меня  поставили  в
угол, и я слышала, как за стеной, в гостиной,  папа  отчитывал
своего отца, дедушку Леву, за то, что тот не мог дать  ребенку
вразумительный ответ и погасить нездоровое любопытство.
     В Москве - масса исторических памятников, и  Нью-Йорку  в
этом отношении еще очень далеко до Москвы.
     Все время я только и слышу: Америка  -  образец  свободы,
Россия - тюрьма народов. Здесь  все  прекрасно,  там  -  жуть.
Эмигранты только об этом ведут  разговоры,  спорят,  ругаются.
Нервы не в порядке. Правда, Б.С.  не  совсем  разделяет  такой
взгляд, он не дает в обиду Россию.
     - Это потому, что ты никак не сдашь экзамен на  врача,  -
сказал ему один наш гость. - Поэтому ты  и  на  солнце  видишь
пятна. А открыл бы  частный  кабинет,  положил  бы  сто  тысяч
зелененьких в карман, и ты бы Америке ножки целовал.
     Б.С., душечка, не стал ему возражать,  а  молча  взял  за
воротник, приподнял, левой рукой распахнул  дверь  и  выбросил
гостя в коридор, как нашкодившего котенка. Жена этого гостя не
стала дожидаться особого приглашения. Гневным жестом запахнула
на шее черно-бурую лису (русскую) и побежала догонять мужа.
     Моя мама считает, что Б.С. испытывает такую ностальгию по
России, потому что там прошла его юность, и он тоскует не  так
по России, как по своей молодости.
     В этом что-то есть. У меня -  тоже  ностальгия.  Там  мне
было легче. Я  была  совсем  маленькой.  И  мне  все  казалось
прекрасным. Ну, не совсем все. А здесь  -  сплошные  проблемы,
как говорят американцы. Все пойми, все раскуси.  Что  к  чему?
Как  у  них  принято?  Да  еще  на  чужом  языке.  Не   только
затоскуешь. А взвоешь. И  вспомнишь  нашу  бедную,  несчастную
Россию. Ту  самую,  где  в  городе  Москве  стоит  семиэтажный
кооперативный дом, а возле него двор, и во дворе растут вишни.
Их сажал мой папа  вместе  с  другими  жильцами,  а  когда  мы
уезжали, на деревьях висели темно-красные вишенки. И никто  их
не срывал - они были общей собственностью, и не для  еды  -  а
для удовольствия глазу. Как говорила  наша  лифтерша  Аграфена
Степановна.
     В этом дворе - толстая девочка с  толстыми  косичками.  С
рыжими веснушками на толстых щеках. Моя  любимая  незабываемая
подружка Инна. По кличке "Инесс-Баронес". Сейчас мне  кажется,
что мы с ней никогда не ссорились и не дрались.
     А   наши   старушки-лифтерши?   Какие   ласковые,   какие
заботливые. Захотелось домой, возьмут за  ручку,  поднимут  на
лифте, в дверь достучат, прямо в  руки  маме  передадут.  И  в
квартиру заглянут  -  как-никак,  любопытно  знать,  как  люди
живут.
     Папа говорил, что все лифтерши -  агенты  КГБ  и  обязаны
доносить куда следует, кто к кому ходит, кто о чем говорит.  И
меня предупреждали, чтоб я при этих ласковых старушках язык не
слишком распускала, а если спросят меня о чем-нибудь, сказать,
что ничего, мол, не знаю, спросите у папы.
     Папа им не доверяет, это -  его  дело.  Он  больше  моего
понимает. Не зря работает лектором в обществе "Знание". А  мне
что? Что с меня возьмешь? Пусть  доносят.  Ну,  снизят  мне  в
школе отметку по поведению. И - все.  Детей  же  в  тюрьму  не
сажают. Даже в Советском Союзе.
     Ну, а метро? Как вспомню, хочется зареветь.  Нет  в  мире
лучшего метро.  Станции  -  как  сказочные  дворцы.  Стены  из
мрамора, люстры, как в театре. Чисто. Ни  окурка,  ни  плевка.
Даже хулиганы там смирнеют, ведут себя, как шелковые.
     Как  сравнишь  с  Нью-йоркским  сабвеем,  снова   хочется
реветь. Тут могут ограбить, зарезать, сбросить  под  поезд.  И
никто не вступится. Никто не рискнет своей шкурой  ради  тебя.
Потому что каждому лишь своя шкура дорога. Как  говорит  Б.С.,
уверенный, что я не слышу: свобода, бля, свобода!
     Эх, слезы подступают, как вспомню наш двор и  продуктовый
магазин напротив. "Комсомолец" назывался. С утра,  когда  я  в
школу шла, магазин еще заперт, а у  входа  толпятся  работяги,
ждут заветной минуты, когда двери распахнутся  и  можно  будет
купить поллитра на троих. А если денег совсем мало, то бутылку
плодово-ягодного вина, которое называют "чернилами" за  темный
цвет. И тут же распивают бутылку на улице. Без стаканов. Прямо
из горлышка. Передавая друг другу.
     Что правда, то правда. Россия -  страна  алкоголиков.  За
исключением нашей семьи.  Да  и  у  нас  был  свой  алкоголик.
Дедушка Степан.  Майор  КГБ  в  отставке.  Он  -  единственный
русский у нас.  И,  как  говорит  другой  мой  дедушка,  Лева,
дедушка Степан работал на вредном производстве -  пытал  людей
на допросах.  Поневоле  сопьешься,  если  хоть  капля  совести
осталась. А сейчас в отставке он пьет от тоски по человеческой
крови. Как говорит бабушка Соня, его жена.
     Где они, мои дедушки? Где они, мои  бабушки?  Остались  в
России - в  тюрьме  народов.  А  я,  их  единственная  внучка,
наслаждаюсь  свободой  в  самой  свободной  стране  мира  -  в
Америке. И до того мне здесь свободно, что боюсь одна выйти на
улицу, а уж спуститься без сопровождения взрослых под землю, в
сабвей,  можно  отважиться,  только   окончательно   лишившись
разума.

     Здесь, в Америке, я обнаружила интересное  явление.  Дети
из  Советского  Союза,  почти  все,   учатся   намного   лучше
американцев. Б.С. говорит, что в Израиле то же самое.
     Один мальчик из Ленинграда, он ходит иногда к нам в гости
с родителями, очень состоятельными людьми,  учится  в  дорогой
частной школе,  и  даже  там  он  обогнал  своих  американских
одноклассников. Даже по английскому  языку!  Который  для  них
родной, а для него - седьмая вода на киселе.
     Если в метро или в автобусе  ребенок  встанет  и  уступит
место старшему, так и знай, этот самый ребенок недавно приехал
из СССР и еще не совсем стал американцем.
     Я многого не могу  понять.  И  уже  перестала  спрашивать
маму. Не хочу ее ставить в тупик. Ей самой не  всегда  весело.
Зачем ее мучить вопросами?
     Ну, вот таким, например. Почему здесь,  в  школе,  где  я
учусь, дети ходят на головах,  вытворяют,  что  вздумается,  и
учителя побаиваются их. И смотрят  на  маленьких  разбойников,
особенно  черненьких,  с  мольбой  во  взоре:   мол,   потише,
пожалуйста,  не  подожгите  школу,  не  засадите  нам,   вашим
воспитателям, ножичка в бок, и дайте, ради бога, дотянуть урок
до конца. А разбойники, особенно черненькие и  получерненькие,
которые из Пуэрто-Рико, иногда дают учителям такую поблажку, а
иногда не дают. В зависимости от того,  как  будет  угодно  их
черненькой или получерненькой душе.
     Это, - объясняет мне папа, - свободное  воспитание.  Дети
растут гармонично, свободными от страха и насилия.
     Ну и папа! Объяснил!
     От такого гармоничного свободного  воспитания  нормальные
люди не  вырастут.  Они  очень  свободно  и  очень  гармонично
становятся  гангстерами  и  насильниками.  Грабят   старух   в
Бронксе, насилуют своих же учительниц.  И  режут  и  стреляют.
Всех, кто подвернется. Из-за денег. И просто так. От скуки.
     Чтоб это понять, не нужно прожить столько лет  на  земле,
как мой папа, и иметь репутации прекрасного  лектора  общества
"Знание"   (там,   в   СССР)   и   тоже   лектора    еврейской
филантропической организации (здесь, в Америке). Надо смотреть
телевизор. Там только и мелькают  лица  насильников  и  убийц,
схваченных полицией. Точно такие же рожи,  но  чуть  помоложе,
резвятся в моем классе, лениво  вкушая  плоды  просвещения  от
робких несчастных учителей.
     Когда-то, совсем маленькой, я мечтала стать учительницей.
Как моя мама.
     Здесь, в Америке, пойти  в  учителя  -  значит  поставить
крест на  себе.  Злейшему  врагу  своему  такой  профессии  не
пожелаю. Да и платят им, со слов  моей  мамы,  ничтожно  мало.
Намного меньше, чем мусорщикам, например.
     Так вот. Почему в СССР, где нет свободы и  демократии,  в
школах порядок, дети ведут себя, как  следует  быть?  Учителей
уважают, а  если  не  очень  уважают,  то,  по  крайней  мере,
побаиваются. Как  я,  например,  боялась  нашей  дурехи  Марии
Филипповны. Учитель входит, мы встаем, покидает класс, мы тоже
встаем. Скажешь лишнее слово - вылетаешь из класса за дверь. А
там, глядишь, вызовут родителей, а те  будут  тебя  корить,  а
если они не очень культурные, то и по попке ремнем съездят.
     Не очень расшалишься.
     - Ну и чего  хорошего?  -  удивляется  моим  рассуждениям
папа.В   советской   школе    воспитывали    послушного,    не
рассуждающего робота. Ребенок, как солдат. Встать! Сесть!  Вон
из класса!
     - Разве я робот? Я не научилась рассуждать?
     - Ты, - говорит папа, - последнее поколение. Уже не то. А
мои сверстники, мы учились при Сталине, ходили по струнке и  с
казенной мякиной в голове.
     - А почему же тогда, - не  унимаюсь  я,  -  мы  здесь  по
знаниям затыкаем америкашек за пояс? А почему нам ставят самые
лучшие отметки? У кого в голове мякина?  У  этих-то  и  мякины
нет. Торичеллиева пустота.
     - А ты все позабыла, - криво усмехается папа. -  Как  вам
внушали чудовищные глупости в советской школе. И вы слушали  и
балдели.
     Тут я немного спускаю пар,  сбавляю  шаг.  Отец  попал  в
точку.
     - Я слушала, но не балдела, - все еще не сдаюсь  я.  -  А
задавала вопросы.
     - А что тебе было за эти вопросы?
     - Что было? Плохо было...
     Знаете ли вы, кто  такой  Павлик  Морозов?  Ну,  и  очень
хорошо, если не знаете. Я из-за него хорошенько поплакала. И в
школе меня водили к директору и стыдили, как  будто  я  что-то
украла. И  дома  от  родителей  досталось  на  орехи,  чтоб  я
прикусила язык и не лезла с глупыми вопросами. И не  подводила
папу с мамой под монастырь. То есть под большие неприятности.
     Павлик Морозов - не мой соученик, и я с ним не сидела  за
одной партой. Этот мальчик, русский, советский мальчик погиб в
моем возрасте и сейчас, останься он жив,, был бы старше  моего
папы.
     Его убил классовый враг. А кто был такой  этот  классовый
враг? Его родной дедушка. Можете себе  представить,  что  меня
убивают мои дедушки Лева и Сема? Идиотизм! Ну, дедушка  Степан
еще  может  быть...  Потому  что  он  служил  в  КГБ  и  мучил
заключенных, но когда я родилась, он уже был в отставке,  и  у
него руки тряслись... Курицы зарезать не мог, не то что  меня.
Между прочим, он, хоть и бывший палач, а любил меня,  и  когда
бывал слегка пьян, у него можно было выпросить все,  что  душе
вздумается. Мог последнюю рубаху отдать.  А  уж  на  мороженое
давал денег, сколько попросишь! Его жена, моя бабушка Соня,  у
которой душа была  не  такая  широкая  и  совсем  не  русская,
следила за ним в оба глаза и  сдерживала  его  благие  порывы.
Хотя любила меня не меньше,  а  даже  больше.  Дедушка  Степан
добрел ко мне, когда был под хмелем,  а  бабушка  любила  меня
всегда, двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят  пять
дней в году. А если выпадал  год  високосный,  то  все  триста
шестьдесят шесть дней.
     Павлика Морозова убил его родной дедушка. За что? Вот тут
я сначала совсем ничего не могла понять. Жил Павлик  в  глухой
деревне, в Уральских горах.  Было  это  давным-давно,  еще  до
рождения моего папы. У  Павлика  тоже  был  папа.  Деревенский
человек. Крестьянин. У него было маленькое хозяйство. Он  сеял
хлеб и доил свою корову, чтоб у детей было свежее молоко.
     В это время по приказу Сталина по всей России у  крестьян
стали отнимать землю и скот и делать  все  общим.  Чтобы  жить
по-социалистически,  а  не  частным  образом.  Короче  говоря,
сделали  колхоз.  Это   такое   сокращенное   слово,   которое
расшифровывается как коллективное хозяйство.
     Отец Павлика не хотел расставаться со своей землей и  был
против колхоза. А таких людей Сталин называл "врагами  народа"
и отправлял в тюрьму,  где  они  обычно  умирали,  побывав  на
допросах у таких "друзей народа", как мой дедушка Степан.
     Никто не знал, что  отец  Павлика  против  колхоза.  Знал
Павлик, который подслушал ночной разговор папы с  дедушкой.  И
пошел  в  милицию  и  донес  на  родного  отца.  За  что  того
немедленно  арестовали,  и  Павлик  остался  сиротой.   Потому
дедушка зарубил его топором. За то, что продал отца.
     Наша учительница Мария Филипповна, когда рассказывала нам
о подвиге Павлика Морозова, чуть слюнями не  изошла,  умиляясь
этому отцепродавцу, как святому.
     - Для него, как для  подлинного  патриота  нашей  Родины,
дело коммунистической партии было выше  традиционной  сыновней
любви. Берите пример с него, дети.
     С кого пример брать?  Какой  пример?  Доносить  на  своих
родителей?   Сажать   их   в   тюрьму?   За   что?   За   дело
коммунистической  партии?  Какое  дело?  Что   такой   ребенок
понимает в политике? Какое ему дело до взрослых дел?
     У него есть отец.  И  нет  никого  выше  отца.  Даже  сам
Сталин. Хоть его и называли отцом народов. Но то - народов,  а
то - мой, собственный.
     Как может у  ребенка  язык  повернуться  предать  родного
отца, отправить его на смерть? Это надо быть  ненормальным,  с
мозгами набекрень. И таких детей  надо  строго  изолировать  и
насильно лечить.
     А  ему,  маленькому  доносчику,   ставят   памятники   на
площадях, его простоватая угрюмая мордашка пялится  на  нас  с
портретов, повешенных в классе и  в  пионерской  комнате.  Нас
заставляют отдавать  ему  пионерский  салют.  Блаженная  Мария
Филипповна  умоляет  нас  брать  пример  с  этого  людоеда   и
поступать со своими родителями, как это сделал он.
     В моей глупой башке это все  не  смогло  перевариться,  и
меня нелегкая толкнула  задать  парочку  недоуменных  вопросов
учительнице. В духе моих размышлений.
     Честное ленинское, если б Сталин уже давно не  умер,  мне
бы быть "врагом народа", а уж моих несчастных родителей  точно
бы сгноили, в Сибири. За то, что воспитали  такого  врага.  То
есть меня, дуру языкатую.
     Но, слава богу, все обошлось. Меня таскали  к  директору.
Стыдили, Орали. Потом вызвали родителей. И их стыдили и на них
орали, Потом они, бедные, меня долго стыдили и орали на  меня.
И даже топали ногами.  И  папа  глотал  валерианку.  А  старый
политкаторжанин  прадедушка  Лапидус  дал  им  дельный  совет:
унести из дома всю литературу, которая не внушает доверия.  На
случай обыска. А мне он  сказал,  горько  качая  головой,  что
хотела я этого или не хотела, но, кажется, я повторила  подвиг
Павлика  Морозова  и  навлекла  на   голову   моих   родителей
репрессии.
     Никаких репрессий я не навлекла. Даже  в  школе  об  этом
забыли через неделю. Только  Мария  Филипповна  сказала  перед
всем классом, что у меня  мозги  вывихнутые.  А  я  хотела  ей
ответить, что у нее у самой вывихнутые. Но - проглотила язык.
     Конечно, папа прав. Там, в России, нам,  детям,  забивали
головы глупостями. И очень опасными. Потому что - что  ребенок
смыслит в политике? Повторяет за  взрослыми,  как  попугай.  А
взрослые врут, обманывают всех и самих себя. Говорит  одно,  а
думают другое. Все кричат "ура" советской власти,  а  в  душе,
небось, думают: провались она пропадом.
     Хорошо. Значит, мы росли  среди  лжи.  И  мои  заботливые
родители постарались увезти меня из этой  "тюрьмы  народов"  в
свободный мир.
     А здесь разве не врут?
     - Врут, - неохотно соглашается мой папа. - Но хоть никого
не заставляют верить этой лжи.
     - Здесь бьют и разрешают плакать. А в СССР надо при  этом
делать идиотское лицо, словно тебя осчастливили,  -  добавляет
Б.С.  -  В  этом  основное  различие   между   социализмом   и
капитализмом.
     Умные люди, а все видят только поверхностно.  Здесь  тоже
лгут и сердятся, если  ты  не  веришь  этой  лжи.  Я  на  этом
погорела с ходу, Как в Москве в школе с Павликом Морозовым.
     Мы  проходили  в  ешиве  на  уроке  Торы,  как  иудейский
полководец Иисус Навин завоевал Иерихон. Я эту  легенду  знала
еще в Москве по  книге  "Библейские  сказания",  которую  папа
раздобыл где-то для меня, чтоб  я  хоть  что-нибудь  знала  из
истории нашего народа, которого в СССР не  считают  народом  и
поэтому в школе не изучают.  Словно  мы  не  существуем  и  не
существовали никогда. Хотя каждому  ребенку  известно,  что  у
нас, у евреев, было свое государство и свой единый Бог,  когда
славяне  еще  сидели  на  деревьях   и   поклонялись   каждому
встречному предмету.
     Я не хочу этим оскорбить славян. Мы, евреи, на  несколько
тысяч лет раньше их спустились с деревьев. И что, нам от этого
лучше? Мы даже не смогли себе выбрать  какую-нибудь  приличную
территорию.
     Дело не в этом. А в том, что я кое-что знала из еврейской
истории и сразу поймала нашего учителя на лжи.
     Как  Иисус  Навин  завоевал  Иерихон?  Заслал   в   город
разведчиков  и  те  укрылись  на  постоялом  дворе  у  местной
распутницы Рааф. Рааф их не выдала своим горожанам. Потому что
израильтяне пообещали ей за оказанные услуги пощадить ее и  ее
семью, когда они захватят город.
     Так  и  случилось.  Войска  Иисуса  Навина,   использовав
добытые разведчиками  сведения,  легко  овладели  Иерихоном  и
беспощадно истребили все его население. За исключением Рааф  и
членов ее семьи.
     Наш учитель с длинными пейсами и бородкой мочалом  точно,
как некогда  Мария  Филипповна  умилялась  "подвигом"  Павлика
Морозова, на все лады расхваливал Рааф, называя ее героиней  и
всякими другими высокими словами.
     Я задала ему два вопроса.
     Первый. Почему в книге, которую я читала,  Рааф  называют
распутницей, а он, учитель, обошел это и говорит о ней, как  о
святой.
     - Потому что у нас не  урок  сексуального  воспитания,  -
смерил меня  нехорошим  взглядом  учитель  Торы.  -  И  только
испорченная девочка может знать и произносить такое слово.  Ты
выросла в безбожной стране, где нет морали.
     Я не стала с ним  спорить,  но  не  удержалась  и  задала
второй вопрос.
     - Как можно считать Рааф героиней и чуть  ли  не  святой,
если  она,  ради  спасения  своей  шкуры,  совершила  страшное
преступление: предала свой народ.
     - Но помогла нам, евреям, - парировал учитель Торы.
     - От этого ее предательство меньшим не стало.
     - Но зато мы, евреи, понесли меньшие потери.
     - Но ее-то народу, истребленному евреями, от этого  легче
не стало?
     Учитель Торы даже с некоторым испугом посмотрел на  меня,
пожевал губами и изрек:
     - Твои слова отдают антисемитизмом. И это  неудивительно,
потому что ты приехала из антисемитской страны.
     Убедительный аргумент в споре!
     Как и в  антисемитской  Москве,  в  славном  проеврейском
городе Нью-Йорке моих родителей призвали к ответу.
     Вызвали папу. Я чуть не сдохла со смеху. Мой папа, бывший
лектор на антирелигиозные темы, вызван в религиозную школу для
того, чтоб он повлиял на меня и  помог  раввинам  привить  мне
религиозное чувство.
     Папа извинялся, ссылался на то, что я еще глупая, у  меня
- ветер в голове. Слава богу, здесь, в Нью-Йорке не надо  было
уносить из дому нежелательную  литературу,  ожидая  обыска.  И
никто не грозил уволить папу с работы. Но  меня  отчислить  из
ешивы грозились. Мол, меня сюда взяли бесплатно, из сочувствия
к эмигрантам из антисемитской России.
     Вот тебе и свободный мир!
     Тех же щей да пожиже влей! А после  того,  как  на  уроке
литературы  раввин  Моргенштерн  раздраженно  ответил  на  мой
вопрос:
     - Какой еще Шекспир? А-а, этот гой?
     Я сказала маме, что моей ноги в ешиве больше не будет,
     - А  куда  же  ты  пойдешь?  В  государственной  школе  -
сплошные черные. А на частную школу у нас нет средств.
     - Ничего, не пропаду. Здесь свободная страна.
     - Что же ты будешь делать?
     - Стану библейской Рааф.
     - Предашь  свой  народ?  -  съязвил  умный  папа,  бывший
антирелигиозный  лектор,  знакомый   с   героями   "Библейских
сказаний".
     - У нее было ремесло, - ответила я с вызовом. - Она  была
распутницей.
     Моя сексуально  озабоченная  мама  захл