Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
итоговые политзанятия! Осталось мало дней. В этот короткий
период всем нужно потрудиться с максимальной отдачей. У многих не
восстановлены все ленинские работы, не все еще записаны темы политзанятий.
Все это нужно восстановить в кратчайший срок, потому что скоро сдача
экзаменов на классность, а там на политическую подготовку - особое внимание.
Это особенно касается молодых матросов. У них больше всего нюансов.
Не знаю, как вам, а мне боевой листок нравится. Специально так не
напишешь. В нем живым языком говорит флот.
И еще о боевом листке
В третьем отсеке на проходной палубе в специальной деревянной рамочке
висел боевой листок. Листок гласил:
Товарищи подводники!
Как вы знаете, в море неотъемлемыми источниками, потребностью нашей жизни
являются системы и устройства, приборы и механизмы, обеспечивающие
жизнедеятельность членов экипажа.
Это играет не последнюю роль в выполнении задач боевой службы. Сюда
относятся: система пресной воды, камбуз, ДУК, гальюнное устройство,
поддержание нормальных концентраций газового состава воздуха. Хотя. на
первый взгляд эти вещи стали, за повседневностью их использования, чем-то
само собой разумеющимся, но это неверно! Нельзя забывать, что это ключевые
вопросы нашей настоящей жизни.
Хочется сказать по нашему третьему дивизиону. У нас в заведовании имеются
гальюнные устройства. Да, именно устройства, которые сделаны с учетом многих
факторов, влияющих на плавание п. л. Но, тем не ме нее, не исключены еще
выкидывания в унитаз: заварки (чая) и, это самое страшное, бумаги и ветоши.
Это накладывает неудобство, затруднение в продувании гальюнов, а также не
соблюдается элементарная человеческая культура: нередко бросается на палубу,
и унитаз не смывается после использования.
Все это способствует антисанитарии, не говоря уже об уважении труда своих
товарищей.
Матрос Папий.
Через сутки в нижнем углу появилась приписка; "Папий - ты козел". Еще
через сутки зам заметил приписку и снял листок.
За матушку Россию
Русских моряков лучше не трогать, лучше не доводить.
Это я точно знаю. И сейчас я вам поясню то, что я знаю на конкретных
примерах. Но перед этим скажу: нашему брату русскому моряку - только дай
подраться, и чтоб за матушку Россию, чтоб за Святую Русь, за веру, царя и
Отечество.
И даже если в руках ничего не наблюдается, колами будут крошить, колами,
камнями, зубами, клыками, копытами. Уйдя чуть в сторону от основного русла
нашего рассказа, скажем, что когда в исторический период нашей флотской
истории нашему историческому главному принесли карту обстановки на
Средиземном море, то там огромный американский авианосец обеспечивался нашей
малюсенькой единицей.
- Что это такое?! - воскликнул главком.- Что это? Что?! все тыкал и тыкал
он в нашу малюсенькую единицу, а штабисты его все не понимали и не понимали.
Наконец, поняли: наша единица очень маленького размера на карте
получилась.
И переделали: нарисовали маленький авианосец, а рядом изобразили огромную
русскую единицу; нарисовали и тем удовлетворили главкома по самую плешь.
Так вот, вернувшись в основное русло нашего рассказа, скажем: "Да,
товарищи! Да! Воздушное пространство нашей с вами горячо любимой Родины
нарушается всеми, кому не лень. Да!"
Есть у нас, конечно, кое-что, можем мы, конечно, кое-чем ахнуть и
устроить им там всем птичкин базар, но связаны мы по рукам и ногам, связаны,
перепоясаны, скованы и перебинтованы. И в таком вот запакованном состоянии
мы еще не просто должны передвигаться, как пингвины в стаде, мы еще обязаны
предотвращать их вражеское поползновение.
- Наши Вооруженные Силы должны! - орут на всех углах те, кто из всего
многообразия лучше всего запомнили то, что им должны Вооруженные Силы.
Должны-должны, кто же против? Конечно, должны. Мы всем должны. Ну
конечно. А вот вы скажите: а бодаться нам можно? Нет, нельзя. Не дают нам
бодаться. Не разрешают. Вот если б нам разрешили бодаться, то мы бы им
показали. Ежедневно б бодали.
А как мы недавно безо всякого разрешения америкосов боданули? Это ж
просто праздник души.
Было так: на Черном море ввалился в наши террводы их крейсер - тысяч на
тридцать водоизмещением, и тут же наш СКР, старый, как причальная стенка
Графской пристани, пошел ему наперехват.
Это ж просто песня лебединая, когда наш древний дедушка СКР идет ему -
современному, толстому, сытому - наперехват. При этом внутри у дедушки все
пыхтит, скрипит, визжит и пахнет мерзко. И дрожит в нем все в преддверии
схватки.
- Ну, блин! - сказал командир СКРа, которому велели пойти, но при этом
даже гавкать запретили, и который должен был пойти и сделать что-то такое,
но при этом ни-ни, ничего международного не нарушить.
- Ну, блин! - сказал командир СКРа.- Сейчас я ему дам! И он ему дал -
въехал в крейсер носом. Просто тупо взял и въехал. Америкос вздрогнул. Не
ожидал он, оторопел. А наш не успокоился, отошел и опять - трах!
- Ага! - орал командир СКРа в полном счастье.- Ага! Не нравится?! Звезда
с ушами! Не нравится?!
СКР все отходил и бросался, отходил и бросался, а америкос все торопел и
торопел. Это был миг нашего торжества.
В конце концов американец решил (пока ему дырку насквозь не проделали)
слинять из наших вод. Развернулся он и рванул изо всех сил, а наш махонький
СКР, совершенно искалеченный, напрягая здоровье, провожал его до нейтрали,
умудряясь догонять и бодать в попку.
В следующий раз следующий американский крейсер в совершенно другом месте
снова вторгся в наши священные рубежи.
И тогда на него пошел кто? Правильно - пограничный катер. Катер подошел и
сказал крейсеру, что если тот сейчас же не уберется ко всем чертям, то он,
катер, откроет огонь.
На катере даже развернули в сторону крейсера свою пукалку, которая в
безветренную погоду даже бронежилет не пробивает, и изготовились.
- Вой с ней, с карьерой,- сказал тогда командир катера, напялив поглубже
свой головной убор,- сей" час я им устрою симпозиум по разоружению, хоть
душа отдохнет.
Но душа у него не отдохнула. Крейсер, передав по трансляции: "Восхищен
мужеством советского командира!", развернулся и убыл ко всем чертям.
А еще, дорогие граждане, корабли наши, надводные и подводные, в открытом
море облетают самолеты вероятного противника прямо через верхнюю палубу;
объезжают, гады, как хотят, да так здорово объезжают, что зубы наши в
бессильной злобе скрипят о зубы, а руки сами ищут что-нибудь, что сможет
заменить автомат,- гайку, например.
Знаете ли вы, что палуба нашего корабля - это святая святых и наша с вами
родная территория? А воздушное пространство над ней вверх до ионосферы, не
помню на сколько километров,- это наше с вами воздушное пространство. А враг
лезет в наше воздушное пространство и зависает над нашей родной территорией,
да так близко зависает, что может нам по морде надавать.
И зависает он, как мы уже говорили, не только над надводными кораблями,
но и над подводными лодками, идущими в надводном положении.
Раз завис над нашим атомоходом иноземный вертолет, прямо над ракетной
палубой завис, открылась у вертолета дверь, и вылез какой-то тип. Сел этот
тип в дверях, свесил свои ножки, достал "лейку" и давай нас фотоаппаратить.
- Дайте мне автомат! - кричал командир.- Я его сниму. Он у меня рыбок
покормит.
Долго искали автомат, потом рожок к нему, потом ключи от патронов, потом
открыли - оказалось, там нет патронов, потом патроны нашли, а рожок куда-то
дели.
Кэп выл. Наконец кто-то сбегал и принес ему банку сгущенки и кэп запустил
в него этой банкой.
Вертолет рванул в сторону, фотограф чуть не выпал. Он орал потом, улетая,
благим голландским матом и грозил кулаком, а наши непристойно смеялись,
показывали ему банку и кричали:
- Эй! Еще хочешь?
А что, запустить мы можем. Особенно если пас пытаются так нахально
увековечить.
Однажды наш противолодочный корабль шел вдоль чуждого нам берега, и вдруг
катер их береговой охраны отделился от береговой черты - и к нашим.
Пристроился и идет рядом. И на палубе у него сразу же появляется тренога,
неторопливо, без суеты эта тренога налаживается, фотоаппарат появляется с
метровым хлеблом, и фотограф уже начинает по палубе ходить, как в театре,
примеряясь, чтоб изобразить наших в полный рост.
Пока он готовился, на верхнюю палубу наш кок выполз, некто мичман Попов
удручающих размеров.
- Ишь ты, насекомое,- сказал мичман Попов, наблюдая противника.
Потом он сходил на камбуз и принес оттуда картофелину размером со шлем
хоккеиста,
- Ну, держи свои линзы,- сказал кок и, не целясь, запустил картофелину.
До катера было метров тридцать-сорок. Картофелина летела как из пушки и
разбилась она точно об затылок фотографа.
Тот рухнул носом в палубу и лежал на ней долгодолго, а катерок быстренько
развернулся и помчался к берегу. Повез своей маме наше изображение.
У кока потом очень интересовались, где это он так кидаться научился.
- В городки надо играть,- сказал кок, авторитетно пожевав,- и тогда сами
будете за версту лани в глаз попадать.
Я, когда услышал эту историю, подумал: может, действительно научить весь
флот играть в городки - и дело с концом. И будем попадать лани в глаз. Хотя,
наверное, в глаз попадать совсем не обязательно. Нужно попасть по затылку, и
от этого глаза сами выскочат.
Путь в философию
Адмиралов почему-то всегда тянет туда, где грязь. Именно там устраиваются
диспуты, переходящие в монологи о дисциплине, воинском долге,
ответственности.
В училище, в маленьком скверике, в углу, там, где всегда курилась банка
из-под мусора, адмиралы любили собраться в перерыве вместе с "черными"
полковниками с кафедры морской пехоты и за сигаретой непринужденно предаться
своим сиюсекундным мыслям вслух о воинском долге, ответственности и порядке.
Полковники, рефлекторно стоящие "руки по швам", почему-то всегда
оказывались в той стороне, куда шел дым, и всегда смотрели на адмиралов
преданными, слезящимися от дыма и старости глазами добрых боевых волкодавов.
Одна из таких бесед была прервана как раз в тот момент, когда один из
адмиралов почти нащупал нужное слово, по-новому оттеняющее его ."личное,
адмиральское отношение к воинскому долгу,
Из-за забора, со свистом разрезая воздух, прилетел и шлепнулся в пыль, не
долетев пяти шагов до полковничьей шеренги, портфель, затем через забор
перелетел курсант и, приземлившись, на секунду обалдел от обилия зрителей;
еще через секунду он уже решительно бежал прямо на полковников. Полковники
тут же пришли в движение и ощетинились. Наверное, каждый из них мечтал
закрыть собой адмирала.
Курсант, не добежав до полковников каких-нибудь пяти шагов, схватил
портфель и, круто развернувшись, бросился назад к забору.
Дружный стадный гам подхватил старую гвардию и бросил ее вслед за
беглецом. Тот перебросил портфель и одним прыжком вскочил на забор, но в
последний момент он был пойман за ногу самым удачливым и проворным
полковником, визжавшим от удовольствия. Удовольствие закончилось быстро:
курсант, размахнувшись. лягнул полковника в голову - точь-в-точь как мустанг
шакала - и потряс многое из того, что находилось в тот момент в той голове.
Полковника - как срубили.
Почему-то курсанта потом так и не нашли, а вот полковника пришлось
безвременно проводить на пенсию. Говорят, после этого он стал большим
философом.
Муки Коровина
Старпом Коровин был известен как существо дикое, грубое и неотесанное.
Огромный, сильный как мамонт, к офицерам он обращался только по фамилии и
только с добавлением слов "козел вонючий".
- Ну ты,- говорил он,- козел вонючий! - И офицер понимал, что он
провинился.
Когда у офицерского состава терпение все вышло, он офицерский состав -
поплакался замполиту.
- Владим Сергеич! - начал замполит,- народ... то есть люди вас не
понимают, то ли вы их оскорбляете, ТО ли что? И что это вы за слова такие
находите? У нас на флоте давно сложилась практика обращения Друг к другу по
имени-отчеству. Вот и общайтесь...
Старпом ушел черный и обиженный. Двое суток он ломал себя, ходил по
притихшему кораблю и, наконец, доломав, упал в центральном в командирское
кресло. Обида все еще покусывала его за ласты, но в общем он был готов
начать новую жизнь.
Вняв внушениям зама, старпом принял решение пообщаться. Он сел в кресло
поудобней, оглянулся на сразу уткнувшиеся головы и бодро схватил график
нарядов.
Первой фамилией, попавшейся ему на глаза, была фамилия Петрова. Рядом с
фамилией гнездились инициалы - В. И.
- Так, Петрова в центральный пост! - откинулся в кресле старпом.
- Старший лейтенант Петров по вашему приказанию прибыл!
Старпом разглядывал Петрова секунд пять, начиная с ботинок, потом он
сделал себе доброе лицо и ласково, тихо спросил:
- Ну... как жизнь... Володя?
- Да... я вообще-то не Володя... я - Вася... вообще-то...
В центральном стало тихо, у всех нашлись дела. Посеревший старпом взял
себя в руки, втянул на лицо сбежавшую было улыбку, шепнул про себя: "Курва
лагерная" - и ласково продолжил:
- Ну, а дела твои как... как дела... И-ваныч!
- Да я вообще-то не Иваныч, я - Игнатьич... вообще-то...
- Во-обще-то-о,- припадая грудью к коленям, зашипел потерявший терпенье
старпом, вытянувшись как вертишейка, коз-з-зел вонючий, пош-шел вон отсюда,
жопа сраная...
Патрон
Командир быстрым шагом подошел к лодке. Ему было сорок два года, выглядел
он на пятьдесят, и лицо его сияло.
Он сорвал с себя фуражку, украшенную великолепными дубами и шитым крабом,
и, изящно размахнувшись, бросил ее туда, где солнечные блики болтались
вперемежку с окурками,- в вонючую портовую воду.
- Все! Больше не плаваю! Все! Есть приказ,- сказал командир атмосфере и,
повернувшись к лодке, поклонился ей. Прости, "железо", больше не могу! Глаза
его засветились.
- Прости,- прохрипел командир и согнулся еще раз.
- Товарищ командир! - подбежал дежурный, перепоясанный съехавшим
кортиком.- Товарищ командир!
Командир, чувствуя недоброе, радикулитно замер.
- Товарищ командир... у нас в субботу ввод, а... запыхался дежурный,-
ах... в воскресенье выход... только что звонили... х-х... просили... просили
передать,- доложил он в командирский крестец, радуясь своей расторопности.
Командир молчал, согнувшись, две секунды.
- Где моя фуражка? - спросил командир тихо, точно про себя.
- Еще плавает, товарищ командир.
- Всем доставать мою фуражку,- сказал командир и разогнулся.
Все бросились доставать. Мучились минут сорок. Командир подождал, пока
сбегут последние капли, и нахлобучил ее по самые глаза. Глаза превратились в
глазенки, потом он сказал шепотом что-то длинное.
Миня
Был у нас зам Минаев. Звали его Миней. Матросы его ненавидели страстно.
Мичмана его ненавидели ужасно, а офицеры его просто ненавидели.
Но больше всех к заму был неравнодушен Шура Коковцев, по кличке Кока,-
наш партийный секретарь: его зам неоднократно душил за горло за запущенную
партийную документацию.
Шура роста маленького, и душить его удобно. Зам ему говорил: "К утру
заполнить партийную документацию"
А Шура ему: "Фигушки. Сами заполняйте". И тут зам на него бросался и
душил его при народе, а Шура кричал: "Все свидетели! Меня зам душит!"
В общем, ненавидели у нас зама, вредили ему всячески и радовались, если с
ним что-нибудь случалось.
Матросы летом в колхоз съездили и привезли оттуда щенка. Назвали его
Миней-младшим, чтоб не путать его с Миней-старшим.
Зам от этого позеленел, но животное не тронул: щенка командир наш
полюбил, и тут уж зам ничего не мог поделать.
- Миня, Миня, на, на,- звали щенка матросы,- иди грызи кость,- и давали
ему мосол сахарный. И он грыз, а матросы приговаривали: "Давай грызи, Миня.
Будешь хорошо грызть - вырастешь и станешь большим Миней".
Этот щенок даже в автономии с нами ходил. Говорят, что собаки на лодке не
выживают, но этот чувствовал себя великолепно.
Зам от собаки просто дурел и всю злобу срывал на матросах, а те, когда он
их сильно допекал, бегали и закладывали его начпо.
Начло периодически вызывал зама на канифас и канифолил ему задницу. Так и
жили: вредили по кругу друг другу.
Перед последней автономкой зам у нас, к общей радости, намотал на винты в
одном тифозном бараке - триппер подхватил.
Наш врач корабельный взялся его лечить. Но корабельный Ваня у нас - олух
царя небесного: он из простого триппера наследственный сифилис сделает.
И получился у зама наследственный сифилис. А мы уже в автономке шестые
сутки. И тут все, конечно, узнали, что у зама нашего, судя по всему, скорее
всего конечно же сифилис. Узнали все до последнего трюмного.
Смотришь, бывало, на партсобрании, зам скривится-скривится и боком, боком
шмыг в каюту - побежало у него. И все понимают что к чему. И всех это
радовало. И все ходили и поздравляли друг друга с замовским наследственным
сифилисом. Особенно Шурасекретарь на счастье исходил.
Он укарауливал зама и говорил при нем кому-нибудь что-нибудь этакое, ну
например: "Целый день вчера бегал, как трипперный зайчик..." Или:
"...Столько документации, столько документации, что уже не в состоянии...
сил нет... просто состояние течки...- и тут он прерывался, поворачивался,
смотрел заму долго в глаза и бархатно говорил: - И вообще, я считаю, что
лучше иметь твердые убеждения, чем мягкий шанкр. Правда, Александр Семеныч?"
А зам наш только стоял и кривился. По-моему, он Шуру даже не слышал и не
только Шуру. Зам вообще, по-моему, никого не слышал и не замечал с некоторых
пор, потому как с некоторых пор они жили, можно сказать, и не в отсеке
вовсе, а внутри самого себя - сложной внутренней жизнью: слушали они в себе
с сомнением каждую мелкую каплю. Вот так вот.
Комиссия
С утра дивизия была осчастливлена внезапной комиссией по проверке
боеготовности.
Ее председатель, вице-адмирал с непонятными полномочиями, зашел к нашему
контр-адмиралу:
- А мы проверять вашу боеготовность.
- А мы всегда боеготовны.
У нашего комдива в глазах плохо скрытое беспокойство.
- Разрешите узнать ваш план.
- А мы без плана. У нас теперь работают по-новому.
В штабе - на ПКЗ (плавказарма) - свалка: приборка в каютах; застилаются
новые простыни, начальник штаба сам бегает, осунувшийся от страданий, и
неумело поправляет кровати: шуршится приборка на палубах; туалет должен быть
свежим; готовится баня, чай...
- Кто будет старшим по бане? Кто? Ага, хорошо! Его надо
проинструктировать, чтоб все нормально было...
На камбузе накрыт адмиральский салон. Асфальт перед ним помыт. Половину
мяса от старших офицеров унести в салон. Гуляш, котлеты, рыба "в кляре" и
под маринадом, свежий зеленый лук. "Прошу вас, проходите". Улыбки.
Спрятанная растерянность. Высокие фуражки. "Приятного аппетита". А внутри -
"Чтоб вы подохли".
После обеда, с удовольствием дыша, проверяющий входит в каюту к
начальнику штаба:
- Та-ак! Оперативного мне!
Проверяющий с начштаба в равном звании, но начштаба торопливо хватается
за трубку, вызывает ему оперативного.
Лицо у проверяющего значительное, целеустремленное, ответственное,
направленное вверх, под метр восемьдесят все срезается. Он говорит,
говорит...
У начальника штаба зрачки расширены, в них уга