, - продолжал смеяться Б.С.
     - Ты мне ответишь? - настаивала мама.
     - Завтра, завтра. Пора спать. Я пошел к себе.
     - А поцеловать на прощание? - жалобно протянула мама.
     - Обойдешься. Нельзя все сразу.
     - Свинья.
     - Спокойной ночи.
     Мимо моей двери прозвучали шаги Б.С. по  коридору.  Доски
пола прогибались и скрипели под  его  весом,  хотя  он  ступал
осторожно, чтобы меня не потревожить.
     Я в эту ночь уснула с улыбкой. Узнала кое-что занятное  о
себе. А еще позлорадствовала, что он ушел, не поцеловав ее.

     Сколько мне суждено прожить, я никогда  не  забуду  сцены
прощания в московском аэропорту, когда  мы  с  мамой  навсегда
покидали Россию. Навсегда, навсегда. Нас  не  пустят  обратно,
даже если мы очень  будем  просить.  Потому  что  в  Советской
России считается, как неписаный  закон,  что  каждый,  кто  ее
покидает - предатель Родины, отщепенец и негодяй. А уж еврей -
тем более.
     Мы прошли таможенный осмотр. И теперь мы уже  были  одной
ногой за границей. В зале, где мы ожидали посадки на  самолет,
все надписи были по-английски, а в буфете  принимали  плату  в
иностранной валюте. Советские деньги тоже принимали, но не так
охотно. Мы уже были за границей,  но  не  совсем.  Лишь  одной
ногой. В любой момент нас могли вернуть обратно.  В  Советский
Союз.  За  стеклянную  стену,  отделявшую  наш  зал  от  всего
аэропорта. Они еще могли выкинуть любой трюк, поиздеваться над
нами, как захотят. Потому что мы все еще были в их  руках.  На
советской территории. Поэтому все взрослые, и в их  числе  моя
мама, сильно  нервничали  и  все  поглядывали  на  часы  и  на
радиорупор, откуда объявляли посадку на самолеты. По-русски  и
по-английски. И еще на каком-то иностранном языке,  который  я
не смогла определить.
     Даже дети перестали шалить и вели себя тихо-тихо.  Словно
боялись  потревожить  кого-то  страшного,  навлечь   беду   на
родителей.
     А за стеклянной  перегородкой  от  потолка  до  пола  был
Советский Союз. Страна, в которой мы  родились  и  которую  мы
сейчас покидали навсегда. Через эту стенку было все видно,  но
ничего не  слышно.  Она  была  звуконепроницаемой.  И  за  ней
теснились провожающие. Бледные, испуганные люди.  Плакавшие  и
что-то кричавшие. Беззвучно. Как в телевизоре, когда выключишь
звук. Шевелили губами, махали руками. Они  уже  были,  как  не
живые.
     За  стеклянной  стеной,  навсегда  от  нас  отгороженные,
стояли плечом к плечу шесть  стариков.  Единственные  люди  на
этой земле, приходившиеся мне родней. Три бабушки, два дедушки
и прадед Лапидус.
     Они казались ужасно маленькими и несчастными. И хоть я не
всегда была с ними ласкова,  мне  очень  захотелось  погладить
каждого и сказать ему в утешение доброе слово.
     Их глаза были устремлены на меня. Не на  маму.  Словно  с
моим отъездом для всех для них прерывается  нить,  связывавшая
их с жизнью, и они  останутся  на  земле  осиротевшими.  Шесть
стареньких  сироток.  У  которых  больше  нет  ни  детей,   ни
единственной внучки. И будут  хоронить  один  другого,  каждый
дожидаясь, когда придет его черед.
     Я уже не буду на их похоронах. И от этого им будет  очень
тяжело умирать. Как будто они напрасно прожили свои жизни.
     Мы их предали.  Мы  их  бросаем.  Одних.  Беззащитных.  В
стране, где не любят евреев.
     - А где их любят? - как любил говорить дедушка Лева.
     Я чувствую, что моя мама совершает страшный грех,  бросая
этих стариков. Я не в счет. Я не  решаю.  Меня  и  увозят,  не
спросив моего желания.  Мама  объясняет,  что  старикам  лучше
оставаться в Москве. Здесь у них квартиры, пенсии. И друзья, к
которым они привыкли. А там? Кому они нужны  в  чужой  стране?
Кто их возьмет на содержание? Нельзя их трогать с  места.  Это
лишь ускорит приход смерти.
     Это жестоко, говорит мама, но разумно. А  у  самой  текут
слезы.
     Может быть, она думает о том, что когда-нибудь я  так  же
оставлю ее. Одну-одинешеньку. Старенькую и беспомощную.
     Потому что у меня впереди будет жизнь, а у нее - могила.
     И это тоже будет жестоко, но разумно.
     От этих мыслей у  меня  делалась  гусиная  кожа.  А  лица
стариков за стеклом,  с  приплюснутыми  носами,  расплывались,
потому что горючие слезы застилали мне глаза.

     Маме звонит папин друг-подружка  Джо.  Этот  американский
гомосексуалист с коровьими  моргающими  глазами.  Жалуется  на
папу. Тот ему, видать, изменяет. Ну и папашка у меня!  Хоть  и
гомик, а порядочный  кобель!  Бедняжка  Джо!  Вот  он  и  ищет
утешения у бывшей жены своего любовника  в  надежде,  что  она
замолвит за него перед папой словечко. Потеха! Как говорила  в
Москве бабушка Сима: сойти с ума и то мало!
     Мама терпеливо выслушивает в трубке занудное поскуливание
своего  "соперника-соперницы",  даже  пытается   утешить   его
по-английски с железным русским произношением,  путая  времена
глаголов и опуская артикли.  И  обещает  поговорить  с  папой,
пристыдить его.
     Б.С. нервно ходит по комнате, краем уха ловя обрывки этой
задушевной беседы. Ему нужен телефон. И он злится.
     - Да кончай ты, - говорит он маме в сердцах. - Пошли  его
в жопу!
     И вначале  сам  не  понял,  какой  он  отвалил  каламбур,
отправляя гомосексуалиста в жопу. Я пришла ему на помощь:
     - А ему только туда и надо!
     Б, С. глянул на меня,  аж  разинул  рот,  когда  до  него
дошло, и расхохотался, сотрясаясь всем  своим  огромным  телом
мужчины-быка.
     Мы обменялись взглядами  отлично  понимающих  друг  друга
единомышленников.
     Мама ничего не расслышала, она все еще кудахтала утешения
в трубку и поэтому не была шокирована.

     У меня с прадедушкой  Лапидусом  свои  тайны.  Мы  с  ним
играем в свои  игры.  Чтоб  ни  мои  родители,  ни  дедушки  с
бабушками не слышали. А то бы прадедушке влетело за то, что он
ребенку забивает голову всякой чепухой. Ребенок  -  это  я.  А
всякая чепуха - это  жизнь  прадедушки  Лапидуса,  по  которой
можно лучше, чем по школьному учебнику, изучать историю России
и революции. С той разницей, что прадедушка от меня ничего  не
утаивает, а в  учебнике,  как  выражается  моя  мама,  имеются
большие пробелы.
     - Старик впал в детство, - сокрушаются наши, видя, как мы
с пра гуляем вдвоем и без умолку  болтаем.  -  Что  стар,  что
млад.
     Они завидуют нашей дружбе. Потому что не  умеют  со  мной
разговаривать без сюсюканья, на равных. А пра  Лапидус  только
такой разговор и признает.
     Мы играем с пра Лапидусом  в  Красную  Шапочку  и  Серого
Волка. Я - Красная Шапочка, задаю вопросы, а он отвечает.
     Как это в сказке?
     - А скажи, отчего у тебя такие большие уши?
     - Чтоб лучше слышать тебя.
     Так в сказке. А в нашей игре немножко другой текст.
     - А скажи, пра, за что ты сидел при царе?
     - Потому что хотел свергнуть царя и установить  советскую
власть - власть рабочих и крестьян.
     - А скажи, пра, за что ты сидел в  тюрьме  при  советской
власти?
     - Честно сказать? Не знаю. Я только добра хотел советской
власти.
     - А скажи, пра, сколько ты сидел в тюрьме при царе?
     - Два года и три месяца. По  сравнению  с  советской  эта
тюрьма была как курорт. И охраняли нас так, - что даже ребенок
мог бы сбежать. Вот я и сбежал, - чтоб свергнуть царя.
     - А скажи, пра, сколько ты сидел при советской власти?
     - Двадцать лет. От звонка до звонка. И если б  Сталин  не
умер, не видать мне свободы никогда.
     - А скажи, пра, тебя пытали в царской тюрьме?
     - Боже сохрани.
     - А скажи, пра, а в советской тюрьме?
     - Охо-хо. Еще как, деточка. До сих пор косточки ноют.
     - А теперь ты ответь  мне,  пра,  зачем  же  было  делать
революцию и заменять царя советской властью?
     - Спроси  меня  что-нибудь  полегче,  внученька.  За  что
боролись, на то и напоролись. А ты будь умницей. Что я  сказал
- запомни, но никому не говори. В школе на  уроке  отвечай  по
учебнику. Там точно сказано, как надо отвечать.
     - Хорошо, пра. Я буду умницей. Честное  ленинское!  А  то
тебя за такие разговорчики снова погонят старенького в Сибирь.
     Вот в такие мы игры играем с прадедушкой. В исторические.

     На нашей даче в саду есть беседка. В  самом  конце  сада.
Старая беседка, трухлявая. Кустами обросла до крыши. Утонула в
кустах. Там удобно  хорониться,  когда,  мы,  дети,  играем  в
прятки.
     Эту  беседку  облюбовали  самые  старые  жители   дачного
поселка - старые большевики, которые уцелели после  сталинских
расстрелов и вышли на свободу еле живыми. Человек пять древних
дедушек. Для моего поколения  -  прадедушек.  Седых  я  лысых,
сгорбленных, еле ноги  передвигающих.  Их  при  Сталине  долго
таскали по тюрьмам  и  били.  Другие  быстро  умирали,  а  эти
оказались самыми  живучими.  Они  всех  пережили.  И  царя,  и
Ленина, и Сталина. И даже Хрущева.
     Самый знаменитый среди них мой пра.
     При царе, когда готовилась революция, они,  тогда  совсем
молодые революционеры, собирались в укромных местах,  подальше
от полиции и обсуждали положение.
     Теперь при той власти,  которую  они  сами  установили  и
которая им за это  заплатила  тюрьмой  и  Сибирью,  они  снова
собираются в укромном месте и  там  шепчутся.  Чтоб  никто  не
слышал.
     Это укромное место-наша беседка. А нас, правнуков, просят
постоять в саду на часах и при появлении  опасности,  например
постороннего человека, дать  им  условный  сигнал.  Они  тогда
прикусят язык и умолкнут. И станут себе играть в  домино,  как
ни в чем не бывало.
     Нам, детям, поначалу нравилась такая игра. Мы чувствовали
себя, как те юные революционеры, которые совершали  подвиги  в
царское время, приближая час революции. Как об этом мы  читали
в детских книжках. И  стояли  на  часах  и  следили  за  всеми
дорожками. Нет ли  посторонних.  Посторонними  считались  даже
наши родители.
     Мой отец сказал однажды, видя,  как  старики  ковыляют  к
беседке:
     - Старые болтуны? Не  могут  успокоиться!  Сибирь  их  не
остудила!
     Хорошо, старые большевики были глуховаты, им при допросах
слух отбили, и не слышали папиных слов, а то обиделись бы.
     А зачем обижать стареньких?
     Вот и я не хотела  обижать.  Думала  лишь  пошутить.  Мне
скучно стало наблюдать за прохожими, и я тихонько подкралась к
беседке,  раздвинула  ветки,  а  там  седые  и  лысые   головы
склонились друг к другу и шамкают беззубо. Что-то вроде:
     - Идеалов нет... Всю  Россию  разворуют...  От  революции
запаха не осталось... Тирания...
     А я как гаркну грубым мужским голосом:
     - Руки вверх!
     Я ведь только пошутить хотела. А получилось  такое!  Один
старый большевик, как младенец, в  штаны  наделал,  а  другого
отпаивали валерианкой. Слава Богу, никто не  умер.  Закаленный
народ.

     Сол Лэп - родной брат моего прадедушки Лапидуса.  Младший
брат. И хоть он моложе и не сидел в тюрьмах  при  царе  и  при
Сталине и не воевала гражданскую войну,  а  уехал  совсем  еще
несовершеннолетним в Америку  и  всю  жизнь  занимался  только
одним - делал деньги, выглядит он хуже моего прадедушки. Тот -
сухой, кожа и кости. И все суетится, бегает.  Энергии  -  хоть
отбавляй. А этот какой-то одутловатый, словно у него  водянка.
И глаза тусклые-тусклые. Такие бывают у очень старых собак.
     Должно быть, не такой уж у него был сладкий кусок  хлеба.
Как сказала бы бабушка Люба, которая осталась в Москве.  Жизнь
капиталиста, даже  миллионера,  тоже  не  усеяна  розами.  Как
сказал бы мой папа - бывший лектор общества "Знание",  который
живет в Нью-Йорке, но не с  нами,  а  отдельно.  И  не  совсем
отдельно. А со своим напарником Джо.  Потому  что  они  оба  -
го-мо-сек... Дальше не нужно договаривать.
     Сол Лэп - это по-английски.  Он  переделал  свое  имя  на
американский лад. В России,  откуда  он  приехал  с  дыркой  в
кармане, его звали Соломон Лапидус. Ну, что ж. Лэп - так  Лэп.
Сол - так Сол. В чужой монастырь со своим уставом не лезут.
     Он не совсем забыл  русский  язык.  Но  допускает  иногда
очень смешные ошибки. Должно быть, американцам  также  хочется
смеяться, когда я говорю по-английски.
     Со  мной  он  разговаривает   только   по-русски.   Чтобы
вспомнить язык. И по-моему, даже любит меня. По крайней  мере,
из всей американской родни он - самый теплый.
     Но странный. Я все время изумляюсь, когда бываю с ним.  У
него богатый дом. И на стенах висят картины, подобные  которым
выставлены  в  лучших  музеях.  Цена  им  -  уму  непостижима.
Миллионы.
     В первый раз, когда я была у него в гостях, спросила:
     - Дедушка, кто у тебя висит в гостиной?
     - А, - отмахнулся он. - Какие-то европейцы.
     А эти европейцы оказались, когда я их рассмотрела: один -
Гоген и два - Матисса.
     Мы  в  Москве  часами  простаивали  в  музеях  перед   их
картинами,  млели  от  наслаждения.  Всей   семьей.   И   даже
прадедушка Лапидус стоял очень близко  и  щурился.  И  у  него
текли слезы.
     А его единокровный брат Соломон в Нью-Йорке даже ухом  не
ведет на эту красоту. Хотя она висит  у  него  дома,  а  не  в
музее. Для него, бедного, нет красоты. Матисс и Гоген  -  лишь
хорошее капиталовложение. Они не падают в цене, как доллары. А
наоборот, все время растут. Ну, чем  он  отличается  от  моего
учителя  в  ешиве,  раввина  Моргенштерна?  Который  на  уроке
литературы про Шекспира сказал, пожав плечами:
     - А-а, этот гой...
     Однажды мы ехали с Солом в  такси.  Он  машину  не  водит
из-за старости и вызывает такси, когда  ему  нужно.  За  рулем
сидит негр. Когда  мы  приехали,  Сол  посмотрел  на  счетчик,
разбирая цифры, и, когда платил, попросил с последнего доллара
пятьдесят центов  сдачи.  Шофер  очень  неохотно,  не  скрывая
своего презрения, отсчитывал ему сдачи по  пять  центов.  Даст
монетку - и тянет. И смотрит. Язвительно  и  высокомерно.  Сол
сидит с протянутой ладонью и ждет.
     Как нищий. Я даже покраснела от  унижения.  И  прошептала
ему на ухо. По-русски:
     - Хватит! Мой папа дает на чай доллар!
     Сол покосился на меня и ответил по-русски:
     - Поэтому твой папа  будет  всегда  голодранцем.  А  я  -
миллионер.

     - Скажи, Сол, - спросила я его как-то, когда никого рядом
не было и мы  могли  поговорить  наедине  -  он  был  со  мной
откровенней и теплей, когда мы оставались  без  чужих  глаз  и
ушей. - Что бы ты сделал, если б был ужасно  голодным,  а  сам
вез целый эшелон хлеба?
     - Почему я  должен  быть  голодным?  -  заблестел  своими
водянистыми глазками Сол и стал сразу похож на  своего  брата,
моего прадедушку Лапидуса. - И с какой стати я  повезу  целый,
как ты выражаешься, эшелон с хлебом? Хлеб возят люди,  которые
этим занимаются. А у меня совсем другой бизнес.
     - Забудь на минуточку слово "бизнес" и представь, что  ты
в России, а там революция и голод...
     - Зачем мне это представлять?  -  не  понимает  меня  мой
американский родственник - миллионер Сол  Лэп.  -  У  меня  от
таких мыслей поднимается давление. Я же,  деточка,  был  умнее
твоего  прадедушки  и  бежал  из  России  до  революции  и  до
голода...
     - А знаешь ли ты, -  сказала  я  ему  с  вызовом,  -  что
прадедушка, которого ты умнее, во время голода  вез  в  Москву
эшелон с хлебом, а себе не позволил всю дорогу лишней крошки в
рот положить. И когда пришел к Ленину, в Кремль, доложить, что
хлеб доставлен, упал на пол - у него был голодный обморок.
     - Да-а... - задумался брат  моего  прадедушки,  и  я  все
ждала, что в  его  водянистых  глазках  вспыхнет  гордость  от
услышанного, но не дождалась.
     - А как его Ленин за это отблагодарил? Посадил в тюрьму?
     - Не Ленин, а Сталин посадил его.
     - От этого твоему прадедушке легче не было.
     - Нет, но ты ответь мне, смог бы ты  сидеть  на  хлебе  и
голодать?
     - Сумел ли бы я? Не знаю. Не пробовал. Но то, что не стал
бы, знаю точно.  Быть  праведником  в  наш  век  -  невыгодный
бизнес. Расходы не окупаются.
     - Замолчи! Несчастный бизнесмен! - закричала  я  на  него
как на маленького.
     А он, так ехидно улыбаясь, ответил:
     - А  ты,  Олечка,  все  еще  коммунист.  У  тебя  ко  мне
классовая ненависть.
     - Я вас всех презираю. Все вы хороши.
     - Красавица ты моя, - обнял меня Сол.  -  Узнаю  характер
моей мамы. Унаследовала через три поколения..

     О том, что я не такая,  как  все,  а  еврейка,  я  узнала
поздно. В семь лет. Когда училась в первом  классе.  До  этого
времени мама с папой и вся дружная стая  дедушек  с  бабушками
мужественно ограждали меня от низкой прозы жизни. От  близкого
знакомства с  национальной  проблемой  в  такой  прогрессивной
стране, как СССР.
     Наша учительница Мария  Филипповна,  деревенская  баба  с
красными большими руками и круглыми  глупыми  глазами,  как  у
подаренного мне ко  дню  рождения  кукольного  мопса  из  ГДР,
решила объяснить нам, неразумным,  что  такое  дружба  народов
СССР, в какой чудесной  многонациональной  семье  народов  нам
посчастливилось  родиться  и  жить.  Беспрестанно  улыбаясь  и
открывая металлические зубы,  она  стала  нам  демонстрировать
свои мысли на живом примере, то есть на нас самих.
     - Иванов, Телятников, Софронова... - она насчитала еще  с
десяток ребятишек и велела им:
     - Встаньте!
     Когда они встали из-за своих парт, не понимая, за что  их
выделили,  и  пытаясь  припомнить,  не  нашалили  ли  они   на
перемене,  за  что  их  собираются  теперь   наказать,   Мария
Филипповна умиленно сказала:
     -  Вот  эти  дети,  которых   я   назвала,   -   русские.
Представители великого русского народа. Так сказать,  старшего
брата в семье других равных народов.
     Я не поняла, к чему она клонит и почему,  например,  Федя
Телятников - старший брат, когда он на месяц  моложе  меня.  Я
была у них дома на дне рождения.
     - А теперь я  попрошу  встать,  -  сияя,  как  начищенный
самовар, пропела Мария Филипповна и стала перечислять фамилии,
среди которых моей не  оказалось  снова.  -  Вот  эти  дети  -
украинцы. Украинская республика  входит  в  состав  Советского
Союза, как одна из пятнадцати республик-сестер.
     Потом  она  подняла  мальчика  и  девочку  и  назвала  их
татарами, потом - грузина-мальчишку и армянскую девочку.
     - Уже весь класс стоял. Дружная семья советских  народов.
Братья и сестры.  Одна  я  сидела.  Мария  Филипповна  сделала
паузу, и пока она молчала, меня  стало  подташнивать.  У  меня
даже сердце запрыгало. А кто я? Кем прихожусь  им?  Двоюродной
сестрой?  Или  троюродной?  А  может  быть,  я  вообще  чужая?
Чужероднее тело? Пришелец из космоса?
     Весь класс, повернув, головы, косился на меня,  ожидая  с
любопытством, куда же учительница пристроит меня.
     - Встань, Оля, -  уже  без  вдохновения,  уставшая,  пока
остальных представляла, сказала Мария Филипповна. - А вот Оля,
дети, - еврейка.
     Что такое еврейка, я не знала. Хорошо это  или  плохо?  И
почему не такая, как большинство детей в классе?  Почему  меня
назвали самой последней? Ведь я  учусь  лучше  других.  И  нас
только двое самых лучших. Я и Федя Телятников. Почему? Почему?
     Слово "еврейка", которое я услышала  впервые,  как  ножом
полоснуло меня по  сердцу.  Еще  ничего  не  поняв,  я  нутром
почуяла, что на меня поставили клеймо.
     - Я - не  еврейка!  -  крикнула  я  в  отчаянии.  -  Я  -
москвичка.
     И заплакала навзрыд.

     Я своими глазами  видела,  как  пытают.  И  слышала  крик
истязуемого.
     До того только по кино знала, что это такое.  Да  еще  по
рассказам пра Лапидуса, который  несмотря  на  строгий  запрет
моей матери: "ребенок будет плохо спать после таких  историй",
когда мы оставались одни, рассказывал мне, как его  пытали  на
допросах при Сталине.
     - Чтоб  правда  не  умерла,  -  оправдывался  пра.  -  Ты
передашь ее следующим поколениям.
     И вот мне самой привелось быть свид