинтересованность в людях, любовь к ним. к делу их рук, стремление найти
и показать то, что объединяет, а не разъединяет людей.
Все эти приметы почерка Г. Б. Федорова, ученого и писателя, проявляются
и в повести "Басманная больница".
---------------------
БАСМАННАЯ БОЛЬНИЦА
Кто сумел пережить, тот должен иметь силу помнить.
А. И. Герцен
Я проснулся оттого, что тупая боль в боку вдруг дополнилась новой болью
- резкой, острой, порывистой.
Катетер для отвода гноя сдвинулся, догадался я и стал думать, что же
теперь делать. С пяти коек моих однопалатников в полутьме доносились
похрапывания, постанывания, какое-то бормотание. Воздух был неподвижен,
тяжел и липок, источал запахи лекарств, свернувшейся крови, мочи, немытых
тел. В духоте, тесноте, в этом гноище уснуть было трудно даже со
снотворным. Кнопка звонка возле моей койки, да и возле других,
отсутствовала. Дежурный врач был один на все корпуса больницы, неизвестно
где находился, скорее всего спал где-нибудь в укромном месте, а дежурной
сестре Гале позвонить было невозможно. Позвать же ее громко мне не
хотелось, чтобы не разбудить товарищей по палате, и так достаточно
хлебавших. (Для не одного из них к тому же, как я хорошо знал, эта ночь
была одной из последних перед погружением в вечную ночь.) Поэтому, хотя я
и чувствовал по обозначившейся приятной теплоте в боку, что началось
кровотечение, я решил обождать прихода Гали, положившись на волю божью. А
чтобы не сосредоточиваться на моем довольно дурацком положении, заставил
себя вспоминать всякую всячину. Однако хитрая боль и тут нашла лазейку...
...Мы ехали с моим старинным другом, шофером Шамашем. на экспедиционном
фургоне из одного отряда в другой по мягкой грунтовой дороге, почти
равномерно, то поднимаясь на пологие холмы, то спускаясь с них. Уже
светило во всю южное солнце, жарко. Справа глубокой темной, металлической
зеленью поблескивали тяжелые листья буков, весело подрагивали
нежно-зеленые, кое-где уже с желтинкой узкие листочки акаций, овальные
фонарики кизила, а на кустах терновника виднелись фиолетовые, с
перламутровым отливом крупные плоды. Слева шли и шли поля высокой кукурузы
с развевающимися желтоватыми султанчиками поверх початков. Иногда они
сменялись аккуратными шпалерами виноградников, где уже наливались
разноцветные гроздья. Воздух был душист и свеж, был напоен запахами
полевых цветов, пением птиц.
Шамаш осторожно объезжал тяжелые повозки-каруцы, неспешно влекомые
парами волов, с дремлющими на передке возницами и Покачивающимися высокими
штабелями кукурузы.
- Иван-молдаван хочет себя, да и скотинку молодой кукурузой
попотчевать,- покосился на одну из таких каруц Шамаш.
Я согласно кивнул и почти тут же почувствовал нарастающую тревогу,
поднимавшуюся откуда-то снизу к сердцу. Я знал, что она предвещает, но еще
некоторое время пытался подавить ее. Тщетно. А потом стали пульсировать,
то усиливаясь, то вовсе исчезая, острые уколы в правом боку. Перерывы
между уколами становились все меньше, боль стала режущей, заполнила все
тело, я почувствовал, что скоро потеряю сознание.
- Останови, Семен Абрамович,-сказал я.
Шамаш, который уже давно все понял, съехал на обочину, остановил машину
и помог мне выйти. Я лег ничком на обочину тут же, вдыхая запах пыли и уже
начинавшей жухнуть травы, чувствуя, как от бешеной боли тяжелеет и гудит
голова, сжимается сердце.
- Сабр амед,- негромко сказал Шамаш,- предел терпения. Нельзя же так
мучиться. Придется...
- Ты меня наркоманом сделаешь,- мрачно сказал я, но сам понимал, что
нахожусь на пределе.- Ну, что же, давай.
Шамаш сверкнул на солнце рыжей шевелюрой (а его фамилия по-караимски и
значит-"солнце"), наклонился надо мной, вытащил из полевой сумки коробочку
и раскрыл ее. Намочив кусок ваты спиртом из флакончика, он протер мне на
руке пятно выше локтя, достал из герметически закрывающегося баллончика со
спиртом и пружинкой шприц, надел иглу, отломив кончик ампулы, набрал
морфий и привычно, уже мастерски, сделал укол. Что-то затряслось,
забурлило во мне. Откуда-то от самой головы вниз стали накатывать тяжелые,
сладкие волны, постепенно снимая боль, которая отступала и осталась лишь
глухими и все более редкими подергиваниями. Наконец я встал, пошатываясь,
и сел в машину. Обычно разговорчивый Шамаш тоже молча сел за баранку, и мы
поехали.
Только через час или полтора он сказал довольно угрюмо:
- Нельзя же так мучиться, командир. Будто бы в Москве нет хороших
врачей...
Шамаш всю или почти всю войну провел под Ленинградом, то на
Ленинградском фронте, то на Волховском, то на Дороге жизни на Ладоге. С
этих двух фронтов запомнил он несколько неведомо кем сочиненных солдатских
песенок-самоделок, и мы, его товарищи по экспедиции, любили, когда он их
пел. Вот и тогда он негромко запел одну из таких песен. Сна
чала я не обращал на это внимания, но поневоле стал вслушиваться в
хороши уже знакомые слова и нехитрую мелодию:
Вспомним о тех, кто командовал ротами,
Кто умира-а-ал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Пусть вместе с нами земля ленинградская
Рядом стои-и-ит у стола,
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала...
...Я не успел дослушать до конца, потому что почувствовал: кто-то стоит
рядом, и в больничной полутьме увидел зыбкое белое пятно.
Догадался-дежурная медсестра Галя.
Прежде чем я успел раскрыть рот, Галя прошептала:
- Георгий Борисович, там в восьмой палате послеоперационный больной
очень мучается. Надо ему укол понтапона сделать. А я забыла сколько.
- Введи грамм,-решительно сказал я, хотя, в противоположность Гале,
медицине не обучался и исходил только из своего собственного опыта.- Да, а
потом зайди ко мне.
Все-таки изрядное свинство оставлять Галю дежурной сестрой на ночь в
корпусе, где свыше 80 больных, и почти все тяжелые.
Галя поступила в больницу почти одновременно со мной, после окончания
трехгодичного фельдшерского училища.
Это была восемнадцатилетняя худенькая, еще нескладная девушка с
большими, в сборочку розовыми губами, с четким очерком миловидного лица и
прямым подбородком с небольшой ямочкой посередине. По утверждению
некоторых романистов, такие подбородки бывают у людей смелых, решительных
и непреклонных. Может быть, все эти качества действительно
заложены в Гале, но, видимо, им будет суждено проявиться только в
далеком будущем. Пока же эта застенчивая девушка с состраданием и
откровенным страхом глядела на больных. Ее робость и неопытность тут же
заметили некоторые остроумцы из выздоравливающих. Так как в урологическом
корпусе изобретать предлоги для различных процедур с интимными органами не
нужно, то они забавы ради то и дело обращались к ней с соответствующими
просьбами, да еще нарочито громкими голосами. Галя краснела, а иногда
просто убегала. Остроумцы жаловались старшей сестре, та устраивала Гале
разнос. У нее выступали слезы на больших карих глазах, и она потом долго
плакала, открыв дверцы стенного шкафчика и уткнувшись носом в стоявшие там
лекарства. Видно было, как под белым халатом подрагивают ее острые лопатки.
Пройдя по палатам, я пристыдил и обругал остряков, и они вскоре
угомонились. Им и самим было не по себе, но из ложного молодечества друг
перед другом они никак не могли остановиться. После этого случая Галя
прониклась ко мне симпатией и доверием, почему-то к тому же решив, что я
разбираюсь в медицине. После операции она трогательно, хотя и неумело
ухаживала за мной. А вот теперь, когда главный врач корпуса на два дня
куда-то вылетел на консультацию, какой-то умник догадался оставить ее на
ночь дежурной сестрой.
Вечером после каждой процедуры Галя, обессиленная главным образом от
неуверенности, валилась на стул, пока новый крик не призывал ее к
очередному больному.
Время от времени она обращалась ко мне за советами, которые я,
несколько поднаторевший в медицине за время пребывания в корпусе и
принимая во внимание всю безвыходность ее положения, отваживался ей давать.
- Больной в третьей палате очень стонет,- горестно сообщала мне Галя.
- А что у него?
- Камень в левой почке.
- Температура высокая?
- Нет, почти нормальная.
- Ну, тогда ничего страшного. Подложи ему одну грелку снизу, а другую
сверху напротив почки.
Так было несколько раз в эту ночь, и я уже изрядно устал, да и мучился
от своего довольно двусмысленного положения, но понимал, что ей сейчас еще
тяжелее. И вот теперь она ушла делать укол, а с ее способностями к этой
процедуре вряд ли скоро вернется. А надо бы.
...Во время работы в Каракумах я вынужден был пить из верблюжьих
колодцев воду немыслимой жесткости. Даже когда руки ею вымоешь, они
становились белыми, словно надел бальные перчатки. Правая почка не
справилась, и в ней образовался камень. Он вызывал приступы,
сопровождавшиеся сильной болью, мешал работать, двигаться, что мне, как
археологуэкспедиционнику, было особенно необходимо.
Хлопотами лечащего врача, при помощи справок и ходатайства, получил я в
конце концов испещренный подписями и печатями рецепт, а по нему - десяток
ампул морфия. Семен Абрамович быстро, как и все.
что требовало смекалки и ловкости рук, научился во время приступов
делать мне уколы. Это помогало, но приступы становились все сильнее и
чаще, и вот, в разгар экспедиционных работ, в июне 1955 года я вынужден
был уехать в Москву, лечь в больницу, где рентген и зверское исследование
под названием цистоскопия показали, что камень довольно большой и ничего
хорошего от него ждать нельзя.
Известный хирург-уролог Лев Исаакович Дунаевский, главный врач
урологического корпуса Басманной больницы, вырезал мне этот камень.
Зашивая большой, около 30 сантиметров длиной, разрез, его ассистентка
Раиса Петровна оставила небольшое отверстие, в которое был вставлен
резиновый катетер для отвода из оперированной почки гноя и других
выделений. Видимо, во сне я случайно неудачно повернулся, и получилось
неладное. А Галя появится неизвестно когда.
Но она пришла неожиданно быстро и безмолвно встала возле моей кровати
расплывчатым белым пятном.
- Понимаешь, Галя,- как можно спокойнее сказал я,-у меня катетер
сдвинулся. Видимо, началось кровотечение.
Галя вскрикнула.
- Да тише ты,- сердито одернул ее я.- Обработай йодом рану и залепи ее
пластырем. Им же укрепи катетер. Света не зажигай. Возьми фонарик.
Но Галя не послушалась, и под потолком вспыхнула яркая без абажура
лампа, осветив нашу палату и шесть коек, стоящих в два ряда, по три в
каждом, разделенные только тумбочками.
Пока Галя бегала за йодом, пластырем и другими снадобьями и
обрабатывала рану, я искоса оглядел палату. Мне еще не разрешили
поворачиваться на бок, только лежать на спине, так что угол зрения был
ограничен, но кровать Павлика я все-таки увидел. Он не спал. Как и я,
лежал на спине, но, в противоположность мне. без всякой надежды
когда-нибудь повернуться на бок. Небольшие серые глаза его были раскрыты и
невидяще устремлены на потолок. Лоб и лицо покрывали капельки пота. Нижняя
губа закушена, и из нее по подбородку неспешно стекала тоненькая струйка
крови.
- Пашка,- решительно сказал я,- не валяй дурочку, постони.
С трудом раскрыв рот, он грозно прошептал:
- Помолчи, фрайер, не ори, а эта, ссученная, тоже, иллюминацию
засветила среди ночи.
- Брось,- миролюбиво оборвал я,- все спят.
Свет я и сам просил не зажигать. И потом, я такой же фрайер, как и ты.
Просто ты черт знает где поднабрался разных словечек, а что к чему и сам
не знаешь. Потом я поднял глаза на Галю:-Кончила?
Она кивнула, и я не допускающим возражений тоном потребовал:
- Сделай ему укол, два грамма морфия.
Галя слабо запротестовала:
- Ему уже делали сегодня три раза. Больше нельзя, да и препарат
учетный, знаете, как мне влетит!
- Ссученная и есть,- зло бросил Павлик.
- Не обращай на него внимания. Ты что, не видишь. как он мучается?
Сделай укол, а ампулы раздави. скажешь - разбила. А в случае чего я
поговорю со Львом Исааковичем.
Галя послушно принесла шприц, уже наполненный чем надо. и, побледнев,
откинула одеяло и простыню на проволочный каркас, возвышавшийся над телом
Павлика от конца ног до того места, где когда-то был у него таз, мочевой
пузырь и все прочее, а теперь - одна зияющая рана со сгустками гноя и
какими-то фиолетовыми затвердениями. Лев Исаакович под общим наркозом
извлек из этого месива осколки от раздробленных тазобедренных костей,
проложил коекакие коммуникации, но все равно любое прикосновение, а уж тем
более простыни и одеяла, еще более усиливало его немыслимую боль. Сосед по
палате Марк Соломонович своими толстыми, но такими сильными и ловкими
пальцами сделал над изуродованным телом Павлика проволочный каркас, и
теперь только на груди и на плечах его лежали простыня и одеяло, ниже они
помещались на этом проволочном каркасе.
...Галя, побледнев и полузакрыв глаза, сделала укол, явно не слишком
удачно. Павлик снова закусил губу, но промолчал. После того как Галя
кое-как справилась, я попросил:
- Погаси свет и уходи,- а когда она ушла, ехидно поинтересовался у
Павлика:-Пашка, ведь она же тебя очень больно на иглу посадила. Что же ты
ее не обложил?
- А иди ты сам, тоже, начальничек выискался,- прошептал Павлик, и я
понял, что боль у него стала утихать.
...Не заметив, как и уснул, я продрал глаза в шесть часов утра, когда
было уже давно совсем светло. Один за другим просыпались и мои
сопалатники. Галя, неслышно проскользнув в палату, по очереди дала каждому
из нас термометр. Все подчинились, кроме Павлика, который посоветовал ей
сунуть термометр в задницу дежурному врачу, после чего Галя, покраснев,
убежала.
Первым встал Мустафа, натянул выцветший, неопределенного цвета халат,
из-под матраца вытащил .маленький коврик, встал на нем на колени и,
озаренный яркими солнечными лучами, принялся горячо молиться, неслышно
шевеля губами. Узкие, слегка раскосые глаза его были полузакрыты, круглая
голова с черными с сильной проседью коротко остриженными волосами подолгу
касалась пола, и он застывал в такой позе.
Семидесятипятилетний сапожник Марк Соломонович поднялся во весь свой
богатырский рост. потянулся, надел пижаму, пробурчал:
- Мир вам. Благословен ты, господь наш, владыка вселенной, сохранивший
нас в живых и поддержавший нас и до этого времени.
После чего он зажал в свой могучий кулак ножку от тумбочки и начал
высоко поднимать и опускать ее.
Он и раньше так делал, и, по его мнению, это называлось зарядкой. Когда
я как-то сказал ему, что тумбочка вовсе для зарядки не нужна, то он упрямо
ответил, что даже мельница не машет крыльями впустую, а крутит жернова, а
уж человек тем более. Тогда я смирился с таким ответом, но сейчас, когда
он недавно перенес операцию, это было уж слишком:
- Марк Соломонович! Поставьте сейчас же тумбочку на место!
- Вам не кажется. Гриша, что это неприлично - делать замечания
человеку, который вдвое старше вас?-сварливо осведомился Марк Соломонович.
- Не кажется,- отрезал я,- совершенно не кажется.
- Видит бог, я не хотел бы служить в солдатах при таком сержанте, как
ты, Гриша,- ответил он, но тумбочку все-таки поставил. Потом взял большой
кувшин, полотенце, мыло, пасту, зубную щетку и ушел из палаты, освободив
поле боя. За ним, после долгих прокашливаний. отсмаркиваний и кряхтений,
последовал Дмитрий Антонович. По пути он пихнул Мустафу и презрительно
бросил:
- Лоб в дерьме измажешь, ты, хурды-мурды.
На что Мустафа, впрочем, не ответил.
Проснулся и Ардальон Ардальонович, сел на кровати, поднял руку в знак
приветствия. Худое лицо его, обычно бледное, было сегодня каким-то
сероватым.
- Вам было здорово больно ночью, Ардальон Ардальонович,- догадался я,-
может, полежите еще?
- Вы на редкость сообразительны,- насмешливо ответил он,- однако, как
говорили еще древние римляне, "Ignavia est jacere dum possis surgere" -
постыдно лежать, если можешь подняться.
Собрав свои туалетные принадлежности, он удалился. Седые волосы его
были разделены ровным пробором и тщательно уложены, как будто он только
что пришел из парикмахерской.
Тишину, установившуюся в палате, через некоторое время нарушил Павлик:
- Куда слинял этот жид пархатый и где он запропастился?-зло спросил он,
не открывая глаз.
- Ну, чего ты, Пашка,- ответил я,- наверное, для тебя же за теплой
водой пошел, а ведь это через всю больницу тащиться надо аж до самого
морга.
Павлик смолчал, видно, боли не так уж сильно мучили его. А вскоре
появился Марк Соломонович, и в руке его и в самом деле дымился кувшин.
- Будем умываться, сынок,-обратился он к Павлику и, когда тот замотал
отрицательно головой, ласково добавил:-Это в вашем Евангелии от Марка,
моего тезки, сказано, что книжники и фарисеи укоряли Христа за то, что его
ученики ели хлеб немытыми руками. И они таки были правы, эти книжники и
фарисеи,- добавил он, сдвинув с груди Павлика одеяло, и тщательно вымыл
ему лицо, руки и грудь. Павлик отфыркивался и отругивался во время этой
довольно длительной процедуры. Тем временем все койки в нашей палате
оказались снова занятыми. Наступило затишье. Оно продолжалось недолго. С
бренчанием вкатила Галя в палату небольшой столик на колесиках и, набрав в
шприц раствор пенициллина, направилась к первой от двери кровати слева, то
есть к моей. Пенициллин тогда считался панацеей от всех бед. Его кололи
всем и помногу, а особенно послеоперационным больным. Я невольно съежился.
Не знаю, как их там обучали в фельдшерском училище, но делать уколы Галя
явно не умела. Впрочем, может, и учили хорошо, просто Галя боялась. Она
подошла ко мне, откинула одеяло, поставив иглу шприца почти параллельно
ноге, стала медленно вводить его под кожу. Сжав зубы, я старался не
показать, какую мучительную боль она мне причиняет. Так же поступали и
другие, щадя Галю с ее молодостью и неопытностью. Только Марк Соломонович,
видно еще не остывший после перепалки с Павликом во время умывания, не
выдержал и проворчал:
- Девушка, скажи, у тебя есть сердце?-потирая то самое место, в которое
только что получил укол.
Бледная после ночного дежурства Галя снова вспыхнула и, пробормотав:
"Извините",- быстро ушла, бренча столиком.
Палата отдыхала после Галиных уколов, когда дверь открылась и
стремительно вошла, радуя всех глубокой синевой глаз под черными
разлетистыми бровями, Мария Николаевна, насмешливо-ласково сказала:
- Здорово, гвардейцы!
Мы недружно и не в лад ответили, но каждый както внутренне собрался,
подтянулся, что ли, как и всегда при ее появлении, да и повеселел. И в
самом деле, на