Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
могла
бы, но только ей было противно. Страстные поцелуи пана Казимежа произвели на
нее такое впечатление, как если бы во время прогулки он, к примеру, надрал
ей уши!
Наконец им попался извозчик; Мадзя вскочила в пролетку, не глядя на
пана Казимежа.
- Разрешите отвезти вас? - спросил он.
- Как вам угодно.
Пан Казимеж, вымокший, жалкий, забрался под верх пролетки и примостился
на краешке сиденья. Мадзя даже не отодвинулась от него - просто она смотрела
на одну сторону улицы, а пан Казимеж на другую.
Наконец они приехали. Мадзя дала извозчику два злотых и, не ответив на
поклон своего спутника, вбежала в ворота. Пан Казимеж поехал домой.
- А будь ты неладна! - ворчал он.
Пан Казимеж был опытный ловелас и знал, что лучше всего целовать
женщину, когда она сама этого хочет и сопротивляется только для виду. Знал
он также, что неожиданный поцелуй иногда удается обратить в шутку, после
которой завязываются более близкие отношения.
Но сегодня присущее пану Казимежу эстетическое чувство говорило ему,
что история получилась очень некрасивая, точно он не поцеловал Мадзю, а
вытащил у нее кошелек из кармана.
"Не в моем это вкусе!" - терзался он не от укоров совести или стыда -
он не видел, чего тут стыдиться, - а потому, что вышло все как-то
бестолково, глупо. Нечего сказать, обойтись с Мадзей, как с какой-нибудь
кухаркой, ведь ее руки просил Сольский!
Когда промокшая Мадзя вошла в коридор, открылись одна за другой три
двери. Из одной выглянул пан Пастернакевич, из другой - соседка-жиличка, а
из третьей выбежала сама пани Бураковская.
- Что с вами, панна Магдалена? - изумилась она. - Да вы промокли до
нитки! И где это вас угораздило попасть под этот страшный ливень?
- Я была в Ботаническом саду... со знакомыми, - ответила Мадзя и пошла
к себе переодеться.
Ее лицо пылало от стыда. Вот дошло уже до того, что она вынуждена
лгать!
Она выпила чаю, улеглась в постель и, прислушиваясь к шуму дождя, стала
вспоминать происшествие с панной Иоанной. Давно это было, а она помнит все
как сейчас! Тогда лил такой же дождь, и Иоанну ждала пани Ляттер так же, как
пани Бураковская сегодня ждала ее. Иоанна тоже проводила время с паном
Казимежем, который, наверно, и ее целовал в губы, как Мадзю.
Она и... Иоанна! Вот до чего докатилась она за эти два года!
Мадзя погасила лампу и закрыла глаза. Перед ней снова предстал сад с
цветами и распятием - и, словно продолжение этого видения, каморка умирающей
Стеллы. Мадзе казалось, что та неизвестная, чьи стоны доносились до ее ушей,
это Иоанна, и что через год-два... "Не забывайте нас, барышня, - явственно
услышала она голос пани Туркавец. - После Михайлова дня я уже буду жить не
здесь, а вон там!"
Отец, брат, Ада, Сольский - все перемешалось в сознании Мадзи.
"Что я наделала! Что я наделала!"
Она зажала рот платком, чтобы не закричать, и, зарывшись лицом в
подушку, зарыдала, зарыдала так, как когда-то в лазарете пансиона рыдала
панна Иоанна.
Весь следующий день Мадзя ничего не ела и не выходила из дому. Во
второй половине дня она позанималась с племянницей Дембицкого и выпила, по
совету хозяйки, два стакана чаю с лимоном.
- Панна Магдалена, видно, простыла во время прогулки, - сказала пани
Бураковская брату, когда тот вечером вернулся домой.
- Добро бы только простыла, - возразил пан Пастернакевич. - Знаешь, с
кем она приехала? С Норским!
- Кто тебе сказал?
- Дворник. Он узнал Норского, когда тот высунулся из пролетки.
- Ну и что за беда, - успокоительно заметила пани Бураковская. - Ведь
панна Норская была с визитом у Магдалены. Да и кому отвозить женщину в
дождь, если не мужчине? Ты сам не раз оказывал дамам эту услугу.
- То я, а то Норский. Он повеса и вертопрах, от живых людей наследства
получает. Если он мог отнять несколько тысяч у парализованного Мельницкого,
станет он церемониться с невинностью панны Бжеской!
Так рассуждал пан Пастернакевич, а сестра внимательно его слушала.
На второй день Мадзя отправилась в город. Она задержалась у своих
учениц на час дольше обычного и в три часа пополудни через боковые ворота
вошла со Шпитальной улицы в приют Младенца Иисуса.
Во дворе Мадзя заметила двух мужчин в тиковых халатах и ситцевых
колпаках, как у поваров. Один из них, с забинтованным лицом, указал на Мадзю
другому, у которого рука была на перевязи; увидев хорошенькую девушку, тот
засмеялся. Мадзя опешила, она подумала, что это сумасшедшие, и кинулась в
первую попавшуюся дверь; к счастью, в сенях она встретила монахиню.
- Сироты помещаются в другом крыле, - сказала монахиня, выслушав Мадзю.
- Я провожу вас к сестре Марии.
Они быстро поднялись на второй этаж и пошли по коридору, длина которого
просто поразила Мадзю. Вдоль коридора тянулся ряд закрытых дверей с
номерами; Мадзя догадалась, что за этими дверями находятся больные. В
воздухе стоял запах карболки, было очень тихо. Навстречу им сперва попался
служитель с ведром, потом больной в тиковом халате и поварском колпаке и
доктор, в грубом переднике, как у мясника.
Мадзю охватило беспокойство; ей хотелось заглянуть за эти нумерованные
двери.
"Где же здесь больные?" - подумала она.
И тут она увидела слева большое окно, а за окном, где-то внизу,
огромную палату с двумя рядами коек, среди которых не было ни одной
свободной. Между койками сновали две служительницы и монахиня.
- Что это, скажите, пожалуйста? - спросила Мадзя у своей провожатой.
- Палата для горячечных, - ответила монахиня, торопливо шагая вперед.
- И сколько там больных?
- Шестьдесят коек.
"Шестьдесят! - подумала Мадзя. - Неужели в Варшаве столько больных! А
еще в других палатах..."
Они свернули налево, запах карболки преследовал их и здесь. Через
минуту Мадзя услышала какой-то странный крик, точно пищала механическая
игрушка. За ним другой, третий... Навстречу им вышла из комнаты монахиня, и
провожатая Мадзи передала ей записку.
- Ах, это вы! - сказала сестра Мария и назвалась. - Мать Аполлония еще
вчера спрашивала у меня о девочке Магдалене с крестиком из золотой
проволоки, она попала к нам месяц назад. Есть у нас такая девочка.
- Могу я ее видеть? - прошептала Мадзя.
- Пожалуйста, - сказала сестра Мария, открывая другую дверь.
На пороге Мадзя остановилась в нерешительности, но все же вошла. Она
увидела большую комнату с открытыми окнами, выходящими в сад. Здесь было
светло, даже солнечно, хотя и тесновато из-за множества кроватей и кроваток.
Семь-восемь женщин с увядшими лицами сидели или прохаживались по комнате.
Они кормили детей, оправляли их постельки, разговаривали. Одна из кормилиц
держала на руках двух младенцев.
- Неужели она двоих кормит? - удивилась Мадзя.
- Бывает, что и троих, - ответила монахиня.
Некоторые младенцы пищали, и голоски у них были, как у кукол; один,
сидевший на руках у кормилицы, поразил Мадзю необыкновенно осмысленным
взглядом. Ребенку еще и года не было, а он, казалось, вот-вот заговорит, о
чем-то спросит. Все дети были очень худенькие.
- Вот девочка, - сказала монахиня, указывая на кроватку, где лежало
крохотное существо со сморщенной синеватой кожицей и ножками, не толще
пальца взрослого человека.
- Боже мой, какая худенькая! - воскликнула Мадзя. - Разве она больна?
- Совсем плоха. Дня два протянет, не больше, - ответила монахиня.
- Так надо же ее лечить! У меня есть деньги для этой девочки, -
дрожащим голосом сказала Мадзя.
Монахиня пожала плечами.
- Мы делаем все, что можем. Этой крошке даже отдельную кормилицу дали,
но...
- Может быть, она в чем-нибудь нуждается? - настаивала Мадзя.
- У нее есть все, что мы можем ей дать. Нет у нее только матери да сил,
но вернуть их один господь властен.
- Значит, ничего нельзя сделать? Ничего? - повторяла огорченная Мадзя,
не решаясь прикоснуться к несчастному ребенку.
Монахиня молчала.
Попрощавшись с сестрой Марией, Мадзя чуть не бегом бросилась вон из
больницы. Запах карболки душил ее, сердце разрывалось от одного вида этих
сироток, от звука их голосов, в которых не было ничего человеческого.
На Варецкой площади она взяла извозчика и поехала к пани Туркавец.
Хозяйка родовспомогательного заведения, как и в первый раз, стояла на
лестничной площадке и беседовала с прачкой. Увидев Мадзю, пани Туркавец
прервала разговор и крикнула ей:
- Вы? Так скоро? Не трудитесь подниматься, милая барышня!
- Как? Почему? - спросила Мадзя, остановившись на середине лестницы.
- Вашу знакомую уже унесли.
- В больницу?
- Нет, на кладбище. Вчера в полдень умерла, а вино-то все выпила.
- Но почему меня не известили?
- Да тут третьего дня и вчера приходили две монахини; они ее осмотрели,
доктора прислали. А когда все было кончено, велели не сообщать вам.
Мадзя попрощалась с услужливой хозяйкой и вышла на улицу.
"Смерть, всюду смерть! - думала она. - Кто ни познакомится со мной, все
умирают".
Ей не было жаль Стеллы, напротив, казалось, что несчастная певица
ничего лучше не могла бы сделать в этом мире.
Возвратившись домой, Мадзя с аппетитом пообедала, потом позанималась с
Зосей. Она успокоилась, словно ее собственные страдания растворились в
больничных запахах, в монастырской тишине, в слабом крике подкидышей, в
безмерной нищете и безмерном самопожертвовании, которое ей довелось видеть в
последние дни.
"Смерть, всюду смерть! Вокруг меня смерть!" - повторяла она.
Неизвестно почему Мадзе вдруг вспомнился Сольский, и сердце ее сжалось.
"Ах, теперь все кончено, - сказала она себе. - Боже мой,
одна-единственная прогулка! Вот не думала, что есть такой простой способ
оградить себя от пана Стефана!"
Еще несколько дней назад в сердце Мадзи жила надежда, что Сольский
может вернуться к ней, а заодно и страх, что она уступит, если он снова
сделает предложение. Это был последний отголосок недавнего прошлого, тень
все более удалявшегося образа Сольского. Но сегодня все кончилось: пан
Казимеж заглушил отголоски и прогнал тень. Теперь уже ничего не осталось.
Вечером она написала длинные письма брату и отцу. Брату Мадзя писала,
что готова приехать к нему на несколько лет и даже навсегда. Отцу же
сообщала об этом своем намерении.
"Перед самым отъездом, - думала она, - зайду к Аде, поблагодарю за все,
что она сделала для меня и для Цецилии. Я уверена, что Ада простится со мною
дружески. Ведь я теперь уже не отниму у нее любви брата".
Прошла еще неделя, наступил август.
Пани Бураковская, ее жилички и столовники относились к Мадзе все
холодней, едва отвечали ей на приветствия. Но Мадзя не замечала этих
проявлений неприязни, она думала о своем брате, о том, как будет вести его
хозяйство, и с нетерпением ждала ответа на письмо.
Однажды, сразу же после занятий с Зосей, нежданно-негаданно явился с
визитом пан Ментлевич. Он долго расшаркивался и раскланивался, потом
рассказал, что его свадьба с панной Евфемией состоится в середине августа,
что родные и майор шлют Мадзе поклон, что в Иксинове на рыночной площади
чинят мостовую. При этом он не смотрел на Мадзю, и выражение лица у него
было такое странное, что она встревожилась.
- У вас есть какое-то неприятное известие? - перебила она гостя,
схватив его за руку.
- Известие? Известие? - повторил он. - Да нет. Я только хотел спросить
вас кое о чем, завтра я уезжаю домой, а здесь болтают...
- О чем здесь болтают? - бледнея, спросила Мадзя.
"Может быть, о прогулке в Ботанический сад?" - мысленно прибавила она.
- Гм, видите ли... Э, да что тут церемониться, когда все это наверняка
чистейший вздор, - с озабоченным видом пробормотал Ментлевич. - Вы
послушайте только, что говорят. Будто бы вы, панна Магдалена, ходите к
каким-то акушеркам и в приют для подкидышей...
- Это правда, я там была.
- Вы?
- Я была у пани Туркавец, навещала Стеллу, которая там и умерла, а в
приют ходила повидать ее ребенка, который умирает.
- У Стеллы? Стало быть, бедняжка умерла! - воскликнул Ментлевич. - И вы
ее навещали?
Он встал с дивана и, усердно расшаркиваясь, поцеловал Мадзе обе руки.
- Да вы просто святая! - шепнул он.
- Что в этом особенного?
- А люди, - продолжал Ментлевич, - нет, люди-то каковы! Сущие скоты! Вы
уж меня извините, но иначе их не назовешь.
Он вытер слезы, еще раз поцеловал Мадзе руку и, поклонившись, вышел из
комнаты.
"Неисправимый провинциал, - подумала Мадзя, пожимая плечами. - Нашел
чему удивляться - сплетням!"
В воротах Ментлевич столкнулся с паном Казимежем, направлявшимся к
Мадзе. Лицо пана Казимежа выражало злобное торжество; поднимаясь по
лестнице, он повторял про себя:
"Так вот ты какая, недотрога! Сердишься, как королева, а сама посылаешь
анонимные письма, чтобы заставить своего поклонника жениться на тебе! А я-то
чуть не попался!"
Он постучал к Мадзе и, лишь переступив порог комнаты, с наглым видом
снял шляпу.
При появлении пана Казимежа Мадзя нахмурилась. Этот молодой щеголь
показался ей теперь самым заурядным человеком; она не только перестала
верить в его гениальность, но даже в его красивой внешности видела что-то
пошлое.
"Разве можно сравнить его с Сольским?" - подумала она.
Презрение так явственно отразилось на лице Мадзи, что весь задор пана
Казимежа улетучился. Он робко поздоровался и так же робко сел на стул у
печки, Мадзя даже не предложила ему сесть.
- Что привело вас ко мне? - холодно спросила Мадзя.
К этому времени пан Казимеж уже овладел собой и, обозлившись, дерзко
посмотрел Мадзе в глаза.
- Я хотел узнать, - начал он, - что это за слухи ходят о вас?
- Обо мне? - спросила Мадзя, сверкнув глазами. - Уж не по поводу ли
нашей с вами прогулки?
- О нет, сударыня. Об этом от меня никто не узнает. Люди говорят совсем
о другом: что вы посещали приют да еще были у какой-то... Ах, панна
Магдалена! Ну как можно быть такой неосмотрительной! - прибавил пан Казимеж
помягче.
- О том, что я посещала приют и была у этой женщины, - вспыхнула Мадзя,
- уже знают мои родители и мой брат, и они, конечно, меня не осудят.
Пан Казимеж промолчал, вытирая пот со лба.
- Это все, что вы хотели мне сказать? - спустя минуту спросила девушка.
- Нет, не все, - резко возразил пан Казимеж. - Я хотел еще спросить, не
знаком ли вам этот почерк... Хотя мне кажется, он умышленно изменен.
Он сунул руку в карман и, пристально глядя на Мадзю, протянул ей
исписанный листок, у которого нижний край был оторван.
Мадзя спокойно взяла листок и начала читать:
"Если порядочный человек увлекает невинную, неопытную девушку на
уединенные прогулки, он должен помнить, к чему это обязывает. Ему, конечно,
уже не раз доводилось совершать подобные прогулки с неопытными девушками, но
для этой особы следовало бы сделать исключение как ради ее красоты и
благородства, так и потому, что доброе имя - это все ее достояние..."
Мадзя читала с удивлением. Вдруг она хлопнула себя по лбу и прошептала:
- Ада! Так вот до чего доводит ревность!
Пан Казимеж вскочил со стула.
- Что вы говорите? - воскликнул он. - Это почерк панны Ады?
Он вырвал у Мадзи письмо и, присмотревшись, сказал:
- Да, почерк изменен, но это ее почерк. Да, да! Ах я слепец!
- Теперь вы, кажется, уже прозрели, - насмешливо заметила Мадзя.
Пан Казимеж смотрел то на письмо, то на девушку. Он никогда еще не
видел ее такой и даже не предполагал, что эта кроткая, наивная девочка может
говорить таким тоном и так иронически усмехаться.
"Что с ней сталось? Ведь это совсем другая женщина!" - подумал он.
Спрятав письмо, пан Казимеж опустил голову и умоляюще сложил руки.
- Панна Магдалена, - с волнением в голосе сказал он, - я вас не
понимал. Вы были для меня самой нежной, самой благородной сестрой! Более
того, вы были голосом моей несчастной матери. Сможете ли вы когда-нибудь
простить меня?
Он ждал, что Мадзя протянет ему руку. Но девушка, не подавая руки,
ответила:
- Я скоро уезжаю к брату. Очень далеко. Мы больше никогда уже не
увидимся, и я могу сказать вам, что... ваш поступок меня нисколько не
задевает.
Минуту постояв, пан Казимеж поклонился и вышел.
"Теперь он пойдет к Аде, - подумала Мадзя, - объяснит ей, что был для
меня самым благородным братом, и... они поженятся... Ах, Ада! И из-за этого
она ревновала?"
Мадзя смотрела на дверь и тихо смеялась. Не над паном Казимежем, нет,
она смеялась тому, что чувствовала себя совсем другим человеком. Прежней
веселой Мадзи, которая видела все в розовом свете, уже не было.
Глава пятнадцатая
Пан Казимеж становится героем
Пану Казимежу, этому баловню счастья, вот уже несколько месяцев не
везло. Ада Сольская была на него в обиде, Стефан Сольский относился к нему с
нескрываемым презрением, в салонах его принимали холодно, великосветские
приятели сторонились его, а люди влиятельные уже не предлагали ему блестящих
должностей. Под конец ему перестали давать в долг, и даже ростовщики стали
отказывать в мало-мальски солидных займах.
Причину всех своих невзгод пан Казимеж видел в возмутительном поведении
сестры Элены, которая, вместо того, чтобы отдать свою руку Сольскому, сперва
кокетничала со всеми мужчинами, а потом вдруг взяла и вышла замуж за
Бронислава Корковича, за пивовара!
"Это Элена виновата", - думал пан Казимеж всякий раз, когда на него
обрушивалась новая неприятность. И враждой к сестре он, как зонтиком,
пытался прикрыться от сыпавшегося на него града неудач.
Но вскоре град сменился ураганом.
На третий день после прогулки с Мадзей в Ботаническом саду пану
Казимежу принесли письмо, подписанное Петром Корковичем, который приглашал
его к себе по важному делу.
"Чего ему от меня надо, этому пивовару?" - недоумевал пан Казимеж. В
первую минуту он хотел вызвать на дуэль Бронислава Корковича за недостаточно
учтивое письмо его отца. Потом подумал, не ответить ли Корковичу-старшему,
что тот, у кого есть дело к пану Норскому, должен сам к нему явиться. Но под
конец, предчувствуя недоброе, решил все же пойти к старику и преподать ему
урок вежливости.
На следующий день часа в два пополудни пан Казимеж отправился к
пивовару, который принял его у себя в кабинете без сюртука и жилета, так как
день был жаркий. За такую бесцеремонность пан Казимеж возымел было желание
учинить Корковичу скандал, но, взглянув на могучие руки хозяина, поостыл и
только сказал про себя: "Ну и медведь! Любопытно, что ему надо?"
Старый пивовар не долго томил гостя неизвестностью. Рассевшись в
кресле, он указал пану Казимежу на шезлонг и спросил:
- Вы, конечно, знаете, что со вторника ваша сестра стала моей
невесткой? Венчание состоялось в Ченстохове, а теперь молодые поехали на
месяц за границу.
Пан Казимеж холодно кивнул головой.
- Таким образом, - продолжал Коркович, теребя бороду, - со вторника вы
- член нашей семьи.
- Весьма польщен, - ледяным тоном произнес пан Казимеж.
- Зато я - не весьма, - подхватил старый пивовар, - однако надеюсь...
- Вы