Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
на корабле есть? Нет? У медика, по-моему, есть!
Давайте сюда медика! А кстати, где он? Почему не участвует?
Дали ему медика, и начал он "участвовать":
- Да что вы, товарищ адмирал? - сказал медик, и далее пошла историческая
фраза, из-за которой он навсегда остался майором.- Это ж человек все-таки!
- Все-таки человек, говоришь? - сказал командующий флотом.- Человек в
звании "капитан второго ранга" не полезет в окошко и не застрянет там
задницей! Ну и как нам его теперь доставать прикажешь, этого человека?
Доктор развел руками:
- Только распилить.
- А ты его потом сошьешь? А? Ме-ди-ци-на хе-рова?! - Медик раздражал и
был услан с глаз долой.
Командующий стоял и кусал локти и думал о том, что если нельзя вытащить
этого дурня старого, то, может, корабль развернуть так, чтоб его видно не
было, а? Главкома проводим и разберемся. Ничего страшного, повисит. Да-а...
время упущено. С минуты на минуту может появиться главком.
И главком появился. Толю подергали при нем, наверное для того, чтобы
продемонстрировать возможности человеческого организма.
Главком приказал вырезать мерзавца вместе с "куском", автогеном.
Раскроили борт и вырезали Толю целым куском. Потом краном поставили на
причальную стенку, и пятеро матросов до ночи вырезали его этими лобзиками -
ножовками по металлу. Когда выпилили - всех наказали.
Катера (микророман)
Глава первая, драматическая
На катерах у нас служат ради удовольствия. Удовольствие начинается прямо
от пирса. Со скоростью двенадцать узлов. Вот это мотает! Но двенадцать узлов
- обычная скорость, а в атаку мы ходим на бешеных тридцати двух. Вот это
жизнь! Особенно хорошо, когда на волну падаешь. Катер падает на воду, как
ящик на асфальт.
Взамен вытряхнутого мозга выдают бортпаек: шоколадку пятнадцать грамм,
баночку мясных консервов размером со спичечный коробок, сгущенку, махонькую
как пятачок, и пачку печенья "Салют Октябрю".
В остальное время - блюем через перила, если конечно, с непривычки.
И вот приезжают к нам корреспонденты. Вокруг гласность, демократия,
социальная справедливость, вот они и прикатили. Час, наверное, беседовали с
командиром дивизиона. Говорили, говорили - ну, никак он не может понять,
чего им надо. Все вокруг да около. Три мужика и две бабы. Одна стара как
смертный грех, а вторая - ничего, хороша, зараза.
Наконец эти писатели говорят комдиву в лоб, мол, вот как вы считаете, вот
вам бортпаек выдают, это как, справедливо?
- То есть?!
- Ну, то есть вся страна переживает определенный момент, испытывает
трудности с продовольственной программой, а у вас тут пайки, шоколад,
сгущенка...
- Па-ек...- не понимает комдив.
- Ах, бортпаек! - дошло до него наконец. Социальная, значит,
справедливость в распределении, значит, материальных благ? Значит, много
флот у нас жрет, а, ребята? Значит, вы по этому поводу прикатили? Комдив
подмигнул.
- Ну ладно,- говорит он,- мы тут с вами заболтались совсем, а мне в море
выходить через двадцать минут.
- А вы надолго выходите? - интересуются эти деятели.
- Да как получится, часа на три-на четыре. А то хотите с нами?
Покатаемся. Увидите флот в динамике. Моряков, море, понимаешь. Интервью
возьмете, так сказать, на боевой вахте по защите святых рубежей. Поехали?
Как там у вас: "А вот сейчас я стою на палубе рядом с торпедным
аппаратом..."
Комдив подмигнул, корреспонденты заулыбались. Ну кто откажется, бесплатно
же. Эти писатели окончательно загорелись: глаза горят, оживлены, бабы
воркуют, как голубки над яйцекладкой.
Давно замечено, что самые мужественные люди - это те, кто ни черта не
знает.
Комдив посадил их на катер и врубил тридцать два узла и катал часов
восемь. И все под волну норовил, мерзавец, попасть, чтоб ощутили. Качало
так, что через пять минут после старта на катере все кормили ихтиандров, а
комдив в это время стоял на мостике и орал в ветер:
- Па-е-д-е-м.к-ра-со-от-ка-а, ка-та-ааа-ца... Да-авно я те-бя-а
па-д-жи-да-ал дал-дал-дал!
Писатели обделали всю кают-компанию. Из них вышло все. Даже желание
разобраться с распределением благ. Их перед отходом накормили флотским
борщом и перловкой, а это такая отрава - к маме не ходи.
Бабы, как качнуло, сразу же легли и забылись, а мужики выползали
поочередно и слюнявили борт. По трапу невозможно было спуститься, чтоб не
"посклизнуться" на поручнях. Всюду пахло флотским борщом; свекла, нарезанная
кубиками, выходила через нос в нетронутом состоянии; всюду эта
зараза-перловка.
Сначала у них вовсю отслаивалась слизистая желудка и кишечника, потом -
прямой кишки, а затем уже и клоаки.
Бортпаек в них впихнуть не удалось - в перекрестие не попадал. Фельдшер
пришел, посмотрел, покачал головой, перевернул баб, сдернул им штаны и
вкатил каждой лошадиную дозу какого-то противозачаточного средства, которое
вроде бы помогает при качке.
Их потом отскребли, как ошвартовались, и на носилках вынесли.
Х-хэ-хэ! Бортпаек они мечтали у нас оттяпать. Губешки раскатали.
Примчались и слюнями изошли. Кататься сначала научитесь! Пис-сатели.
Глава вторая, фантастическая
Служить хочется. А гальюнов нет! Сейчас, наверное, делают уже, а на
старых катерах, извините, не наблюдается. Забыли-с. Не запрограммированы
были наши катера на то, что народ наш может обгадиться на полном ходу за
краткое время торпедной атаки.
Поэтому наш народ отправляется подумать по-крупному на корму в тридцать
два узла, если уж очень приспичит и окончательно прижмет.
Со спущенными штанишками это выглядит лучше, чем американское родео.
Их ковбои вонючие на своих ручных бычках - это ж дети малые и сынки
безрукие. А вот наш брат в рассупоненном состоянии, напряженно прогнувшись
сидящий, бледно издали снизу блестящий, растаращенно четко следящий, чтоб из
него при соскальзывании паштет не получился - вот это да! Это кино. Картина.
Ее лучше смотреть со стороны.
Скорость дикая, катер летит, буруны взрываются, а он сидит, вцепившись,
торжественный, а над ним за кормой вал воды нависает шестиметровый, в
который он кладет не переставая.
Вот вы видели, чтоб на водяных лыжах лыжнику приспичило подумать
по-крупному? Ну, и как он все это будет делать?
Все свободные от вахты выстраиваются посмотреть. Корма покатая,
перелезаешь через леера, и кажется, что винты палубу у тебя рвут из-под ног.
Штанишки осторожненько одной рукой спущаешь: сначала одну штанишку, потом
перехват мгновенный и тут же другую. И главное, чтоб штанцы твои ниже
коленок не рухнули, а то, .если поворот, то придется со спущенными
штанишками через леера кидаться и бежать опрометью стремглав, а то вал-то
нагонит с разинутой пастью и промокнет попку до самых подмышек гигантской
промокашкой. А она и так, понимаешь, в точке росы вся в слезах.
Между булочек потом потер бумажечкой, если совсем, конечно, не намокла, и
ныряй через леера.
Я вам все это говорю, между прочим, для того, чтоб прониклись вы,
почувствовали и представили, как на катерах служить здорово.
А однажды вот что было. Пошел с нами море конопатить один пиджак
придурочный из института. Погода чудная, мы уже часа четыре на скорости, и
вдруг приспичило ему, понимаете? Видим, ищет он чего-то. Ходил-ходил, искал,
наконец спрашивает, мол, а где тут у вас - экскюз ми - гадят по-крупному.
Ну, мы ему и рассказали и показали, как это все происходит: кто-то даже
слазил, продемонстрировал. Посмотрел он и говорит:
- Да нет, я уж лучше потерплю. Ну терпи. Еще чуть-чуть немножко времени
проходит - видим, тоскует человек, пропадает. Ну, мы его и подбодрили, мол,
давай, не смущайся, все мы такие, бакланы немазаные, с каждым бывало.
Ну и полез он. Только перелез и за леер уцепился, как, на тебе,
поскользнулся и, не выпуская леер, выпал в винты, но, что интересно было
наблюдать,- чтоб ножки не откусило по самый локоток, он успел-таки изяш-но
изогнуться и закинуть их на спину. Прямо не человек, а змея, святое дело! В
клубок свернулся.
Вытащили мы его: дрожит, горит, глаза на затылке. Успокоился, наконец,
штанишки снял аккуратненько одним пальцем, потому как нагадить-то он успел,
положил их отдельной кучкой и стоит, отдыхает, а в штанцах - полный
винегрет. Боцман ему говорит:
- Ты, наука, не двигайся, а то поливитамином от тебя несет. Стой на месте
спокойно, обрез с водой принесем помоешься, а штанцы твои мы сейчас
ополоснем, рыбки тоже кушать хочут.
С этими словами подхватил их боцман через антапку за шкертик, и не успела
"наука" удивиться, как он - швырь! - их за борт и держит за шкертик,
полоскает.
Дал боцман конец шкерта этому дурню старому и проинструктировал:
- Считай, наука, до двадцати и выбирай потихоньку.
Я уж не знаю, то ли этот ученый выбирал не почеловечески, то ли он,
наоборот, потравил слегка, но только штанцы под вянцы затянуло. Ученого еле
оторвали.
А обрез мы ему принесли. Ничего, помылся. Может, мне сейчас скажут: вот
это заливает, во дает, вот это загибает салазки.
А я вам так скажу, граждане: не служили вы на катерах!
Циклоп
Ровно в три ночи, когда созвездие Овна вместе со всеми остальными
созвездиями занималось на небе своими делами, Архимед Ашотович Папазян, по
прозвищу Усохший Тарзан, сел на кровати с криком: "Только не бей!" - "Только
не бей", повторил он значительно тише и затравленно оглядел свою холостяцкую
комнату, еще секунду назад спокойную, как общественная уборная. Мама больше
не приходила к нему во сне. Мама не звала его больше "джана", и душа больше
не наполнялась радостным, светлым детством, все было отравлено и чесалось.
Ему снился циклоп. Каждую ночь. Он бежал, выпучившись, в запутанных
джунглях, подпрыгивая винторогим козлом, а ветви гоготали и цеплялись. И
рука. Огромная рука, беззвучно вырастая, тянулась за ним. На многие
километры. Он чувствовал ее леденевшим затылком. Нет сил! Нет сил бежать!
Остановился. Повернулся. Задранный ужас! Невозможно кричать! К горлу
бросились растущие пальцы с грязными обломанными ногтями. Огромные складки
потной кожи. "Только не бей!!!"
Свет зажегся, и с носа закапало. Потом. Очки наделись, и глаза через них
тут же пушисто захлопали. Архимед Ашотыч всклокоченно обернулся на
одухотворенное лицо лорда Байрона, намертво приделанного к обоям, и, поискав
в волосатых складках живота, зачарованно замер, как собака, принимающая
сигналы блохи. В тишину ночную вплетались только торопливые курлыканья
унитаза, да на кухне в одиночку веселилась радиоточка. Архимед Ашотыч
застонал переполненным страдальцем, запрокинул голову с уплывающими за
горизонт зрачками, успел увидеть потолок с забитыми комарами и бережно
уложил себя на подушки. Пружины заезженной койки вздохнули народным
музыкальным инструментом, веки затяжелели, члены замягчели с каждым вздохом,
и в бренное тело снова хлынули сновидения. Голубой пеньюар. Лампадная ночь.
Тучи запахов. Фимиамы. Грациозные прыжки, перепархивания, улыбки-пожатья,
персичный румянец от подглазников до подбородка, кофе, тонкие чувства,
полные, гладкие колени, ощущение от которых остается в руках, караванные
движения дивана, в короткой борьбе возня пружинная и сытая тишина.
Самый отвратительный звук для такой тишины - звук ключа в замочной
скважине. Возникает обостренное чувство долго поротого.
Звук возник, пеньюар, завизжав раздавленной торговкой, вспорхнул, оставив
Архимеда одного оплакивать себя.
Архимед Ашотыч вскочил и заметался по комнате так, будто он затаптывает
стадо неприятельских тараканов. В конце концов, ничего не придумав, он
юркнул в шкаф, убеждая стартерно) заработавший желудок помягче мяукать, и
затих там платяной молью.
В дверях стоял циклоп! Пойманный за лацканы пеньюар перестал визжать уже
в табурете. В комнате ходило только кадило. Маятника.
Глаз у циклопа было два, но они так близко росли и выглядывали друг от
друга, что если посмотреть взволнованно, то сливались в один; череп
пещерного медведя, чугунная нижняя челюсть, нос и общая физиономия викинга,
получившего веслом по голове: тяжелый, пышущий убийством квадрат.
Желудок Архимеда Ашотыча совсем уже собирался взять и чем-нибудь
разрядить обстановку, когда долго колебавшаяся дверь шкафа решилась и,
закатив задумчивую трель, верноподданнически открылась.
"А-а..." - сказал "квадрат", увидев в платьях живое, и шагнул всего один
раз.
Архимед Ашотыч, выставив вперед ручонку, заерзал, совершая ею
фехтовальные движения до тех пор, пока рука циклопа не протянулась медленно
и не достала Архимеда не поймешь за что. Архимед Ашотыч развевался в той
руке ящерицей круглоголовкой всего одну секунду.
"Только не бей!" - взял он самую последнюю ноту самой последней октавы, с
иканьем перебрав всю клавиатуру. Грянуло! Прямо в лоб, туда, где кость.
Горный обвал. Сель. Архимед Ашотыч быстро улетел по воздуху и, погасив все
вешалки в шкафу, оторвал внизу щелкнувшими зубами кусок пурпурного платья.
Все волосы на груди, собравшись в пучок, дружно болели.
"Только не бей!!!" Свет уличного фонаря отразился в страдальческом
оскале, щетинистый кадык проглотил, наконец, душившие его слюни. В окно
смотрела ночь, и Архимед Ашотыч, только теперь понявший, что как все-таки
хорошо, что он жив, жив! упал в подушки и мелко залился, закатился
счастливым щебечущим смехом, вздрагивая плечами в волосатых эполетах.
В небесах горел Воз, однажды в шутку названный Медведицей, и лорд Байрон
из другого века смотрел с обоев, возвышенный и одухотворенный.
Вот она, турция!
Это случилось недалеко от Турции. Пехотный, уже немолодой капитан лежал,
свернувшись калачиком, на грядке и по-детски улыбался во сне. Военнослужащий
во сне сильно похож на ребенка. Так его тепленького, калачиком, взяли с
грядки, перенесли в комендатуру и положили в камеру.
Начальник караула и его помощник решили над ним подшутить. Они подождали,
пока он проспится.
Сделав свой первый вздох и оторвав голову от сладких деревянных нар,
капитан вдруг обнаружил себя в камере; мало того: рядом с ним сидели двое в
белых чалмах, и разговаривали эти двое на иностранном, скорее всего
турецком, языке.
У нашего капитана голова тут же перестала болеть; глаза стали, как два
рубля, челюсть отвисла до нижней пуговицы, слюна непрерывно потекла.
Наконец "турки" заметили, что капитан проснулся, и оторвались от своей
Турции.
Один из них был величественен, как утренний минарет.
"Турок" спросил через переводчика: как уважаемый капитан оказался на
Территории славной Турции; не хочет ли он попросить политического убежища, а
если хочет, то что он может предложить турецкой разведке?
Когда капитан услышал о турецкой разведке, он, ни секунды не сомневаясь,
вскочил на ноги. От хмеля ничего не осталось.
- Я, может быть, пьяница! - заорал он туркам.- Но не предатель!
После этого он так удачно стукнул стареньким армейским сапогом
"турецкого" капитана, похожего на утренний минарет, туда, где у того
кончался человек и начиналось размножение, что "турка" сразу не стало:
отныне и навсегда он занимался только собой.
"Переводчик" обомлел; теперь у него отвисла челюсть до нижней пуговицы.
Наш капитан схватил его за кимоно и, шлепнув изумленной турецкой мордой
об грязную стенку, с криком "Русские не сдаются!" вылетел в коридор и там
попал в часового.
- А-ааа,- закричал проворный капитан,- и форму нашу одели?! - (Это
возмутило его больше всего.)
Возмущение придало ему титанические силы, и он тут же разоружил часового.
Если б он не забыл, как снимается с предохранителя, он положил бы
полкараула насмерть: те выбегали из караулки, а капитан их просто укладывал
прикладом вдоль стенки. Наконец его скрутили и побили. Это было в
воскресенье. На следующее утро комендант, прибыв на службу, произвел разбор
этих полетов.
Нашего капитана, как человека надежного и проверенного, выпустили сразу,
а искалеченные "турки" сразу же сели.
Я ВСЕ ЕЩЕ ПОМНЮ
Я все еще помню...
Я все еще помню, что атомные лодки могут ходить под водой по сто двадцать
суток, могут и больше - лишь бы еды хватило, а если рефрижераторы отказали,
то сначала нужно есть одно только мясо - огромными кусками на первое, второе
и третье, предварительно замочив его на сутки в горчице, а потом консервы,
из них можно долго продержаться, а затем в ход пойдут крупы и сухари -
дотянуть до берега можно, а потом можно прийти - сутки-двое на погрузку - и
опять уйти на столько же.
Я помню свой отсек и все то оборудование, что в нем расположено; закрою
глаза - вот оно передо мной стоит, и все остальные отсеки я тоже хорошо
помню. Могу даже мысленно по ним путешествовать. Помню, где и какие идут
трубопроводы, где расположены люки, лазы, выгородки, переборочные двери.
Знаю, сколько до них шагов, если зажмурившись, затаив дыхание, в дыму,
наощупь отправиться от одной переборочной двери до другой.
Я помню, как трещит корпус при срочном погружении и как он трещит, когда
лодка проваливается на глубину; когда она идет вниз камнем, тогда невозможно
открыть дверь боевого поста, потому что корпус сдавило на глубине и дверь
обжало по периметру. Такое может быть и при "заклинке больших кормовых рулей
на погружение". Тогда лодка устремляется носом вниз, и на глубине может ее
раздавить, тогда почти никто ничего не успевает сделать, а в центральном
кричат: "Пузырь в нос! Самый полный назад!" - и тот, кто не удержался на
ногах, летит головой в переборку вперемешку с ящиками зипа.
Я помню, что максимальный дифферент - 30ь и как лодка при этом зависает,
и у всех глаза лезут на лоб и до аналов все мокрое, а в легких нет воздуха,
и тишина такая, что за бортом слышно, как переливается вода в легком
корпусе, а потом лодка вздрагивает и "отходит", и ты "отходишь" вместе с
лодкой, а внутри у тебя словно отпустила струна, и ноги уже не те - не
держат, и садишься на что-нибудь и сидишь - рукой не шевельнуть, а потом на
тебя нападает веселье, и ты смеешься, смеешься...
Я знаю, что через каждые полчаса вахтенный должен обойти отсек и доложить
в центральный; знаю, что если что-то стряслось, то нельзя из отсека никуда
бежать, надо остаться в нем, задраить переборочную дверь и бороться за
живучесть, а если это "что-то" в отсеке у соседей и они выскакивают к тебе
кто в чем, безумные, трясущиеся, то твоя святая обязанность загнать всех их
обратно пинками, задраить дверь на кремальеру и закрыть ее на болт - пусть
воюют.
И еще я знаю, что лодки гибнут порой от копеечного возгорания, когда чуть
только полыхнуло, замешкались - и уже все горит, и из центрального дают в
отсек огнегаситель, да перепутали и не в тот отсек, и люди там травятся, а в
тот, где горит, дают воздух высокого давления, конечно же тоже по ошибке, и
давятся почему-то топливные цистерны, и полыхает уже, как в мартене, и люди
- надо же, живы еще - бегут, их уже не сдержать; и падает вокруг что-то,
падает, трещит, взрывается, рушится, сметается, и огненные вихри несутся по
подволоку, и человек, как соломинка, вспыхивает с треском, и вот уже
выгорели сальники какогонибудь размагничивающего устройства, и отсек
заполняется водой, и по трубопроводам вентиляции и еще черт его знает по
чему