мой Розе, которую  я тогда едва знал,  видел
несколько  раз  на  семейных сборищах.  Поначалу  она  отказалась наотрез: я
переводчик  письменный,  на  работе  завал и прочее.  Я  настаивал, просил и
умолял,  чтобы выручила родственника, что приличного,  даже  просто сносного
переводчика мне уже не найти, пусть она возьмет  отпуск, я  буду  ей по гроб
жизни  обязан. В  конце концов дело сладилось. Роза  договорилась на работе,
что ее на  время фестиваля прикомандируют к университету. Ее помощь была для
меня в эти  дни критической: палочка-выручалочка, спасательный круг, называй
как хочешь. Думаю, что без нее я бы обязательно наломал  дров, вышел из себя
или на  слэнге  тех  лет бросил  струмент. Я был поражен,  как  тактично, но
твердо вела себя  Роза с французами, которые вопреки пролетарской  идеологии
требовали  удобств и услуг, которых в Москве и  в  помине не  было.  К моему
вящему удивлению, она так же непринужденно  находила верный тон в разговорах
с  советскими администраторами, которые тоже не подарок. Не  знаю,  как бы я
без нее обошелся.
     --  Сергей,  ты  вот говоришь  фестиваль,  фестиваль,  как  само  собой
разумеющееся, но я понятия не имею, о чем речь. Фестиваль искусств?
     -- Моя  промашка, забыл, что тебя тогда еще  на свете не было. По  тому
времени,  это  было  крупнейшее  политическое   мероприятие.   На  Всемирный
фестиваль демократической  молодежи  и  студентов  пригласили  коммунистов и
левых  со  всего мира. Наряду с обычной пропагандой --  митинги, резолюции и
прочее  --  в Москве  была также  устроена  обширная  культурная  программа:
выставки, концерты, спортивные соревнования. Вопреки намерениям устроителей,
фестиваль принес к  нам за железный занавес множество  чуждых, нежелательных
влияний:  западные  прически,  моды,  манеры,  музыку и  картины.  В  Москве
состоялась первая за несколько десятилетий  выставка западной  живописи, где
был  представлен  абстракционизм  и  прочие  крамольные  течения.   Выставка
породила  первую  волну  советских нонконформистов.  Другие последствия тоже
были. Кривая венерических заболеваний резко пошла вверх, равно, как и кривая
проституции.  Гостиницы  и  общежития, где  проживали  иностранцы,  осаждали
московские дамы  легкого поведения,  профессиональные  и самодеятельные.  Их
ловили, брили головы, выселяли из столицы. Было шумно и весело. На несколько
дней многими овладело  бесшабашное, беззаботное настроение: живем один  раз,
будь,  что будет, одним словом, карнавал.  В этой атмосфере наши отношения с
Розой очень скоро стали интимными. Ты понимаешь, что мне нелегко в разговоре
с тобой  взять  правильный тон. И не потому только,  что Роза  твоя  мать  и
прочее, но еще и потому, что это  были первое в моей жизни серьезное чувство
к женщине. Звучит глупо, как из  пошлого романа, правда? Я знаю:  я  не умею
говорить  про  чувства.  В детстве  я  сторонился девчонок, распространенное
явление.  Мы,  настоящие  парни,  высказывали   презрение  к  слабому  полу,
утверждали,  что  с  ними не  о  чем  говорить и  т.  д.,  но  это  было  от
застенчивости. В глубине души я завидовал мальчишкам, у которых были сестры.
Ты как  психолог  можешь  это  растолковать  научно  и профессионально.  Для
посторонних  дело  выглядело иначе. Я, как  говорится, пользовался успехом у
женщин,  но всегда это были  девицы, которые  ошиваются вокруг знаменитостей
любого масштаба --  актеров,  спортяг и тому  подобных -- в  надежде, что их
подцепят.
     -- В Америке говорят groupies.
     -- У вас на  все найдется термин, это преимущество. Хотя погоди,  у нас
тоже  было  для них название: телки. Поскольку все мои прежние девушки  были
указанного типа, групешки, отношения с ними больше напоминали случки, извини
за грубое определение. Встретились, сходили в кино или ресторан, переспали и
разошлись. Без  эмоций.  Никаких  обязательств.  Была  без  радости  любовь,
разлука будет без печали. С  Розой общение происходило  в  другой плоскости,
строилось,  если угодно, на  иной основе. Она пыталась понять то,  что ты ей
говоришь, прочие только старались произвести впечатление.
     --  Сергей, имей совесть. По-твоему, эти  девицы не  имели  интеллекта,
пусть  не  очень  развитого,   жизненной  позиции,  наконец,  личности.  Это
нечестно.
     --  Ты прав. Наверно,  все  это у  них имелось,  но мне  они показывали
другую сторону. Поверь, я не пытаюсь каламбурить. Роза была привлекательная,
иногда кокетливая  женщина,  любила хорошую одежду  и вообще красивые  вещи,
обожала сидеть в ресторанах, но  это не заслоняло ее личности, не составляло
ее сущности. Ты  сразу чувствовал,  что  она  живет  культурой, литературой,
музыкой,  музыкой  особенно. В  культурном отношении она  была, увы,  на две
головы  меня  выше,  это  я был вынужден признать, про себя, разумеется.  Со
временем она научила  и приучила меня слушать классическую музыку, которую я
тогда  на дух  не переносил,  приобщила  к  серьезной  литературе. От нее  я
впервые услышал, как важно знать иностранные языки. Без этого, говорила она,
навсегда  останешься  провинциалом, с кругозором  цыпленка. Я сопротивлялся,
хорохорился, обижался,  но  постепенно  свыкся с ее взглядами. Все  равно  в
наших  отношениях  с самого начала  была  червоточина.  Это  звучит  наивно,
по-детски, но я чувствовал, что не могу, говоря грубо, увести ее у Юры.
     -- Объяснись, я не вполне понимаю.
     --  Юра был  важная  шишка,  корреспондент  ТАСС,  занимал определенное
положение в нашем  социалистическом обществе. Денег у него было куда  больше
моего, ему  все двери  были открыты. Я, всего тремя годами  моложе, был ноль
без палки, бывший спортяга, аспирант с доходом 900 рублей  в месяц. Провести
вечер в Национале стоило,  дай Бог памяти, рублей сто пятьдесят. Ты скажешь:
пустяки,  есть  вещи  поважнее  денег. Разумеется. У  Юры  на  видном  месте
красовался  магнитофон  Грюндиг,  стоивший  в  комке  тысяч  пятнадцать  или
двадцать,   благодря  этому   Роза  могла  наслаждаться   своей   коллекцией
потрясающих записей, а я никак  не  мог собрать монет на простенькую рижскую
радиолу  за  тысячу. Это  одна маленькая деталь, были и другие.  Роза с Юрой
проживали в роскошных хоромах в небоскребе  на Котельнической набережной,  а
мы с матерью  в коммуналке на  Полянке:  восемь  соседей,  один сортир.  Оно
конечно, с  милой  рай и  в шалаше,  но меня мороз продирал при мысли о том,
какой  образ  жизни я  могу  предложить  Розе. Только не подумай, что  я жду
сочувствия к моей тогдашней бедности. Такие дела, Боря. Был еще один аспект.
Я чувствовал себя кругом виноватым перед Юрой: обманул  его доверие, предал.
Как бы то ни было, разговор о нашем будущем так и не состоялся. Мы жили день
ото дня, тем  более, что физическая  сторона любви была у  нас постоянно  на
уме. Юрина  командировка затягивалась, он был в какой-то бригаде, собиравшей
для Хрущева данные о целинных землях,  однако она подошла к концу. С тех пор
мы  могли видеться  только украдкой,  изредка, один-два  раза  в  неделю и с
большими сложностями,  но я  не хочу входить  в эти  подробности.  Потом они
уехали в санаторий: Юра это заслужил. Разумеется, переписку мы  не  вели. По
возвращении Роза  объявила,  что уезжает  в  командировку  во  Францию,  Юра
устроил. Она пробыла там больше  месяца,  за  это  время не  написала мне ни
разу.  Вид у нее после  Парижа был сногсшибательный и европейский, но другая
перемена  стала заметна. Да, сказал она с  вызывом,  я беременна (Веришь или
нет,  она сказала  брюхата, это она из  писем Пушкина  взяла, он всегда  так
выражался: Наталья опять брюхата). Это наш ребенок? -- Мой. Через  много лет
она мне подтвердила, что ребенок от меня, но я это и  тогда знал... Накануне
Нового года у нас случилась первая серьезная размолвка. В поисках, куда себя
приткнуть в новогоднюю ночь, на кафедре разговорился с коллегой, который был
такой же  неприкаянный.  Перебирая знакомые компании,  про  одну  из них  он
сказал: хороший дом и кормят на убой, но идти не стоит -- будет много жидов.
Я вспыхнул,  но не нашел, что сказать. Когда  я  рассказал про это Розе, она
была  вне себя: ты не лучше других, такой же жлоб и антисемит.  Чем больше я
оправдывался,  тем больше она входила  в  амбицию. Она прочла  мне лекцию. В
русском языке все еврейское несет отрицательную коннотацию.  От этого никуда
не  деться -- наследие православной церкви. Большинство русских не настроены
враждебно  к  евреям,  но  стесняются  этого,  отчего  происходят смешные  и
одновременно оскорбительные выражения вроде: хотя еврей, но хороший человек.
В присутствии антисемитов они тушуются, ну как ты давеча. Я взорвался:  Если
русский  народ  такое  дерьмо,  то, может  быть,  не стоит прятаться  за его
широкую  спину.  Роза  залилась слезами: она не  ожидала  от  меня  подобной
черствости.  Легко,  но  крайне  неблагородно попрекать  малый  угнетенный и
веками  преследуемый  народ  тем,  что  он  пытается  выжить  в невозможной,
бесчеловечной  ситуации. Мне  стало  неловко,  я попросил прощения и,  чтобы
перевести  разговор  на  другую  тему,  спросил,   что  собственно  означает
коннотация. Этот невинный  вопрос буквально  разъярил  Розу:  пора  заняться
своим образованием, товарищ попрыгун, иначе на всю жизнь останешься таким же
невеждой, как прочие питомцы твоего черносотенного университета. Отвесив мне
этот комплимент, она  ушла, хлопнув  дверью.  Я, видимо, должен тебе кое-что
объяснить...
     --  Надеюсь, не  насчет  коннотации.  Не забудь,  что я  по образованию
психолог.  Кстати, в  русском  языке,  кажется,  нет установившегося термина
коннотация. Говорят дополнительное значение, оттенок значения, а в логике --
созначение.
     -- Спасибо за справку. Кстати, у меня даже в мыслях не было  просвещать
выпускника Колумбийского универститета. Куда мне с суконным рылом в калашный
ряд! Нет, это  насчет Розиного пятого пункта. Папаша ее был татарин, а  мать
еврейка,  в метрике оба указаны  русскими.  Следовательно, Роза  по паспорту
проходила как русская. Позднее  я обнаружил, что в  тридцатых благословенных
годах, когда  якобы процветала дружба народов, подобная предусмотрительность
была в ходу у некоторых партийцев. Мне довелось встретить, наприклад, одного
русского,  родители которого были карабахский  армянин и американка. Кстати,
дети  наркома   Литвинова,  типичного,  как   из  анекдота,  еврея   и   его
жены-англичанки тоже были записаны русскими.
     -- Извини, что  перебиваю, но мне бы хотелось больше узнать про маминых
родителей. Она много раз грозилась  мне все  обстоятельно рассказать,  но до
этого дело так и не дошло.
     --  Я могу тебе сообщить  только, что знаю от Розы. Отец ее был, как  я
уже сказал, казанский татарин, который вступил в партию большевиков во время
граждансктй войны совсем мальчишкой, лет  пятнадцати или  шестнадцати, потом
его послали учиться. Он проявил способности -- к языкам и вообще, по каковой
причине  в  конце  двадцатых  попал  в  иностранный  отдел  ОГПУ.  В  Париже
познакомился с твоей будущей бабкой, Эсфирью.  Происхождение  ее интересное,
связано со скифским  золотом. В  конце девятнадцатого  века  Лувр  проиобрел
сенсационный  объект  -- тиару Саитаферна, массивную  золотую  корону пятого
века до н. э. Цена была по тем временам астрономическая, несколько сот тысяч
франков.  Французы  поторопились  с  покупкой,  не   спросив  совета  лучших
экспертов,  потому что те были в Германии или в  России. Скоро из этих стран
стали раздаваться  голоса, что  тиара  -- несомненная подделка. Указывали на
одесского золотых дел мастера Израиля Рухомовского, который продавал похожие
изделия. Когда к нему обратились, он все отрицал. В 1903 году некий  француз
объявил, что это его работа. Тогда  в  газете появилось опровергающее письмо
из  Одессы: тиару все-таки изготовил Рухомовский,  получил за свои труды две
тысячи   рублей  и  теперь  справедливо  возмущен,  как  бесчестно  торговцы
употребили его  изделие.  В  Париже лучшие ювелиры  продолжали считать,  что
такая  прекрасная тиара могла быть изготовлена только в древности. Кончилось
тем, что по приглашению газеты Фигаро Рухомовский приехал в Париж и на месте
изготовил  несколько экспонатов,  подобных луврскому, они до сих  пор высоко
ценятся  среди  антикваров. У  него было  чувство юмора.  На  одном  изделии
изображены два Саитаферна. Один в  короне сидит на саркофаге, другой стоит в
скорбной позе с непокрытой головой, а мальчишки играют в футбол его короной.
Этот ювелир был твой прадед. Его дочь, твоя бабка Фира, с детских лет жила в
Париже в  семье родственницы,  кончила  там школу,  поступила в Сорбонну, но
встретила  твоего деда и  уехала в  Россию.  В  Москве в  тридцать четвертом
родилась твоя  мать. Ее отец, Федор Архипов, кажется татарское его имя Фатхи
Ахмалетдинов,  работал  на  Лубянке,  в  центральном  аппарате  НКВД.  Семья
получила квартиру неподалеку в Большом Комсомольском переулке. Идиллия скоро
оборвалась:  Архипов  попал  в  первую  волну  чисток  в  НКВД,  когда  Ежов
расправлялся  с кадрами  Ягоды. Розину  мать взяла  под свое  крыло  Розалия
Самойловна Землячка, старая большевичка, которая имела какое-то  отношение к
семье Рухомовских. Я думаю, что Розу назвали в честь Землячки, хотя она была
склонна считать, что  в память Розы Люксембург. Про Землячку рассказывали не
очень  лестные  вещи.  По  окончании  гражданской войны в  Крыму,  в  горах,
скрывалось  много народу  -- "зеленые",  врангелевцы и  прочие.  Им объявили
амнистию при условии, что сложат оружие. Они поверили -- и были расстреляны.
Их было много тысяч,  до 80. Так вот,  приказ  отдала Землячка. Розину  мать
она, однако, избавила  от  страшной участи репрессированных жен.  Роза, мало
любившая большевиков, всегда яростно  защищала Землячку. Вообще, у Розы было
сильно развитое моральное чувство. Это у евреев в генах, говорила она, этика
-- главный элемент иудаизма, он сделал евреев такими, какие они есть.
     --  Вот уж  никогда со мной она так про иудаизм не  говорила. Я  только
малость нить потерял. Ты остановился на том, как она ушла, когда ты не встал
грудью на защиту еврейского народа.
     -- Было дело.
     -- Вы что, расстались ненадолго?
     -- Года  на  два  с лишним.  Сначала ты  родился, потом, знаешь, период
материнства  и твоего  младенчества.  За  это время  мы  виделись только  на
семейных  сборищах. Еще они с Юрой  пришли ко мне, когда  мать моя умерла, в
пятьдесят  девятом...  Еще  прошло  время. Как-то летом сижу я  дома,  книгу
читаю, звонок в дверь. Открываю -- Роза. Войдя в комнату, мы,  как говорится
в романах, бросились друг другу в объятья. В  русской  литературе не найдешь
любовных эпопей наподобие Ромео и  Джульетты или Манон  Леско и кавалера  де
Грие, кажется,  наша с Розой  история такого  рода.  Ты  как  к  Шостаковичу
относишься?
     -- Сильный талант, но я предпочитаю музыку, где больше гармонии.
     -- А  я его часто  слушаю. Сначала казалось  ничего особенного, а потом
привязался,  не  то слово, стал находить резонанс.  Может быть, потому,  что
трепаная моя жизнь напоминает симфонию Шостаковича.
     -- Погоди, погоди, какую симфонию?
     -- Про  его музыку часто говорят, что это ирония или даже цинизм, а это
просто -- человеку больно. Какая симфония? Ну, та, где под конец дикий танец
или  марш,  шестая.  Такие дела. Вот, вкратце,  мой  жизненный  путь  и  моя
исповедь.
     -- Послушай, я ничего не понимаю...
     -- Ты не одинок.
     -- Нет, серьезно. Ты грозился рассказать про ваши с мамой отношения.  И
еще относительно этих злополучных денег.
     --  Я  это  и  сделал,  как  умел,  плюс  дал  ссылки  на  классическую
литературу. Во мне,  согласись,  нетрудно найти  сходство с  Ромео, Роза  --
Джульетта,  прочие  детали  --  у Шекспира.  Что касается  денег,  то  я  их
заработал и  будучи примерным  отцом завещал своему первородному сыну, вот и
весь сказ. Я притомился, устал, иду спать. Все.


     ТРИ

     Несколько  вечеров они  по  настоянию Сергея  посещали  джазовые клубы,
домой возвращались поздно и сразу шли спать. Борис не знал, как себя  вести.
Картина  Руссо  теперь висела  на стене в комнате Сергея.  В субботу,  когда
заполночь  они   добрались  домой  после  программы  Кларка  Терри,   Сергей
потребовал чаю.
     --  Какой  музыкант,  это надо  же!  Я, знаешь,  пристрастился к  джазу
недавно и, скорее всего, на ваш  американский  глаз  выгляжу как провинциал.
Взапой слушаю  то, что  здесь  давно забыли.  Я  постоянно кручу диск Кларка
Терри с Монком, шестьдесят какого-то года, Там есть одна  вещь, "Одной ногой
в канаве". Это про меня.
     -- А я думал, что твою судьбу отразил Шостакович.
     -- Шостакович тоже. Шум смерти не помеха. Ты,  небось, злишься на меня,
что  свое  повествование бросил  на  середине. Не  серчай,  мужик,  войди  в
положение.  Мне эти  разговоры дорого  даются. Садись,  сейчас  я  тебе  все
выложу.  Как  на духу. Значит, так. Второй этап  нашей эпопеи, она  же сага,
продолжался до осени 64-го, до октября, когда  я  женился. Я  дату  привожу,
чтобы была историческая перспектива.  Интересное совпадение, только отгуляли
мою свадьбу, Хрущева скинули. Начался новый  этап. В жизни страны  и в  моей
жизни.   Но   вернемся   малость  назад.   Я  окончил  аспирантуру,  защитил
диссертацию, стал преподавать политэкономию. Роза после твоего рождения года
два провела дома,  потом вернулась в  свое  издательство,  гда  ей позволяли
работать по большей части на дому. Относительно того, какие отношения были в
это время  у  Розы  с Юрой,  должен тебя  разочаровать. Мы  с ней  этой темы
предпочитали  не касаться.  Думаю,  но  это  догадка,  что  они  все  больше
отдалялись друг  от  друга. Юра работал в ТАСС'е,  по роду службы был обязан
врать  на весь мир о том, как все прекрасно в стране победившего социализма.
В  этом мы все были похожи.  И я, и Роза  делали  на  работе то же самое. Но
дальше  сходство  кончалось.  Приходя домой, Юра продолжал нести ту же самую
бодягу, говорил о преимуществах социализма, о том, что наши люди живут лучше
всех на свете  и т.  д. Я его не сужу, ему не нравилось раздвоение, он хотел
быть цельным советским человеком 24 часа в сутки. Среди журналистов сие была
большая редкость. Преобладали типы, которые не  упускали случая позлословить
по  поводу  глупостей  и  гадостей  родной  власти,  особенно по вечерам  за
бутылкой  водки.  Они  могли  при  случае слезу пустить,  однако каждое утро
брились, принимали  душ  и спешили принять  деятельное участие в  сотворении
этих самых гадостей.
     Роза читала  самиздат и  западную антисоветчину, Юра не  хотел  к  этим
вещам  прикасаться.  Она  бесилась  от его  равнодушия к  несправедливостям,
прошлым и текущим. Это мелочи, отмахивался  он, трудности роста, генеральная
линия  у нас направлена  на благо народа. Какая черствость, какое лицемерие,
говорила  мне  Роза,  Юра пользуется привилегиями  советской элиты,  поэтому
закрывает глаза на теневые стороны режима. Я пробовал возражать: ты глаза не
закрываешь, но благами все равно пользуешься. Ты упрощаешь, горячилась Роза,
то,  что  со  мной  происходит,  это  трагическое  раздвоение,  связанное  с
двойственностью  положения  интеллигенции. Я хмыкал, мы ссорились, но  скоро
мирились.
     Сам я старался не углубляться. Мне казалось,  что главное -- это личная
порядочность,  надо  не подводить друзей, не  обижать слабых,  держать  свое
слово и  прочее, остальное не наше дело. Байки, которые я  пел на лекциях по
политэкономии,  ни я, ни  мои  студенты  всерьез  не воспринимали.  Это было
необходимо, обязательно, но не имело отношения  к реальной жизни. Все равно,
как религия.
     С Розой  было трудно.  Наши  отношения держались  на  любви, я не боюсь
этого  сказать,  но  это  не была идиллия.  Она постоянно  металась,  всегда
чего-то искала,  чего  не было,  может  быть, совершенства. Я