м, слегка повернутые  друг  к  другу,  два
портрета: мой, еще снятый  в  Москве,  с  длинными  косами,  в
коричневой  школьной  форме  с  черным  передником  и   белыми
кружевами  на  воротничке,  а  также  с  непременным   красным
галстуком пионера, повязанным на шее;  и  красивого  моряка  с
шотландской курчавой  бородкой,  в  лихо  заломленной  морской
фуражке с эмблемой и трубкой, зажатой в крепких зубах.  Это  -
Б.С. Лет на пятнадцать моложе. Орел! Морской волк! С  тяжелыми
верхними  веками,  косо  нависшими  над  глазами  от  привычки
щуриться на соленом морском ветру. Такими изображают моряков в
хороших  фильмах  -  красивыми,  но  не  приторно-сладкими,  а
суровыми,  грубоватыми  и  немногословными,  от  одного   вида
которых начинают учащенно  биться  женские  сердца,  а  головы
кружатся как во хмелю.
     Б.С.  и  сейчас  нисколько  не  изменился.  Только   стал
тяжелее. И в волосах, как пишут в романах, серебрится  седина.
Эти седые нити в густой шевелюре и курчавой бороде придают ему
еще больше шарма.
     На ночном столике у мамы судьба свела нас с ним, и  я  не
отрываю глаз от него ни днем, ни ночью, а он, в свою  очередь,
немного снисходительно и  меланхолично  поглядывает  на  меня.
Мама же лежит в своей кровати и смотрит  то  на  меня,  то  на
него. Уверена, что больше на него. Меня она любит, а к нему  у
нее страсть. Это временное чувство, но вспышка сильнее.
     О Б.С. хорошо сказала одна мамина приятельница,  зашедшая
к нам в гости.  Женщина  опытная:  три  раза  была  замужем  в
России, четвертого мужа подцепила в Нью-Йорке.
     - Вот это мужик! - закатила  она  глаза,  когда  Б.С.  на
минутку  вышел  из  гостиной.  -  Только  взглянуть  на   него
достаточно, чтоб забеременеть.
     Но иногда портрет исчезает с маминого столика, и тогда  я
остаюсь там одна в печальном одиночестве. Это случается каждый
раз, когда мама поссорится с  Б.С.  А  ссорятся  они  довольно
часто, из педагогических соображений стараясь это делать не  в
моем присутствии. Но я узнаю об этом тут же.  Не  по  маминому
замкнутому и угрюмому виду, и не по усиленному  сопению  Б.С.,
раскуривающего трубку у себя в комнате. Стоит мне заглянуть  в
мамину спальню и обнаружить исчезновение его портрета - и  мне
все ясно.
     Ссорятся они потому, что у них абсолютно разный подход  к
одной проблеме. Мама страшно боится упустить, потерять его,  и
предел ее мечтаний - женить его на себе. А он,  негодник,  как
раз этого и не хочет и открыто говорит маме,  чтоб  на  долгую
связь не рассчитывала. У  мамы,  естественно,  не  выдерживают
нервы, и она начинает рыть копытом землю, как говорит Б.С.  Он
человек далеко не мягкий и в ответ врезает ей  пару  "ласковых
слов". Мама тоже не из тех, кто за словом в  карман  лезет.  В
результате - портрет исчезает с ночного столика.
     У Б.С. характер  железный.  И,  конечно,  первой  сдается
мама.  Одну-две  ночи  она  проводит  в  одиночестве  в  своей
спальне, долго ворочаясь с боку на бок и  вздыхая.  На  третью
ночь я слышу, как она босиком крадется мимо моей двери  к  его
комнате,  и,  сильно  напрягши  слух,  я  могу  разобрать   ее
смущенный  голос,  оправдывающийся  и  побежденно   выясняющий
отношения. Потом ее беспомощные всхлипывания, от чего  у  меня
больно сжимается сердце, и я готова бежать ей на помощь и бить
кулаками Б.С. по голове.
     Однако делать это мне не приходится.  Б.С.,  насладившись
маминым  унижением,  сдается.  Мимо  моей  двери  в   обратном
направлении легко шлепают мамины ноги и, прогибая половицы,  -
его.
     Наутро  на  ночном  столике  воскресает  портрет  моряка,
который ехидно поглядывает на мой портрет, а я смотрю в  ответ
растерянно и удивленно.

     При всех моих достоинствах я  отличаюсь  одним,  особенно
выдающимся. Я -  лунатик.  Первый  в  нашем  роду.  Дедушки  и
бабушки перерыли в памяти всю нашу родословную и не обнаружили
и намека на то, что  хоть  кто-нибудь  из  моих  предков  имел
пристрастие разгуливать во сне по крышам и карнизам домов.
     Скажу откровенно, я по крышам не хожу. Должно  быть,  еще
слишком мала.  Незрелый  лунатик.  Но  уже  кое-какие  коленца
отколола  в  сонном  состоянии.  В  нашей   семейной   хронике
зарегистрировано, по крайней мере, два случая моего лунатизма.
     Впервые это появилось, когда мне было года три.  Ночью  я
встала из постели и пошла в туалет. Все сделала, что  надо,  и
на обратном пути, не дойдя до спальни, распахнула  в  коридоре
двери платяного шкафа, забралась в нижний ящик на  кучу  обуви
и, свернувшись калачиком, уснула. Я бы задохнулась от сильного
запаха нафталина, если бы мама не хватилась, что  меня  нет  в
спальне,  и  после  суетливых  поисков  на  пару  с  папой  не
обнаружила меня полузадохнувшейся в шкафу.
     Семейный совет, в состав которого входила опытный врач  -
бабушка Сима, а она позвала еще одного своего  коллегу,  вынес
решение, что случай не смертельный. Это  еще  не  лунатизм,  а
какие-то намеки на него. Ребенок очень впечатлительный,  легко
возбудим. Нужно усиленное питание, прогулки на свежем  воздухе
и категорически запретить перед сном  смотреть  телевизор.  На
всякий случай стали на ночь запирать балкон и  окна.  Это  для
того, чтоб я не могла прогуляться на крышу.
     Второй случай  произошел  пятью  годами  позже.  Семейный
совет вдруг обнаружил, что я расту одна среди взрослых и  меня
забаловали. Поэтому решено было, чтоб я летом  поехала  не  на
дачу со стариками, а с  детьми,  в  пионерский  лагерь.  Я  не
возражала. Мне самой надоело толкаться среди взрослых.
     В  лагере,  который  располагался  в  сосновом  лесу  под
Москвой, мы спали  в  больших  комнатах  на  десять-двенадцать
кроватей. Двери  всегда  были  распахнуты  настежь.  Окна  без
занавесок, и огромная луна всю ночь висела перед  глазами,  и,
чтоб уснуть, приходилось с головой прятаться под одеяло.
     Дети в моей комнате все были старше меня  и  перед  сном,
уже лежа в кроватях, имели обычай рассказывать всякие истории,
одна страшнее другой. Про привидения, про ведьм.
     Я холодела от ужаса, слушая, как  эти  дуры  рыкающими  и
шипящими голосами пугали друг друга, и лежала, не шевелясь, со
всех сторон подоткнув под  себя  одеяло,  чтоб  мохнатая  рука
очередного  чудовища  не  могла  коснуться  моего,   покрытого
гусиной кожей, тела.
     Однажды, вот так вот уснув, дрожа от страха, я проснулась
от того, что кто-то чем-то колотил меня по голове.  Я  открыла
глаза и, к своему необычайному удивлению, обнаружила, что я не
лежу в своей кровати, а сижу на полу, положив голову на  чужую
кровать кому-то на ноги. А обладатель этих ног,  которому  моя
голова явно мешала, отталкивал меня пятками и пинался.
     Вскочив на ноги, я обнаружила еще одну новость: я была не
в своей комнате, а в совершенно другой, расположенной в  самом
конце длинной веранды, опоясывавшей спальный корпус. Значит, я
во сне проделала  такой  маршрут?  Сломя  голову  бросилась  я
бежать назад к себе, а войдя в свою комнату на цыпочках,  чтоб
никого не разбудить и  не  вызывать  нездорового  любопытства,
пробралась в свою кровать  и  затаилась.  Огромная  луна,  моя
искусительница,  продолжала  висеть  за  окном  и,   казалось,
подмигивает мне, как сообщница.
     Об этом втором случае я  никому  не  рассказала.  И  моим
домашним тоже. Заодно я скрыла от них  еще  одно  немаловажное
происшествие, случившееся со мной в пионерском,  лагере,  куда
меня  направили  заботливые  родственники,  чтоб  я  приобрела
навыки коллективизма.  В  лагере  мне  преподали  первый  урок
сексуального     воспитания.     Моими     педагогами     были
мальчики-пионеры, великовозрастные балбесы, которым тогда было
столько, сколько мне нынче, примерно по тринадцать лет.
     Случилось это в "мертвый час". "Мертвый час" -  это  один
час  после  обеда,  когда  дети  должны  спать.   Мертвым   он
называется потому, что считается, что в этот час  дети  лежат,
не шевелясь и не болтая, как мертвые. И  отдыхают.  Набираются
сил, чтоб коленки не тряслись в новом учебном году.
     Иногда, в хорошую погоду, "мертвый час" мы проводили не в
спальном корпусе,  а  на  свежем  воздухе,  на  лоне  природы.
Невдалеке от лагеря  была  большая  поляна  в  сосновом  лесу.
Поляну пересекал извилистый и мелкий, по колено, ручей. В  нем
рыба не водилась, а только носились стайки головастиков, а  по
поверхности воды, чуть-чуть морща ее, бегали водяные паучки.
     Мы плескались в ручье, сколько влезет, благо,  начальство
не боялось, что мы утонем, и играли в разные игры,  прячась  в
нависших над водой  зарослях  орешника,  которые  нам  служили
африканскими джунглями.
     Туда-то, на эту  поляну,  каждый  приносил  свое  одеяло,
стелил на траве и ложился, закрыв глаза,  делая  вид,  что  он
спит. Самые непоседливые старались укрыться от глаз вожатого в
зарослях орешника.
     Я была  самой  младшей  во  всем  лагере,  меня  называли
"Кнопкой" и никогда всерьез не  принимали.  А  я  -  непоседа,
норовила быть везде,  куда  меня  не  звали,  и  поэтому  тоже
уволакивала свое одеяло в кусты и располагалась там,  рядом  с
большими  мальчиками,  которые  втихомолку  курили,   разгоняя
руками дым.
     Сначала я опасалась, что они меня прогонят.  Но  гляжу  -
нет. Наоборот, поманили меня  пальцем,  чтоб  я  ближе  к  ним
подтащила свое одеял о и предложили мне, как равной, сыграть с
ними в  очень  интересную  игру.  Я,  дуреха,  не  раздумывая,
согласилась. Так была польщена их вниманием.
     Мы стали играть в "доктора и больного". Я была "больная",
а они - "врачи". Мы углубились в заросли, чтоб  никто  нам  не
мешал. Мальчики по очереди носили меня на  спине,  и  мне  это
жутко нравилось. У некоторых из них верхняя губа была темной -
там пробивались усики.
     Нашли укромное  местечко,  сделали  из  всех  одеял  одну
мягкую постель  и  меня  положили  туда.  А  сами  на  коленях
окружили меня. Заглядывали в рот, проверяя  гланды,  потом  по
очереди прикладывали  ухо  к  моей  груди,  слушая  сердце.  Я
захлебывалась  от  восторга  -  так  мне  нравилось  играть  с
большими мальчиками.
     Я даже и не заметила, пребывая в ажиотаже, как они  сняли
с меня трусики и стали по очереди трогать пальцем у меня между
ногами. Мне стало щекотно, и я сжала колени.
     - Раздвинь ножки, Оленька, а  то  доктор  не  будет  тебя
лечить.
     Что мне оставалось делать? Я,  конечно,  подчинилась.  Но
трогать пальцем  у  меня  между  ногами  скоро  приелось  моим
докторам, и они предложили новую игру,  которую  они  называли
"Здрасте-здрасте". Трусики надеть мне  не  разрешили  и велели
лежать как и раньше, раздвинув ножки пошире.
     И при этом уговаривали, тяжело дыша:
     - Ах, какие у тебя ножки! Как сдобные булочки! И вся  ты,
как куколка!
     Кому такие комплименты не вскружат голову? Я уж ни в  чем
не могла отказать  этим  кавалерам.  А  игра  становилась  все
интереснее.
     Мальчики,  оглядываясь  по  сторонам,  не  слышно  ли  за
кустами  голосов,  сняли  с  себя  трусики,  и  я  увидела  их
пиписьки. Какие-то странные. Не такие, как у детей. А побольше
и прямые-прямые, как карандаши. У меня  аж  дух  захватило  от
удивления и любопытства.
     Один мальчик склонился надо мной, став  на  колени  между
моих ног и упираясь в траву  руками.  И  тут  я  почувствовала
прикосновение.
     - Здрасте, - сказал мальчик, тяжело дыша и вспотев.  А  я
должна была ответить:
     - Здрасте.
     Что я и сделала.
     Потом второй мальчик сменил первого. И тоже коснулся меня
своей пиписькой.
     - Здрасте.
     - Здрасте.
     После второго мальчика мне больше не захотелось играть, и
я попыталась подняться, но они прижали меня к  одеялу.  Тут  я
рассердилась. Вцепилась зубами одному в  руки,  второго  пнула
ногой. Вырвалась. И побежала через кусты, забыв свое одеяло. Я
бежала голая, без трусиков, не  разбирая  дороги,  хоть  никто
меня не преследовал. Ветки стегали  меня  по  лицу  и  плечам,
сухие сучки царапали босые ноги.
     Первый человек, на кого я налетела, выскочив  из  кустов,
был наш вожатый Толя, уже взрослый парень  лет  семнадцати,  с
лицом красным и бугристым от прыщей. Я уткнулась ему в живот и
разрыдалась. И вот так, плача, рассказала  ему  подробно,  как
эти дрянные мальчишки играли со мной в "Здрасте-здрасте".
     Вокруг    собрались    дети,    самые     послушные     и
дисциплинированные, проводившие "мертвый час" на своих одеялах
на поляне под наблюдением вожатого  Толи.  Они,  раскрыв  рты,
слушали мое сенсационное сообщение.  Потому  что  были  старше
меня и сразу учуяли, что от этой истории пахнет жареным.
     Вожатый Толя покраснел до  кончиков  ушей  и  помчался  в
лагерь докладывать начальству.
     Я оказалась в центре внимания всего лагеря. Я,  "Кнопка",
самая младшая, которую раньше просто не замечали.  И  я  вовсю
наслаждалась внезапной популярностью.  Дети  разных  возрастов
ходили за мной гурьбой, и, в который  раз,  я,  уже  охрипнув,
пересказывала им, что произошло со мной  в  кустах,  изображая
все в лицах, с помощью мимики и жестикуляции. Пока  начальство
не вызвало меня и, заперев двери, велело  все  в  подробностях
повторить, а  затем  строжайше  приказало  об  этом  нигде  не
распространяться и ждать дальнейших указаний.
     Все  четверо   мальчишек,   пытавшихся   совратить   меня
придуманной ими скверной игрой "Здрасте-здрасте",  подверглись
самому настоящему аресту. Их заперли в кабинете начальника,  а
у дверей посадили часовым  вожатого  Толю.  Ужин  им  принесли
туда, как заключенным.
     Лагерь гудел как пчелиный улей. Аромат  запретного  плода
витал над незрелыми детскими мозгами.
     Как я понимаю сейчас, начальство решало  сложную  задачу.
Если предать огласке случай  со  мной,  это  наложит  тень  на
репутацию лагеря, и самому начальству крепко влетит за  плохую
воспитательную работу с детьми. Мальчишек  полагалось  выгнать
из лагеря и сообщить об их поведении в  школы.  Но  тогда  все
происшествие   выплывет   наружу    со    всеми    вытекающими
последствиями. А  хотелось  найти  из  этого  положения  такой
выход, чтоб и волки были сыты и овцы целы.
     Какой выход нашли? Мальчишек отчитали,  попугали,  довели
их до истерического плача и затем еще  заставили  попросить  у
меня прощения за свой хулиганский поступок. На  виду  у  всего
начальства, застывшего  с  суровыми  каменными  лицами.  Я  их
великодушно простила.
     Первая часть дела была улажена. Сейчас  на  очереди  была
вторая часть  и  самая  трудная:  заставить  меня  заткнуться,
прикусить язык, чтоб больше ни слова обо всем  этом  никто  не
слышал.
     В  лагерной  жизни  есть  свой  прелестный  ритуал:  день
начинается  с  подъема  красного  флага  на  высокой  мачте  и
кончается день  спуском  флага.  В  торжественной  обстановке,
когда обитатели лагеря, умытые и причесанные, в белых рубашках
и  блузках  и  с   красными   галстуками   на   чистых   шеях,
выстраивались в линейку перед знаменем. Под барабанную дробь и
звуки серебристого горна. Поднимать и опускать  флаг  -  самое
высокое поощрение,  и  удостаиваются  этой  чести  лишь  самые
лучшие дети. Кто отличился в спорте, в чтении стихов, в пении,
в танцах. Одним словом, эту честь надо заслужить.
     Я, "Кнопка", и не мечтала быть удостоенной этой чести.  И
вдруг эта честь  мне  была  оказана.  За  клятвенное  обещание
держать язык за зубами. Это мое  обещание  было  приравнено  к
подвигу.
     На закате солнца все дети выстроились  перед  флагштоком.
Четверо  провинившихся  тоже  стояли  в  строю  с  зареванными
лицами. Старший вожатый с  трибуны  сделал  доклад  о  высоком
моральном  облике  советского  человека  и  в  пример   привел
основоположников коммунистического  учения  Маркса  и  Ленина,
которые являют нам образец. (Значительно  позже  я  прочитала,
что Карл Маркс не был уж  таким  святошей  и  в  одной  анкете
написал: "Ничто человеческое мне не чуждо".  А  у  Ленина  при
живой жене была любовница - Инесса Арманд. Но это просто  так,
к слову.)
     Затем громко назвали мое имя, и под грохот барабана и рев
горна я, не чуя ног под собой, побежала из самого конца строя,
потому что я  была  замыкающей,  к  флагштоку,  ухватилась  за
веревку, потянула, и флаг, колыхаясь, пополз вниз. Все дети  с
завистью смотрели на меня и  отдавали  мне  пионерский  салют,
приложив правую руку к голове. Салют  отдавался  флагу,  но  я
приняла его на себя.
     Обратно в строй я возвращалась бегом, и дети хлопали  мне
в ладоши. Пробегая мимо четырех  несчастных,  у  которых  лица
опухли от слез, я не сдержалась и подленько прошипела им:
     - Здрасте-здрасте.
     Дома, в Москве, я, конечно, ничего не  сказала.  Но  слух
дошел до них. И в совершенно преувеличенном виде. Что  меня  в
лагере изнасиловали. В доме началась очередная паника. Меня на
руках отнесли в поликлинику. Почему на  руках?  Я  могла  сама
отлично дойти. Но на  руках  -  это  выглядело  драматичней  и
соответствовало настроению всей родни. Врачи удостоверили, что
моя невинность не нарушена. Моя  родня  дружно  возликовала  и
успокоилась.

     Пожалуй,  каждый  ребенок  переживает  полосу   увлечения
морской  романтикой,  а  моряки  в  своей  волшебной  униформе
кажутся девчонкам идеалом  мужчины.  Б.С.  возвращает  меня  с
небес на землю, прокалывая злым своим языком мои восторги, как
мыльные пузыри.
     Как-то,  залюбовавшись  его  портретом,  я  сделала   ему
комплимент, сказав, что он выглядит настоящим морским  волком.
Б.С. рассмеялся, не вынимая изо рта трубку:
     -  У  тебя  книжное  представление  о   морских   волках.
Настоящие моряки так не выглядят, как я  на  портрете.  Потому
что я не моряк,  а  всего  лишь  морской  врач.  Так  сказать,
пассажир на корабле. А те, что отстаивают вахты  и  цепляются,
раскорячившись, за палубу при сильной качке, то есть настоящие
моряки,  не  имеют  романтического   вида.   У   них   широкие
крестьянские лица с шершавой  продубленной  кожей,  руки,  как
клешни у краба. Задница шире плеч, как у баб. Потому что  мало
двигаются  и  много  едят.  Они  больше  похожи  на   портовых
грузчиков,   чем   на   ловких   молодцов,   какими   рисуются
воспаленному воображению девиц.
     И при этом он приводил смешной  пример.  К  ним  в  океан
прибыла  на   попутном   корабле   киносъемочная   группа   и,
отблевавшись положенное время,  стала  подыскивать  подходящий
морской типаж. И кого же они выбрали из сотен моряков? Б.С.  -
корабельного доктора и еще одного человека с гибкой фигурой  и
вихляющей походкой, на  котором  очень  ловко  сидела  морская
одежда и  залихватски  приплюснутая  фуражка.  Этим  человеком
оказался начальник продовольственного снабжения всей флотилии,
человек абсолютно сухопутный, до поступления на флот слывший в
Ленинграде неплохим  учителем  танцев.  В  поисках  настоящего
типажа для рассказа о  русских  моряках  киношники  остановили
свой выбор на двух единственных евреях,  меньше  остальных  во
флотилии имевших отношение к морским профессиям.
     Я смеялась. Но в то же время огорчалась, слушая  рассказы
Б.С. Мама сказала, что он - циник. А Б.С. ответил,  что  он  -
реалист и не любит розовые слюни.
     Иногда он рассказывает о море  мягко,  даже  лирично.  Но
кончает свой рассказ самым  неожиданным  образом,  стирая  всю
романтику.
     Океан. Ночь. Луна серебрит слегка волнующуюся поверхность
воды. Черные силуэты кораблей с матчами и трубой  рассыпаны  в
океане порой за сотни миль друг от друга. Корабли не движутся,
лежат в дрейфе. Это - рыболовные траулеры, выставившие сети на
качающихся поплавках. Только утром лебедка потянет  из  океана
бесконечную сеть с  застрявшей  в  ее  ячеях  живой,  бьющейся
сельдью. А пока - короткий  отдых.  Моряки  спят  в  кубриках.
Только на мостике дежурят два человека: штурман и рулевой.  Да
еще в радиорубке стучит  ключом  ра