же вспомнил о побеге и усмехнулся. Надо было
начинать  сборы.  Конечно,  проще всего  уйти налегке  -  с зубной щеткой  и
бритвой. Но тогда вся его прежняя  жизнь словно исчезает - и  он  является в
ветину  мансарду   седеющим  сорокапятилетним  младенцем.  Обдумывая  побег,
Башмаков заранее решил взять с собой  как можно больше вещей, пусть даже  их
придется потом оставить в Москве или выбросить...
     Начать  он  решил  с  рыбок.  Аквариум,  освещенный  длинными  дневными
трубками, стоял теперь в бывшей дашкиной комнате. Башмаков с женой  задумали
переоборудовать  ее в  гостиную,  о чем  мечтали все  годы  обитания в  этой
квартире,   но   пока   купили   только   здоровенный   электрокамин-бар   с
пластмассовыми,  как  бы тлеющими полешками  и  два  подержанных, но отлично
сохранившихся велюровых кресла.
     Аквариум  был огромный,  десятиведерный, с  большой  шипастой океанской
раковиной вместо  банального  грота  и множеством  разнообразных рыбок -  от
заурядных  гуппи-вуалехвостов  до очень  редких  существ, имевших совершенно
прозрачные брюшки, так  что можно наблюдать всю  последовательность  рыбьего
пищеварения.  Этих  страшилок  к  двадцатилетию свадьбы подарила  ему  Катя,
прежде  относившаяся   к  аквариумным  увлечениям  мужа  равнодушно  и  даже
недоброжелательно.
     - Понимаешь, - смеялась она, - я хочу получше разобраться, каким именно
образом путь к сердцу мужчины лежит  через желудок... Катя и в  самом деле в
последние годы стала готовить получше.  Башмаков  склонился над  аквариумом,
намереваясь    выловить    трех    каллихтовых    сомиков    -    серых    с
зеленовато-золотистым отливом рыбок, неутомимо  роющихся усиками в придонном
иле. Конечно, интереснее взять с собой  петушков, но их уж точно не довезешь
-  они и в аквариуме-то все время  норовят сдохнуть. К тому же Вета  просила
именно сомиков. Олег Трудович пытался  ей возражать: мол, на Кипре тоже есть
аквариумные рыбки и тащить их из России глупо.
     -  Нет,  я  хочу  твоих  сомиков!  - потребовала она. - У них такие  же
грустные глаза, как  у  тебя! Особенно у мальчика... Не надо было  приводить
Вету сюда! А главное - не надо было делать это на супружеском диване... Олег
Трудович  вооружился  маленьким  сачком  и  стал  осторожно  подводить его к
замершему  от нехорошего предчувствия "сомцу". Главное  -  не спугнуть, а то
спрячется  в  самую  чащу  роголистника  или,  еще  хуже,  в раковину  -  не
достанешь. Вообще-то для размножения положено иметь в аквариуме одну самочку
(она покрупнее)  и двух самцов.  Но Башмаков,  будучи  тогда  еще  неопытным
рыбоводом, по ошибке купил на птичьем рынке наоборот - двух девочек и одного
мальчика, которого и стал называть "сомцом". Олегу Трудовичу очень нравилось
это придуманное им новое слово.
     Вдруг  он сообразил, что еще  не  определился, куда поместить рыбок для
перевозки.  Отложив  сачок, Башмаков отправился  на кухню и  там  в  глубине
нижних шкафов, среди редко используемой посуды нашел двухлитровый стеклянный
бочонок с плотно приворачивающейся  жестяной крышкой. Это было  как раз  то,
что нужно,  оставалось  только пробить в  жести  отверстия,  чтобы рыбки  не
задохнулись. Сняв  крышку,  он понюхал банку, и ему почудился  слабый  запах
черной икры, хотя это было невозможно: прошло шестнадцать лет, и с тех пор в
бочонке хранились разные крупы, даже  специи.  Вот  и  сейчас на дне  лежало
несколько рисинок, напоминающих муравьиные яйца.
     Просто удивительно,  что с этой  подлой стеклотарой ничего не случилось
за столько лет! Сколько сервизов и любимых ваз  переколотили...Тут явно была
какая-то   мистика,   ибо  бочонок  являлся  вещью  в  определенном   смысле
исторической и сыграл в судьбе  Олега Трудовича  незабываемо гнусную роль. А
случилось вот что.
     Башмакова,  работавшего   в  ту   пору  в  Краснопролетарском   райкоме
комсомола,  командировали  в  Астрахань  на  всесоюзный  семинар  заведующих
орготделами  - обменяться  опытом, покупаться в Волге и  передохнуть.  После
прощального  банкета  каждому  участнику  семинара  вручили  по  стеклянному
бочоночку  с черной икрой.  Все разъехались по домам, а Башмаков задержался,
чтобы еще повыпивать и повспоминать свою  артиллерийскую юность  с армейским
дружком, проживавшим, как на грех, именно в Астрахани. Олег и не подозревал,
а  может, просто позабыл спьяну,  что как раз в это самое  время проводилась
операция  "Бредень" -  против обнаглевших  браконьеров, которые  вылавливали
осетрих тысячами, выпарывали из них икру и бросали драгоценные останки гнить
прямо  на берегу.  Однако  на  один-единственный  день,  когда  разъезжались
заворги с двухлитровыми  бочонками, по тихой местной договоренности операция
"Бредень" была приостановлена.
     И вот вечером следующего дня Башмакова, забывшегося витиеватым хмельным
сном в купе  фирменного поезда "Волгарь", грубо разбудили люди в милицейской
форме и потребовали предъявить багаж. Шифр чемоданного замка он набрал сразу
- тот  состоял  из  трех  первых цифр номера  незабываемой полевой  почты. В
казарменной  песенке,  которую  Олег  вместе  с  армейским дружком  накануне
проорал раз двадцать, не меньше, так и подчеркивалось:
     Мы номер почты полевой Теряем только с головой!
     Зато, набрав шифр, Олег потом еще долго возился, разгадывая, в какую из
четырех сторон откидывается чемоданная крышка. Спасибо, милиционеры помогли.
На  суровый  вопрос,  что находится в  стеклянной емкости,  Башмаков, еще не
сообразив   обстановку    и   продолжая   пребывать   в   мире   алкогольной
всеотзывчивости,   ответил  в   соответствии  со  своими   гастрономическими
симпатиями:
     - Жуткая дрянь!
     Дело  в том, что "рыбьи яйца" он не любил с детства: в семье,  понятное
дело,  не приучили, а в  пионерском лагере под видом черной икры  им однажды
дали такую дрянь, что потом все пионеры во главе с вожатыми три дня стояли в
очередь к "белым домикам".
     - Документы! - потребовал милиционер.
     - Аусвайс? -  угрожающе засмеялся Олег  и стал шарить  по  карманам, но
краснокожего райкомовского удостоверения не обнаружил, а только паспорт.
     -  Что же  это вы, Олег Трудович, с таким хорошим  отчеством, а  икру у
государства воруете? - попенял милиционер, изучая документ.
     - А мне ее  подарили! - беззаботно возразил Башмаков, не понимая еще, в
чем дело.
     Понял он,  когда, предъявив  стандартное  обвинение  в браконьерстве  и
незаконном  вывозе  рыбной  продукции  из  области,  милиционеры  стали  его
ссаживать  с поезда на ближайшей  станции. Но еще  можно  было все  уладить,
пройди  Башмаков  спокойненько  в  линейное  отделение  и  тихонько  попроси
старшего звякнуть областному комсомольскому начальству.  Но  у  пьяных  свои
нравственные  императивы.  Олег  стал   вырываться,  кричать,  будто  бы  он
охренительный  московский руководитель,  что он  всех  разжалует в рядовые и
даже еще ниже...
     Крики и угрозы на участников операции "Бредень" не подействовали, Олегу
начали  выкручивать руки,  и тогда он совершил непростительное для человека,
являвшегося,  помимо всего,  еще и членом районного  штаба народной дружины:
Башмаков  ударил  одного  из  милиционеров  в  ухо. Сдачу,  как  и следовало
предвидеть, он  получил сразу от  всех.  Когда  составлялся протокол,  Олег,
отняв платок от разбитой  губы, с пьяной значительностью сообщил, где именно
он  работает, но  документально сей факт подтвердить никак не  смог. По этой
причине   в  благородное   номенклатурное  происхождение   своего   пленника
милиционеры   отказывались  верить  наотрез,   даже  издевались:  мол,  если
расхититель икры  - райкомовец, то они здесь все - министры Щелоковы и даже,
подымай выше, - Чурбановы.
     Этот смех задел Башмакова почему-то гораздо  больнее, нежели полученные
тумаки, и, потеряв от обиды всякое соображение, он предложил им позвонить по
межгороду в Москву, в приемную первого секретаря Краснопролетарского райкома
партии,  где  круглосуточно дежурил  кто-нибудь из инструкторов, а с ними-то
как раз Башмаков был коротко знаком по спецстоловой.
     Словосочетание "райком  партии" в те времена еще имело силу магического
заклинания, а может быть, милиционеры захотели торжественно убедиться в том,
что задержанный попросту надувает  фофана и  берет  их  на  пушку.  В общем,
поколебавшись, астраханские икроблюстители согласились.
     Но  если Бог  хочет  кого-то погубить,  то  прибегает к  совершенно  уж
дешевым  сюжетным  вывертам.  Трубку  снял  сам первый секретарь  Чеботарев,
человек,  под взглядом которого  падали  в  обморок  инструкторы  райкома  и
секретари  первичек.  Он задержался допоздна,  как  потом  выяснилось, чтобы
доработать свое выступление на завтрашнем заседании  бюро горкома. Кстати, с
этого  выступления  и начался его стремительный взлет  к вершинам  партийной
пирамиды - и  очень скоро  он  вместе со своей знаменитой  зеленой книжечкой
ушел сначала  в горком,  а  потом -  в ЦК. Услышав от  милиционеров знакомую
фамилию, Чеботарев потребовал к  трубке Башмакова. И  тут сыновние  чувства,
каковые  комсомол   питал  к  партии  (как   к  более  высокоорганизованному
общественному организму), сыграли с Олегом страшную шутку. Он мерзко зарыдал
по междугородному:
     - Федор Федорович, они меня тут бьют и не ве-ерят!
     Испуганный милиционер  вырвал  у Башмакова  трубку  и, серея  прямо  на
глазах,  начал сбивчиво ссылаться на инструкцию.  Неизвестно,  что Чеботарев
сказал начальнику отделения, только  тот вдруг повеселел и  верноподданно, а
точнее - верноподло рявкнул в трубку:
     - Есть, товарищ первый секретарь!
     Олега умыли, привели  в  порядок его  одежду  и  посадили  на следующий
поезд, не забыв вручить бережно обернутый газетами бочонок.  Прибыв в Москву
со злополучной икрой, Башмаков выяснил:  от  работы он отстранен  и  на него
заведено персональное дело. Как передавали, взбешенный Чеботарев  кричал  по
этому поводу,  что не в икре дело  -  с каждым может всякое случиться,  - но
хлюпики  и соплееды ему в районе не нужны! И Олег получил  строгий выговор с
занесением   в    учетную    карточку    "за   непреднамеренное   расхищение
госсобственности".
     -  Тварь ты дрожащая  и права  никакого  не  имеешь! - сказал по поводу
случившегося  начитанный башмаковский тесть Петр Никифорович.  Однако именно
ему Олег был обязан спасительным словом  "непреднамеренное". Тесть незадолго
перед этим выручил председателя парткомиссии чешским  комплектом  - унитаз и
раковина "тюльпан". В противном случае  Башмакова ожидало  бы исключение  из
рядов и  полный, как в ту  пору казалось, жизненный крах. А  с формулировкой
"за непреднамеренное  расхищение" это  был всего-навсего полукрах. Предлагая
смягчить  приговор, председатель парткомиссии  даже улыбнулся и заметил, что
не   может  человек  с   таким   отчеством  -   Трудович  -  быть   злостным
правонарушителем.
     Странноватое  это  отчество досталось Олегу,  понятное дело,  от отца -
Труда Валентиновича,  родившегося в самый разгул  бытового  авангарда, когда
ребятишек называли и Марксами,  и Социалинами, и Перекопами. Так что  Труд -
это еще ничего, могли ведь и Осоавиахимом назвать. Но удивительное дело, имя
отца ни у кого не вызывало особого удивления, быстро становилось привычным и
звучало  почти  как  "Ваня". Во  всяком случае, в  3-й Образцовой типографии
никто  особенно по поводу имени верстальщика Башмакова не иронизировал и  не
острил.  Конечно, определенную  проблему  представлял  ласкательно-альковный
вариант  этого  нерядового  имени.  Но мать  Олега, Людмила  Константиновна,
потомственная секретарь-машинистка, проведшая всю жизнь в приемной, называла
супруга  строго  по  фамилии.  Лишь  изредка  она  игриво  растягивала  "о":
"Башмако-ов" - и  это означало временное  благорасположение. Правда, однажды
Олег  снял трубку  (с  годами голосом он  стал  походить на отца),  произнес
"алло" и услышал в ответ:
     - Трудик, это ты? Ты же обещал перезвонить! Ну кто такой противный?!
     - Папа в поликлинике.
     -  Да?  Э-э...  это  с  работы.  Пусть Труд  Валентинович перезвонит  в
производственный отдел.
     "А что, "Трудик" - очень даже  ничего!"  -  подумал Олег, но никому про
этот  звонок рассказывать  не стал. Зато сам он со своим необычным отчеством
намучился. В школе  еще ничего  - какие там в малолетстве отчества! В классе
его звали просто и незатейливо
     - Башмак. Началось в  армии. Уже  "карантинный" старшина, изучая список
новобранцев, отправляемых на уборку  территории городка,  заржал, выбрал  из
кучи  шанцевого  инструмента  самую  большую  совковую   лопату  и  протянул
Башмакову со смехом:
     - Давай, Трудович, вкалывай!
     Так  и  пошло.   Более  того,   окружающие  не  довольствовались  самим
чудноватым  отчеством,  а  норовили его  всячески смешно переиначить.  Да  и
вполне благопристойную фамилию Башмаков тоже почему-то в покое не оставляли.
Особенно усердствовал Борька Слабинзон...
     -  Бедный  Тапочкин! -  посочувствовала  жена, когда  раздавленный Олег
приплелся домой после парткомиссии.
     Тут  надо   сказать,  что  Катя   в  душе  тихо  радовалась  краху  его
комсомольской карьеры: ведь именно из-за райкомовского образа жизни тогда, в
первый раз, чуть было не распалась их семья. Конечно,  не обошлось  тут  без
ревности, ибо  вокруг  райкома  вились социально активные и  потому  вдвойне
опасные  девицы.  Но  главная причина  заключалась в  другом:  комсомольские
работники в те  времена пили  так,  точно имели про запас несколько  сменных
комплектов печени и почек. Но комплект тем не менее был один-единственный, и
многие  друзья  Олега, оставшиеся на  комсомольском поприще, вышли  из строя
гораздо  раньше,  чем  молодой инвалид  Павка  Корчагин, вынесший  на  своих
плечах, между прочим, революцию, гражданскую  войну и  борьбу  с разрухой. А
через  полгода Башмаков получил из Астрахани заказное  письмо - в него  было
вложено его райкомовское удостоверение. Армейский  дружок сообщал, что жена,
делая  генеральную уборку, нашла  документ, завалившийся за диван, где  спал
Олег.  Смешно сказать,  окажись эта жалкая  книжица  с золотым  тиснением  у
Башмакова в поезде  - и жизнь его могла сложиться совсем иначе!  Хотя,  если
разобраться, ну, встретил бы он перестройку, а тем более - 91-й каким-нибудь
партайгеноссе. И что в этом хорошего?

3

     Две самочки  ("сомец"  все  же  улизнул  и  скрылся, как  в  пещере,  в
раковине) растерянно метались  в своем новом  обиталище, тщетно ища, куда бы
спрятаться  от поразившей их внезапной беды.  Эскейпер сжалился  над ними  и
бросил в бочонок пучок водорослей. Рыбки укрылись в траве и затихли.
     Башмакову  вдруг пришло в  голову,  что  все  эти необязательные  вещи,
которые  он  собирается  взять  с собой  в  новую жизнь,  являются для  него
примерно тем же самым, чем  моточек родного роголистника - для усатых рыбок,
ошалевших  от  внезапного  великого   переселения  из   родного  необъятного
аквариума в маленькую переносную стеклянную тюрьму.
     Эскейпер  глянул на часы: двадцать пять минут  десятого. Про то, что он
сейчас дома, знает одна только Вета,  и ровно в двенадцать, после врача, она
должна позвонить "для уточнения  хода  операции". Вета поначалу хотела  сама
заехать за Башмаковым и увезти  его вместе  с вещами, настаивала, обижалась,
но   ему  удалось  ее  отговорить,   ссылаясь   на  туманные  конспиративные
обстоятельства.  На  самом  же  деле  Олегу  Трудовичу  было  просто  стыдно
отруливать  в  новую  жизнь  на  новеньком  розовом дамском  джипе,  ведомом
двадцатидвухлетней девчонкой...
     Башмаков  направился  в  большую   комнату,   открыл  скрипучую  дверцу
гардероба  и  нашел  коробку  из-под  сливочного  печенья,   спрятанную  для
надежности  под  выцветшей катиной  свадебной шляпой. Белое гипюровое платье
жена давным-давно отдала для марьяжных нужд своей подружке Ирке Фонаревой, а
та  умудрилась усесться  в  нем на большой свадебный торт - и с платьем было
покончено.  А  вот  шляпа  осталась. Вообще-то  шла  она Кате  не очень,  но
принципиальная невеста наотрез отказалась ехать в  загс в фате, полагая, что
не имеет морального права на этот символ  невинности.  Олегу, честно говоря,
было все равно, а вот тестя Петра Никифоровича отказ от общепринятой брачной
экипировки  беспокоил, кажется,  больше, чем  тот факт, что его дочь была на
третьем месяце, о чем если и не знали, то догадывались многие родственники и
знакомые. В конце концов сошлись на шляпе с вуалеткой.
     Башмаков примерил шляпу перед овальным зеркалом и беспричинно подумал о
том,  что  мушкетеры,  должно  быть,  на дуэли  ходили в  фетровых шляпах  с
петушиными  перьями,  а  на  свидания  с  дамами  отправлялись  в  таких вот
бело-кружевных  шляпенциях.  Олег  Трудович вдруг  вспомнил,  как  в  первую
брачную ночь они с Катей тихо, чтобы не разбудить тестя с тещей, дурачились,
и он тоже  для смеха  напяливал эту  свадебную шляпку... Какие  же они  были
тогда  молодые  и глупые!  Между  прочим,  даже  соплячка  Вета старше  той,
тогдашней Кати...  Катя училась на четвертом курсе.  Олег тоже на четвертом,
правда,  уже отслужив  армию.  Их институты  находились рядом: ее, областной
педагогический, МОПИ (он даже расшифровывался - "Московское общество  подруг
инженеров"), - на улице Радио, а его, Бауманское высшее техническое училище,
МВТУ ("Мало выпил - трудно  учиться!"), - в  трех трамвайных  остановках, на
берегу Яузы.
     Но познакомились они, как водится, совершенно случайно. Однажды -  дело
было осенью - Борька Слабинзон утащил Олега с последней пары в Булонь  - так
студенты называли Лефортовский парк, раскинувшийся на противоположном берегу
Яузы вокруг заросших прудов. На берегу среди лип  и тополей белела ротонда с
бюстом Петра  Первого,  отдохнувшего  как-то  раз в этих местах по  пути  из
Петербурга в Москву  (или  наоборот).  Рядом с  ротондой  поднимался большой
стеклянный павильон, радовавший пивом и  жареными колбасками  за двадцать  с
чем-то копеек. Теперь этого павильона уже нет... Друзья только что вернулись
с  "картошки",  где  буквально  изнемогли  от  плодово-ягодного  крепкого  -
единственного алкогольного напитка, продававшегося в сельпо.  Каждый  вечер,
засыпая  в  дощатом сарае, выделенном студентам под общежитие, они мечтали о
пиве, пусть даже бадаевском, кисловатом и беспенном.
     - Где ты, страна  Лимония? - стонал Слабинзон. - Где вы,  пивные  реки,
населенные воблой и вареными раками?
     Настоящая  фамилия  Борьки  была  Лобензон,  а  прозвище  Слабинзон ему
придумал  Башмаков в стройотряде в Хакасии,  когда  Борька отказался таскать
мешки  с  цементом,  ссылаясь  на  наследственную  грыжу.  В  отместку  Олег
молниеносно  получил  от остроумного дружка сразу  две кликухи - Тунеядыч  и
Тапочкин. И обе пристали навсегда.
     Насосавшись в  павильоне пива, которое в ту пору юный организм прогонял
через  себя  без  всяких  ограничений  и  последствий,  и  наевшись  жареных
колбасок, друзья отправились погулять в  парк, чтобы без свидетелей изругать
опостылевшую советскую  действительность.  Смешно сказать,  но они  уже в ту
пору были убежденными сторонниками частной собственности, рыночной экономики
и многопартийной  системы. Как-то раз, перемешав пиво с портвейном "Агдам" и
шатко стоя  на  косогоре,  друзья,  как Герцен  и  Огарев,  дали,  а точнее,
нестройно  проорали   торжественную   клятву  посвятить  жизнь   борьбе   за
освобождение  Отечества  от  коммунистической  диктатуры. Стояли  они  возле
старинного  тополя,  взбугрившего  вокруг землю своими  узловатыми  корнями.
Внизу  сквозь   черные  стволы  лип  виднелся  пруд,  а  дальше,  за  Яузой,
разворачивал каменные  крылья родной  институт, похожий издали  на огромного
кубического орла...  И  это было незабываемо! Однако наутро, встретившись на
занятиях и стыдливо переглянувшись, друзья молчаливо