ицей, как в Колонный зал, когда там  выставлен
гроб с телом какого-нибудь вождя. Все вздыхали и ахали и  диву
давались: какая,  мол,  чувствительная  девочка,  умирает,  не
хочет жить, раз семья развалилась.
     Я тоже ходила посмотреть  на  Наташу,  и  сердце  у  меня
трепетало, словно я шла смотреть не на  свою  подружку,  а  на
двухголового теленка, которого я видела в заспиртованном виде.
Я тоже окликала ее, но она мой голос не  узнала.  Или  сделала
вид, что не узнала. Даже глазом не повела в мою сторону.
     А рядом у кровати сидит ее мама и, не переставая, рыдает.
Какая-то старушка крестится и шепчет:
     - Святая. Святое  дитя.  Помрет  от  тоски.  Из-за  него,
изверга.
     Под извергом  подразумевается  Наташин  папа,  ушедший  к
другой. А я его знала. Даже сиживала у  него  на  коленях.  Он
работал бухгалтером и уж никак  не  походил  на  изверга.  Как
говорила бабушка Люба, ниже травы, тише воды.
     На седьмой день, когда Наташа вот-вот должна была умереть
от истощения, пришел отец. Упал перед дочерью на колени,  стал
каяться и просить  у  нее  прощения.  Наташа  отвела  взор  от
потолка, улыбнулась ему, встала с кровати  и,  пошатываясь  от
слабости, направилась к холодильнику. Чтоб поесть чего-нибудь.
     Папа остался дома.  Наташа  вскоре  поправилась.  Все  ее
хвалили, называли умницей и спасительницей семьи.
     А папа вскоре умер. От  разрыва  сердца.  Потому  что  он
любил ту, другую. И сердце его не выдержало. Наташина мама все
равно осталась без мужа.

     Б.С. рассказывает своим гостям, а я сижу в стороне. Тихо,
как мышонок. Рисую в блокноте портреты гостей. Им, конечно, не
показываю - меня бы со свету  сжили  и  порвали  блокнот.  Как
говорит моя мама - молчу в тряпочку. И как  говорит  Б.С.  (не
без основания) - ушки у меня на макушке. Слушаю и мотаю на ус.
     А говорит Б.С. очень образно, не так как  другие  -  жуют
жвачку, тянут резину.
     У меня горят уши, когда открывает рот Б.С. Всегда  что-то
неожиданное и для меня совершенно новое. От  него  я  пополняю
свой умственный багаж. Конечно же, не от моего папули  или  от
его друга-подруги, и, конечно же, не от мамы.  При  всей  моей
любви к ней, как и родительнице и  курице-наседке,  охраняющей
меня от житейских невзгод,  я  уже  усвоила  правило,  что  от
женщин многому не научишься.
     Ибо женщина умна как курица.
     А самая умная - как две курицы.
     Это открытие сделал для меня Б.С.  И  тут  же  благородно
сослался на подлинного автора - какого-то древнего  китайского
мудреца.
     Если бы мама узнала, что я записываю некоторые  изречения
Б.С., она бы этого не одобрила. Потому что, хотя она и спит  с
ним и боготворит его, как мужчину, все же никак не считает его
педагогом и воспитателем подрастающего поколения.
     Зашел к нам как-то вечером один эмигрант. Земляк Б.С.  из
Ленинграда. То ли журналист, то  ли  начинающий  писатель.  Не
помню. Но из пишущей братии.  Стал  жаловаться  на  трудности,
что, мол, никак не может пробиться на  литературный  рынок,  а
литература, мол, здесь - дрянь, чтиво для кухарок.
     И Б.С. без улыбки, только в глазах  заиграли  чертики,  и
заметила это лишь я, говорит, гостю:
     - На нынешнем литературном безрыбье можно вполне  вползти
в литературу раком.
     Я  чуть  не  подохла!  Как  ловко  он  переделал  русскую
поговорку "На безрыбье и рак рыба".
     От Б.С. я узнала,  откуда  появилось  выражение  "голубая
кровь",     означающее     благородство,     аристократичность
происхождения. Оказывается, это - медицинский термин. И  очень
прозаический.  Когда  в  лаборатории  делают  анализ  крови  и
действуют на нее всякими кислотами  и  еще  там  чем-то,  чтоб
определить, сколько имеется холестерина, то чем  меньше  этого
самого холестерина, тем  больше  кровь  приобретает  синеватый
оттенок. А меньше этого самого холестерина в  крови  у  людей,
питающихся разумно, без излишеств. А это могут себе  позволить
богатые люди. Бедняки едят грубую пищу. И помногу. У  них  при
анализе кровь не синеет. А у богатых - голубой анализ.
     В другой раз у нас спорили о политике. Б.С. сказал:
     - На Востоке орут истошно "За мир во всем мире!"  и  этим
лозунгом, как фиговым листком, прикрывают подготовку к войне.
     На Западе, раскормленном и безвольном, стонут  с  одышкой
"Следите за своим весом! Соблюдайте диету!". И тоже не  верят,
что кто-нибудь к этому прислушается.

     К нам заходят разные гости. Из русских  эмигрантов.  Мама
говорит, что эмиграция  всех  уравняла.  Каждый  потерял  свой
привычный  круг  знакомых  и  здесь  из-за  общности  языка  и
эмигрантской судьбы ходит к тем, с  кем  ему  и  в  голову  не
пришла бы мысль проводить время там, в России.
     Очень любопытные вещи удается порой услышать. Сидит у нас
еврей из Кишинева. Темный,  похожий  на  араба  и  с  толстыми
негритянскими губами. Вид у него, как  у  обиженного  ребенка.
Говорит  по-русски  с  кишиневским   акцентом,   от   которого
коренного москвича или ленинградца  может  стошнить  публично.
Представляю, как тошнит стопроцентных американцев при  сладких
звуках нашей английской речи.
     Этот еврей в Америке всего  полгода.  По-английски  знает
только  "Здравствуйте",  "До  свидания"  и  "Сколько  стоит?".
Поэтому хоть он инженер, но приходится ему  вкалывать  простым
рабочим. Он не обижен на судьбу. Руки, как он говорит, у  него
золотые. Хозяин это сразу отметил. Вначале он  платил  ему  по
четыре доллара в час,  а  теперь  целых  двенадцать  долларов.
Получает не  меньше  инженера.  Кроме  того,  хозяин  и  чисто
по-человечески  к  нему  проявил  внимание.  У  еврея  заболел
ребенок, и хозяин, узнав об этом, тут  же  позвонил  знакомому
профессору и добился для него приема вне всякой очереди.
     Наш кишиневский гость очень ему за это признателен. И при
этом носит в душе обиду. Почему? За что?
     - И все же он не человек, - жалуется кишиневский гость. -
У нас в России так не поступают. Когда пришло время получки, я
увидел, что у меня высчитаны деньги за  те  два  часа,  что  я
провел с сыном у профессора.
     - Но ведь вы не работали эти два часа? - спросил Б.С.
     - Ну и что? - сказал еврей. - Он же знает, как  я  хорошо
работаю, как стараюсь. Что значит  два  часа?  Мелкая  у  него
натура. Копеечная. Нет нашей русской широты.
     - Наша русская широта, - сказал Б.С., - часто проявляется
не за свой счет,  а  за  государственный.  А  этот  американец
платит вам из своего кармана. Сами говорите, платит хорошо. За
вашу хорошую работу. Кроме того,  судя  по  вашим  словам,  он
человек внимательный и чуткий. Позвонил знакомому  профессору,
устроил вашего ребенка без очереди. Но эти два  часа,  что  вы
провели не на заводе, а у профессора, он не обязан оплачивать.
Поймите, он вам платит только за работу. А вы эти два часа  не
работали. Это настоящий американский деловой подход. Мне очень
нравится ваш хозяин. Он - бизнесмен, и у него при этом хорошее
сердце.
     Кишиневский гость не согласился.
     - У нас в России бы так не поступили.
     - Чего же вы оттуда уехали?
     - Ну, это другой вопрос.
     Я - на стороне Б.С. Такую Америку я тоже предпочитаю.
     Другая гостья. Из Москвы. Говорит по-русски с  украинским
акцентом. У нее от переживаний недавно был сердечный  приступ.
Инфаркт.  Еле  выжила.  Теперь  новая  беда.  Сломался  зубной
протез, который она сделала еще в России, а  сделать  здесь  -
это  страшно  дорого.  За  всю   челюсть   придется   уплатить
много-много долларов.
     - Ну, хорошо, я уплачу, - говорит гостья. - Будут у  меня
красивые зубы. А если повторится сердечный приступ и  я  умру,
зачем мне эти красивые зубы  в  могиле?  Лучше  сохранить  эти
доллары для моих детей.
     - Вы рассуждаете слишком расчетливо, -  сказала  мама.  -
Это не по-нашему, а по-американски.
     Я согласна с мамой. Такую Америку я не люблю.
     Я с удовольствием воспроизвожу на бумаге  бранные  слова,
ругательства. Я их читала на стенах общественных уборных и  на
заборах  в  Москве  по-русски,  а  сейчас  вижу  те  же  слова
по-английски в Нью-Йорке. Ничего не изменилось.  Только  язык.
Здесь на такую заборную литературу я натыкаюсь даже чаще,  чем
в Москве. А говорят, там - социализм, а здесь - капитализм.
     Эти же слова  я  люблю  тихо  шептать  ночью  в  постели.
Шептать. В темноту. И мне кажется, что я посылаю по  невидимым
волнам зашифрованный сигнал какому-нибудь своему сверстнику  в
другой части  планеты.  Который  посылает  мне  шепотом  самые
страшные  ругательства  из  своей  детской  комнаты.   А   его
благопристойные  родители  похрапывают  в  соседней,  даже  не
подозревая, какие  мерзости  срываются  с  губ  их  обожаемого
отпрыска.
     Моя  мама  называет   это   нецензурщиной,   нецензурными
словами. Нелепость. Как  она  устарела,  моя  мама!  В  каждом
втором  фильме  в  Америке   герои   разговаривают   сплошными
ругательствами и только местоимения и союзы имеют отношение  к
нормальной грамматике.
     Когда посмотришь фильм с  этим  идеалом  для  дур  Джоном
Траволтой, которого Б.С. очень точно сравнил с мужским членом,
с которого сняли презерватив, то кажется, что английский  язык
состоит в основном из двух слов: shit и  fuck.  Все  остальные
слова - гарнир.
     Моя мама даже слово  "жопа"  не  в  состоянии  произнести
вслух. Она была в Москве  учительницей  русской  литературы  и
выросла на примерах из классики. И  надо  же!  Ей  достался  в
любовники отчаянный матерщинник. Б.С. -  бывший  моряк,  и его
язык  украшен  ругательствами,  как  шея  светской   красавицы
бриллиантами.  Его  ругательства   очень   сочные   и   яркие.
Произносит он их со  вкусом.  Глубоким  металлическим  мужским
голосом. И всегда - к месту. Звучит как музыка. Заслушаешься!
     Далеко  не  каждого  природа   наделила   даром   красиво
произносить непристойности. Некоторым это настолько не к  лицу
и делают они это так неумело и неуклюже, что за них становится
неловко. И даже стыдно.
     Мой папа, к примеру,  никогда  не  ругается.  А  однажды,
подвыпив и расхрабрившись, он вдруг выругался на людях, и  это
прозвучало гадко и непристойно, как будто он  звучно  испортил
воздух  в  комнате.  Это,  как  говорится,  не   его   амплуа.
Произносить вкусно ругательства -  удел  настоящих  мужчин.  А
какой мой отец мужчина? Это мы знаем.
     И вот моя мама-"классик" живет  с  человеком,  изрыгающим
ругательства на каждом шагу и по любому  поведу.  А  рядом  за
стенкой  живет  созревающая  девочка,  подросток,  с   хрупким
воображением. С душой, открытой добру и злу в равной  степени.
Мама имеет в виду меня. Святая простота!
     Она даже поссорилась с Б.С.  и  в  припадке  благородного
негодования предложила, если он не может прикусить свой  язык,
искать себе другую квартиру.
     Мама ляпнула это и - осеклась. Это уже был явный перебор.
В ее планы никак не входило остаться одной, в скучной  вдовьей
постели, чтоб отдаться всецело воспитанию дочери.
     За стеной наступила тишина. И я затаила дыхание. А  вдруг
Б.С. воспользуется этим удобным предлогом и пошлет мою маму  к
чертовой бабушке и уедет. Как же буду тогда я?
     Мне даже захотелось выскочить к ним,  броситься  к  Б.С.,
обнять его ноги и запричитать:
     - Миленький, дорогой! Не слушай ее, дуру  с  классическим
образованием! Не уходи! Ты  нужен  ей!  Без  тебя  она  совсем
прокиснет!  И  меня  уморит   нравоучениями.   Пожалей   меня,
созревающего подростка с хрупким воображением. Я не смогу  без
тебя! Я не знаю, что сделаю! Если не хочешь спать с  ней,  спи
со мной!
     Я все это выпалила  в  уме  и  чуть  не  захлебнулась  от
собственной смелости. Выбегать  к  ним  мне  не  понадобилось.
Умный уравновешенный  Б.С.  великодушно  пропустил  мимо  ушей
мамин дерзкий выпад и в знак  примирения  взял  ее  за  грудь,
которая, как у Ахиллеса пята, является ее самым слабым местом.
В таких случаях мама сразу теряет контроль над собой.  Гнев  и
самолюбие испаряются. Глаза ее заволакиваются  серой  пленкой,
как  у  засыпающей  курицы,   и   она   начинает   возбужденно
поскуливать, как щенок.
     Я этого не вижу  за  стеной,  но  отчетливо  представляю.
Потому что не раз подглядывала за ними и знаю, что  произойдет
дальше.  Мама  однообразна  в  своей  реакции.  Она   начинает
скулить, сладострастно повизгивать, а Б.С.  продолжает  катать
между пальцев соски ее груди, словно заводя мотор. Скулеж  все
усиливается  по  звуку,  завывания  ускоряются,  и  начинается
"Танец с саблями" из балета "Гаянэ", как очень точно определил
это мамино состояние жестокий потрошитель дамских сердец Б.С.
     Спор исчерпан.  Как  говорит  Б.С.,  "аргументы  исчезли,
осталась голая физиология".
     Мама, как курица-наседка,  хочет  прикрыть  меня,  своего
цыпленка, от дурных влияний, от  прозы  жизни,  которая  может
испепелить "мою нежную неокрепшую  душу"  (цитата  из  маминых
выкриков в спорах с отцом, и с Б.С.).
     Бедная, бедная наседка! Если тебе попадутся  когда-нибудь
на глаза мои записки, глаза твои полезут на лоб.
     Мне нравятся ругательства. Я их произношу с наслаждением.
Как ты - стихи классических поэтов. Мне кажется, что я из  той
породы людей, что и Б.С., которым к лицу бранные выражения.
     В  области  секса  я  образованней  тебя  и  теоретически
подкована  так,  что  мне  уже  давно  пора  выдать   аттестат
зрелости.
     У  мамы  чуть  не  случился  припадок,  когда   по   моей
небрежности   она   обнаружила   в   моей    школьной    сумке
порнографический журнал с цветными фотографиями. Журнал был  с
воплями порван на куски. А был он не моим. Я взяла почитать  у
школьной подруги. И пришлось ей возвращать стоимость.
     Я дала клятвенное обещание больше подобного не  допускать
и не брать такую гадость в руки.  Мама  немножко  успокоилась,
прижала мою голову к своей груди, я даже почувствовала  сосок,
но от моего прикосновения она  не  стала  исполнять  "Танец  с
саблями" из балета "Гаянэ", а прочувственно спросила:
     - Почему ты не интересуешься настоящей литературой?  Ведь
ради тебя я тащила сюда из  Москвы  всю  русскую  классическую
литературу.  Читай!  Наслаждайся  сладким  слогом  и   высокой
поэзией!
     - А зачем? - тихо спросила я.
     - Как зачем? - оттолкнула меня  от  груди  мама.  -  Чтоб
вырасти полноценным человеком. Человеком с большой буквы,  как
сказал Максим Горький.
     - Зачем с большой буквы? - снова спросила я.
     Мама онемела, и глаза у нее стали круглые, как  у  птицы.
Мне даже стало жаль ее.
     - Я не вырасту, мама.
     - Ты что, останешься карликом?
     - Нет, я просто не успею вырасти  и  мне  не  понадобится
сладкая поэзия классической литературы, которую  ты  притащила
из Москвы в Нью-Йорк.
     - Почему?
     - Потому что будет атомная война. Из  Москвы  в  Нью-Йорк
прилетит ракета с боеголовкой... а дальше ты сама знаешь.
     Ночь. В спальне за стенкой утихли мамины стоны.  Они  оба
сходили в ванную помыться и сейчас лежат, отдыхая и беседуя. В
туалете еще продолжает шуметь вода.  Мама  ищет  сочувствия  у
Б.С. Речь идет обо мне. Мама считает себя опытным психологом и
каждый  мой  поступок  анализирует,  разбирает  по  косточкам,
словно рассматривает в микроскоп.
     Господи, до чего она меня не понимает!
     Но я лежу и прислушиваюсь. Все же интересно слушать чужие
заблуждения. Особенно, если  это  касается  твоей  собственной
персоны.
     - Она, конечно, не совсем обычный ребенок, - говорит мама
мурлыкающим  голосом  сытой   кошки.   -   Я   стараюсь   быть
объективной. Хотя она моя дочь и  самое  дорогое  существо  на
земле. И единственное.
     Последнее мама произносит со значением, весьма  прозрачно
намекая Б.С., что он, изверг, ее недостаточно любит и ценит, и
поэтому ей приходится обходиться лишь одной любовью ребенка.
     Б.С. на это реагирует, как  только  и  может  реагировать
этот человек, не принимающий маму всерьез:
     - Вы отклоняетесь, мадам. Ближе к делу. Значит, у вас  не
совсем обычный ребенок...
     - Да, не совсем обычный, - вздыхает мама. - Еще в Москве,
когда она была крошкой, я наблюдала в ней  не  совсем  обычные
проявления... какие-то отклонения от нормы. Она говорила такие
вещи, которые ставили нас в тупик, ибо  мы  не  могли  понять,
откуда это в ней... По крайней мере, ни  у  нас,  ни  у  наших
знакомых она подобному научиться не могла.
     - Конкретней, - поправляет маму Б.С.
     - Ну, взять хотя бы такой случай. Было это в Москве.  Она
пошла впервые в школу. Совсем крошка. И вот  бабушка  приводит
ее домой. Мы, взрослые, ее окружили, тискаем,  целуем,  цветы,
подарки. Все же  такое  событие:  человек  впервые  переступил
порог школы. "Ну как, деточка, спрашиваем, тебе понравилось  в
школе? Что  произвело  на  тебя  самое  большое  впечатление?"
"Ничто", - отвечает. - "Скучища". Мы обомлели. Это  произносит
существо, которому еще не исполнилось семи лет.
     - Здоровый скепсис, -  бормочет  Б.С.  -  Правда,  весьма
раннее проявление. Не вижу никакой патологии.
     -  Послушай,  что   дальше   произошло.   "А   как   твоя
учительница? Понравилась  тебе?"  -  "Почему  она  должна  мне
нравиться?" -  спрашивает  вместо  ответа.  -  "Простая  баба.
Разговаривает, как деревенская.  Вы  бы  такую  за  свой  стол
обедать не посадили".
     Я  в  своей  комнате  задрыгала  под  одеялом  ногами  от
удовольствия. Если мама не врет, не сочиняет, значит, я уже не
таким дерьмом была в семь лет. Браво! Кое-что новенькое узнала
о себе.
     -  Бабушки,  дедушки  чуть  в  обморок  не  попадали,   -
продолжает мама. - Они у  нас  -  коммунисты  старой  закалки,
искренне верующие во всеобщее равенство и братство.  У  нас  в
роду не  было  богатых,  мы  выросли  в  страшной  бедности  и
гордились своим пролетарским происхождением. И тут - на  тебе!
- сноб, баловень, аристократ  паршивый,  говорящий  о  простых
людях с таким высокомерием и презрением. Откуда  это  взялось?
Где она слышала такое? Она  подобному  не  могла  научиться  в
нашем  доме.  Ты  можешь  мне  объяснить?  Я  -  педагог,   но
отказываюсь понимать. Ответь мне ты. Возможно, медицина  знает
больше.
     - Моя медицина, дорогая, - с откровенной иронией в голосе
отвечает Б.С., - такая же слепая и глупая старуха, как и  твоя
педагогика. Мои скудные познания наводят меня  на  мысль,  что
тут все дело в  генах.  Ваш  плебейский  род  имел  в  далеком
прошлом весьма аристократичных предков, и  вот  через  столько
поколений прорвались гены знатного происхождения,  опрокинули,
смели с пути  пролетарские  и  даже  коммунистические  гены  и
явились на свет в образе этого очаровательного юного сноба.
     - Ты серьезно  так  думаешь?  -  спросила  мама  каким-то
изменившимся голосом. Ей, кажется, польстила  догадка  Б.С.  о
наших благородных предках.
     - Я  этого  не  утверждаю,  но  допускаю,  -  невозмутимо
ответил Б.С.
     - Второй пример, - сказала мама.
     - Что еще такое? - сонно отозвался Б.С.
     - Ей было, боюсь соврать, годика три или четыре. Зашел  к
нам как-то сосед и решил пошутить с ребенком.  Неумная  шутка.
Сделал страшное лицо, потянулся руками  к  шее  моего  мужа  и
зловещим таким голосом прохрипел:
     - Я задушу твоего папу.
     Знаешь,  что  она  сделала?  Она  топнула  ножкой,  сжала
кулачки так, что они побелели, и крикнула соседу, которого она
прежде любила и часами сиживала на его коленях:
     - Если ты тронешь папу, я тебя разрежу на мелкие кусочки,
пропущу через мясорубку, сделаю котлеты,  поджарю,  съем  и...
покакаю. Ты останешься в ночном горшке.
     Б.С. рассмеялся. Я у себя в комнате  тоже  завизжала,  от
удовольствия.
     - Что ты об этом думаешь? - спросила мама.  -  Мне  тогда
совершенно не было смешно. Откуда в ней столько злости? Как  в
этой маленькой головке созрел такой изощренный чудовищный план
мести?
     - Прелестно, прелестно