за его пристрастие к карточной игре. Или вычеркнем из
интеллигентов И.С.Тургенева, который не мог себе представить, как будет
обходиться без доходов от имения после отмены крепостного права? Можно было
бы продолжать и продолжать. Но не стоит и не хочется.
  Да, интеллигенция всегда была выразительницей нравственных идеалов
народа. Более того, она способствовала и способствует формированию и
сохранению этих идеалов в любых исторических условиях. Но... интеллигенция
в целом. А интеллигент? Интеллигент в меру своих человеческих сил, которые
- увы! - даны ему вперемешку со слабостями, заблуждаясь и спотыкаясь,
стремится следовать идеалам, которые разделяет. Поэтому интеллигента
отличает критичность, прежде всего по отношению к самому себе.
  Высокие нравственные идеалы, по-моему, неотделимы от категорий чести,
долга. Отсюда еще одно расхожее, но все же верное определение интеллигенции
как совести народа.
  Возвращаясь к нехорошо помянутым Некрасову и Тургеневу, осмелюсь
предположить, что Николай Алексеевич тяжко мучился своим пороком, а Иван
Сергеевич сознавал тщетность попыток примирить прогрессивность общих
рассуждений о благе народа с эгоистичностью притязаний.
  Будем же ценить наших отечественных интеллигентов, как прошлых, так и
нынешних, по совокупности деяний, не приукрашая и не ретушируя их
"портреты".
  Сейчас в нашем обществе происходит горький, болезненный процесс
самопознания и самоанализа. И хотя я не считаю себя пессимистом, картина,
которая видится мне, также не содержит и намека на розовые тона. Деградация
отечественной интеллигенции, как я полагаю, неразрывно связана с
деградацией всех слоев общества, с уродливой деформацией его моральных
ценностей. Так, примат образованности - питательной среды для роста
интеллигенции - в последние десятилетия начисто утрачен. В нашей "самой
читающей в мире стране" молодежь (сужу по личному опыту общения со
студентами) читает катастрофически мало. А ведь пристрастие к чтению
воспитывается не в вузе, и даже не в школе, а прежде всего в семье.
  Сегодня мы имеем то общество, которое долго и упорно создавали - с его
недоразвитой интеллигенцией, с крестьянством, утратившим уважение к земле,
с рабочим классом, забывшим вкус к добросовестному труду. И все-таки наше
время вселяет в меня - нет, не оптимизм! - робкую надежду. Надежду на то,
что время очищения истоков, время обращения к корням богатейших
национальных культур наступает. И среди нас есть те, кто это время торопит!

  Послесловие к главе. Написанное относится к 1989 году. Сейчас год 2002-й.
Почти по Дюма: "Десять (нет, тринадцать - чертова дюжина!) лет спустя". Что
и как изменилось за эти годы - судите сами.




                               ГЛАВА ПЯТАЯ.

                                МЕЧ ПЛАШМЯ


  - "Любовь в лесу" читал?
  - Да. Это про то, как они ложатся спать и кладут между собой обнаженный
меч?.. Не понимаю, какой им был толк от того меча? Ведь его все время надо
д„ржать лезвием вверх, потому что если меч положить плашмя, то через него
можно перекатиться, и тогда он ничему не помешает.
  - Это символ, - сказал Билл.
  - Наверно, - сказал Ник. - Только здравого смысла в этом ни на грош.

  Эрнест Хемингуэй (1899-1961)

  Люди взрослеет неодинаково: у одних это получается быстрее, у других -
медленнее. Я взрослел медленно. Война оборвала детство, но не сделала меня
взрослым. Иногда мне кажется, что по-настоящему я не стал им до сих пор.
  Промежуточные состояния всегда неустойчивы. Переход от детства к
взрослости, особенно если он затянулся, чреват безрассудством. Не миновал
его и я.
  У меня в руках чудом сохранившаяся маленькая книжечка, когда-то голубая, а
сейчас грязно-серая. На ней надпись серебром "Удостоверение Инструктора
Парашютного Спорта 2-й категории".
  С выцветшего фото смотрит губастый паренек весьма хмурого вида. Это я.
  Само по себе увлечение парашютизмом или альпинизмом, автомобильными
гонками, - отнюдь не признак безрассудства. Со словом "парашют" у меня
связаны светлые воспоминания. Под его сенью я познакомился с прекрасными
людьми. Бывшая балерина Ольга Сущинская, сохранившая в полете пластическую
выразительность танца, стала моей первой учительницей. Но, пожалуй, самая
добрая память - о Вале Борц. Это про нее писал в "Молодой гвардии" Адесандр
Александрович Фадеев:
  "... Рано сформировавшаяся девушка, с покрытыми золотистым пушком сильно
загорелыми руками и ногами, в которых было еще что-то детское, с глазами
темно-серыми, в темных ресницах, независимыми и холодноватыми по выражению,
с светло-русыми, золотистыми косами и полными яркими губами самолюбивой
складки..."
  Именно такой была Валя Борц, когда мы познакомились, а затем подружились:
сразу же после освобождения Краснодона ее приняли на подготовительное
отделение Московского авиационного института.
  "Она была начитанной девушкой, - читаю у Фадеева, - хорошо играла на
пианино, по своему развитию она выделялась среди подруг и сама знала это и
привыкла к поклонению сверстников-юношей ... Она... хотела быть летчицей...
  Летчицей Валя так и не стала, а в парашютную школу записалась, прыгала с
азартом и удовольствием. С нами была проста и открыта, пользовалась
симпатией - не только благодаря "молодогвардейскому" прошлому. А в
студенческой группе держалась замкнуто и немного надменно с независимым
холодноватым выражением лица, которое так верно подметил у нее Фадеев.
  Грустно и немного забавно вспоминать: идем по Москве, а мальчишки то и
дело спрашивают ее, семнадцатилетнюю:
  - Тетенька, а тетенька, это какая у вас медаль, неужели "Партизану
отечественной войны"? Да еще первой степени!
  Разбирались тогда мальчишки в наградах... Ну, а орден Красной звезды на
Валиной груди потрясающе действовал не только на мальчишек.
  - Ты Сталина любишь? - спросила она меня однажды.
  - Конечно, люблю ... - растерянно ответил я. - Кто же его не любит?
  - Я, например, - помолчав, сказала Валя.

  Заканчивался тысяча девятьсот сорок четвертый год. Вскоре наши пути
разошлись ...
  Но я снова отвлекся. Возвращусь к парашютной книжке. Не будь ее, как бы я
мог узнать, чем занимался 14 января или 1 марта 1945 года? Оказывается,
прыгал с У-2.
  По телевидению довольно часто показывают парашютные прыжки. Гляжу на
ажурные, квадратной формы, купола современных парашютов, которыми так легко
управлять при спуске, любуюсь акробатической техникой нынешних мастеров
парашютизма в свободном падении. Как далеко ушли они от нас - и
совершенством самих парашютов (разве сравнить с ними наши ПТ-1 и ПД-6!), и
в мастерстве!
  Так вот, в оба упомянутых дня я не просто прыгал, а с высоты 100 метров -
что как раз и было откровенным безрассудством. Ощущения помню до сих пор:
несколько секунд - упругое сопротивление воздуха, затем динамический удар
раскрывшегося парашюта и тотчас второй удар - о землю. Малейшая задержка в
раскрытии, и конец: запасной парашют не нужен.
  Страха не испытывал. Страх приходил после, на сон грядущий...
  В парашютную книжку вклеена недавняя вырезка из газеты:
  "Рязань (ТАСС). Беспримерный групповой прыжок с самолетов совершили 1
марта близ Рязани парашютисты Центрального спортивно-парашютного клуба
воздушно-десантных войск СССР. Впервые в мире (!!! - А.П.) покинув машины
на исключительно малой высоте - 100 метров, они благополучно
приземлились... Прыжок требовал исключительной храбрости и высокой техники
выполнения".
  Вот вам и связь времен!
  В 1946 году меня и моего приятеля Адольфа Шубникова (угораздило же
родителей дать ему такое непопулярное в военные годы имя) отобрали для
подготовки к прыжку на побитие какого-то рекорда (тогда как раз наступила
полоса обновления авиационных рекордов).
  Этот выбор был для нас великой честью, что мы с Адольфом прекрасно
сознавали, но в душе боялись сплоховать.
  Первая и, увы, последняя для меня тренировка состоялась в барокамере
военного института экспериментальной медицины. Представьте довольно
просторную кабину. На столе пульт с рядами разноцветных лампочек и кнопок..
Сбоку большой циферблат альтиметра.
  За столом - мы с Адольфом и средних лет майор медицинской службы в белом
халате и кислородной маске. На нас масок нет.
  Да, забыл упомянуть важную деталь: перед нами еще графин с водой и
стаканы (при спуске может заложить уши, и глоток воды окажется чем-то вроде
"скорой помощи").
  Перед тем, как войти в барокамеру, мы с Адольфом поклялись: станет худо -
вида не подавать. И поддерживать друг друга всеми способами, но так, чтобы
майор ничего не заметил.
  Наша цель: пробыть час без кислородных масок на высоте семи километров и
при этом пройти тест, определяющий быстроту реакции. Лампочки будут
загораться в разных сочетаниях, а мы, разумеется, поочередно, должны в
ответ как можно быстрее выбирать соответствующую этим сочетаниям
комбинацию кнопок и надавливать на них.
  И вот стрелка альтиметра упирается в цифру 7.
  На высоте мы с Адольфом чувствуем себя по-разному - две противоположных
классических реакции. У меня эйфория: хлопаю майора по плечу, чего никогда
бы не сделал в обычном состоянии, требую подняться выше, на семи, мол, мне
не интересно. Кнопки нажимаю мгновенно и безошибочно. Адольф же клюет
носом, и я поминутно придаю ему бодрость тайным щипком.
  Наконец, программа выполнена, начинается медленный спуск. Медленный -
из-за нас, непривычных к барокамере. Мы оскорблены в лучших чувствах, о
чем и уведомляем майора.
  - Спускайте быстрее! - требуем. - Прыгали затяжными, и то ничего!
  Уязвленный майор устраивает нам "свободное падение".
  Где-то на пяти тысячах чувствую боль в ушах. Пробую незаметно глотать,
чтобы стравить воздух из полости среднего уха. Но мои евстахиевы трубы
раскрываться не желают. Боль усиливается.
  Протягиваю руку к графину - оживший Адольф останавливает меня щипком и
делает это не менее квалифицированно, чем я на семи километрах.
  Начинаем горланить песню, делая вид, что нам очень, очень весело. Обычно
пение помогает, но я, видимо, передержал воздух, и трубы словно заклинило.
  А голову - уже не только уши, а всю голову, - пронзает нестерпимая боль...
  Когда спуск, наконец, закончился, у меня из глаз брызнули слезы, а из ушей
засочилась кровь. Дорого мне стоила эта единственная попытка стать
рекордсменом! С авиацией пришлось распрощаться, что было для меня
трагедией.
  Вот пример безрассудства, вызванного незрелостью. Рискну провести
параллель. Некоторые наделенные колоссальной властью государственные мужи
словно пребывают в барокамере на семи километрах без кислорода, причем
требуют (и добиваются!), чтобы их подняли еще выше. А о том, чем это
кончится, и каким будет спуск, - не только для них самих, но и для страны -
не думают и, похоже, не желают думать. Они рассуждают о крылатых ракетах,
лазерном оружии, нейтронной бомбе. Но при этом успокаивают себя и других
тем, что "меч" дожит плашмя.
  Однако меч есть меч, и если его не задвинуть поглубже в ножны, то он рано
или поздно поднимется остри„м вверх.
  "... Еще никогда научно-технический прогресс не опережал духовное развитие
человека так, как в наш век", - сказал лауреат Нобелевской премии, один из
пионеров квантовой радиоэлектроники, академик Н.Г. Басов.
  Коллективный интеллект человечества неизмеримо выше, чем интеллект любого
из нас в отдельности. Потому что общечеловеческий интеллект - понятие
накопительное.
  Ученый сделал открытие. Оно - вклад в нашу общую сокровищницу знаний, не
ведающую ни границ, ни наглухо запертых дверей. Но смотрите, что
получается: сегодняшний уровень науки, темпы научно-технического прогресса
достигнуты не одним человеком и не группой людей, а всем человечеством,
которое к тому же наследует накопленное предыдущими поколениями. А
распоряжается этим богатством отнюдь не интеллект человечества, а воля тех,
кто обладает властью.
  Эволюция человека завершилась.
  Эволюция человечества продолжается, причем все интенсивнее.
  Значит, интеллектуальный ''разрыв" человека и человечества будет расти и
дальше. Иного исхода нет. Никогда человек не окажется мудрее, чем
человечество.
  Это должны осознать все. И тогда меч будет выброшен вместе с ножнами".

  Послесловие к главе. Вот перечитал ее и понял, насколько наивен был в
своих выводах. Прошло всего полтора десятилетия, а в нашем политическом
лексиконе главенствуют такие понятия, как экстремизм, религиозный
фундаментализм, не просто конфликты между государствами, а не поддающаяся
доводам разума межнациональная рознь. Будучи и ученым, и фантастом, думаю
со страхом: а что если обезумевший фанатик, ворочающий миллиардами
долларов, запустит на орбиту одну единственную ракету, и не с ядерным
зарядом, и не с боевым лазером, а всего-навсего с "мешком" безобидной
алюминиевой пудры? Не окажется ли она для человечества страшнее водородной
бомбы? Или все это моя "свихнувшаяся" фантазия?



                               ГЛАВА ШЕСТАЯ.

                             НЕБО, ОТКЛИКНИСЬ!

  Если бы не было ничего, в тебе уже заключалось бы все:
  Величие
          безбрежной пустоты, всеобъемлющее спокойствие
  Цветущей
          синевы...
  Высоко, высоко
          в отдалении
  Струятся мечты
          твоих водопадов...


  Альбин Цоллингер (1896 - 1941)

  В этой главе я расскажу о самолете и "о себе". Нет, речь пойдет не о моих
"подвигах" или воздушных приключениях. Мне хочется поделиться грустной
историей о друзьях, для которых небо и самолет значили вс„: величие
безбрежной пустоты, всеобъемлющее спокойствие цветущей синевы и многое из
того, что не под силу выразить Альбину Цоллингеру.
  Все помнят Александра Матвеевича Матросова, закрывшего своим телом
амбразуру вражеского дзота, но лишь очень немногим известны имена сотен
героев, совершивших такой же подвиг - слава избирательна. Все хорошо знают
Алексея Петровича Маресьева, летчика, который после ампутации голеней
обеих ног продолжал воевать и сбил еще семь вражеских самолетов. Его
подвиг увековечил Борис Полевой в "Повести о настоящем человеке".
  Но вряд ли кто слышал имя летчика-штурмовика Валентина Цветкова. Он,
потеряв в бою ступни, тоже продолжал летать, пусть не на фронтовом "ИЛ-2",
а на учебном самолете "ПО-2" парашютно-планерного клуба. Но он летал!
  Кстати, о "ПО-2", переименованном из "У-2" в честь его конструктора
Николая Николаевича Поликарпова. Этот самолет, с которого я совершил
десятки парашютных прыжков, впервые взлетел в 1928 году и выпускался вплоть
до 1953 года, то есть подобно "ТУ-104" и "ИЛ-18" принадлежал к плеяде
самолетов-долгожителей. Задуманный Поликарповым как сугубо учебная машина,
он во время войны стал ночным бомбардировщиком, вызывавшим мистический ужас
у фашистов. Бесшумно планируя, словно ангел смерти, "ПО-2" распоряжался
своим небольшим бомбовым грузом точно и экономично, поражая цели с малой
высоты, парализуя врага внезапностью и неотвратимостью удара.
  Этот допотопного вида самолет, внешне немного напоминавший "Ньюпор", на
котором 27 августа 1913 года штабс-капитан русской армии Петр Николаевич
Нестеров первым выполнил "мертвую петлю", положив начало высшему пилотажу,
не зря отмечался призами на международных авиационных выставках (в 1930 и
1936 годах). Вроде бы хрупкая стрекоза - фанера и перкаль, а надежность,
живучесть, неприхотливость завидные.
  Но вернусь к рассказу о Цветкове. Он тщетно стремился на фронт -
медкомиссия была непреклонна. "Повесть о настоящем человеке" вышла позже,
в 1946 году, и сослаться на прецедент Цветков, естественно, не мог. А это
был в высшей степени мужественный человек, кавалер орденов Красного
знамени и Отечественной войны, словом, настоящий летчик-штурмовик. Им он
оставался и в кабине "ПО-2" - любил пройтись "бреющим", чтобы трава
ложилась под воздушной стру„й.
  А начальником летной части у нас был мастер парашютного спорта Владимир
Кривой - летчик, что называется от бога: смелый, расчетливый и вместе с тем
бесшабашный. Мог приземлиться если не на "пятачке", то уж на деревенской
улице - точно (кстати, это он сбрасывал меня со ста метров). В нем было
что-то от Валерия Чкалова. Сейчас я убежден: под бравадой скрывался
"комплекс неполноценности" - на фронт его почему-то не брали, летать
приходилось на "кукурузнике", это ему-то, пилоту божьей милостью!
  Остается ввести в рассказ еще одно действующее лицо - Толю Алексеева,
лейтенанта, штурмана транспортного "Дугласа" С-47А.
  Мы познакомились так. 20 августа 1944 года на подмосковном аэродроме в
узком кругу праздновали День авиации, и я участвовал в двух групповых
прыжках с "Дугласа". Вывозил нас Толя (разумеется, в составе экипажа).
Парашюты были новенькие, шелковые, многоцветные - зрелище необычайно
красочное.
  В те времена летчики не любили прыгать с парашютом и всячески от этого
отлынивали (впрочем, теперешние летчики, возможно, напротив, обожают
парашютные прыжки - чего не знаю, того не знаю). Но, как говорится, дурной
пример заразителен: Толя Алексеев увлекся парашютизмом и, благо наши
аэродромы располагались по-соседству, стал к нам наведываться. Вскоре мы с
ним подружились.
  Гляжу на выцветшую фотографию: Толя и я - оба в гимнастерках, один с
погонами, другой без. Сидим в обнимку. На Толе фуражка с летной кокардой,
на мне - шлемофон. И еще такая деталь: у меня в руке Толин пистолет "ТТ".
  Снимок сделан отцовским "ФЭДом". Помню, как проявлял пленку, печатал
снимки...
  Дней пять после этого не появлялся на аэродроме - хворал. И чувствовал
себя неловко, потому что была моя очередь дежурить - лететь за бензином.
  Бензин добывали правдами и неправдами - в основном, клянчили у военных. В
фюзеляже "ПО-2" имелся грузовой отсек (правильно или нет, но мы называли
его гаргротом). В гаргрот как раз помещалась бочка. Управлялись с ней
вдвоем - летчик и подсобная сила, именуемая дежурным.
  Поправившись, поехал на аэродром - электричкой до станции Силикатная.
Приезжаю, спрашиваю:
  - Толя не появлялся? Я ему снимки привез. В ответ слышу:
  - Так ты ничего не знаешь? Похоронили Толю и Валю Цветкова тоже.
  Толе исполнился двадцать один год,, мне - девятнадцать. И в мозгу
зазвенело: "Не может быть, как же так? Ведь неделю назад мы с ним бродили
по Москве, он признался, что у него еще не было девушки. Теперь уже и не
будет. И вообще ничего не будет... А ведь лететь с Цветковым полагалось
мне!"
  ... За бензином решили отправиться на двух машинах. Вместо меня
напросился случайно заехавший на аэродром Толя Алексеев, его посадил к себе
Цветков.
  На самолете Кривого стоял новый мотор, к тому же форсированный. У
Цветкова - старый и слабенький. Лететь парой было тяжело. Договорились
встретиться на подлете к "цели".
  И вот Кривой отмеряет круг за кругом, а Цветкова нет и нет. Радио на
самолетах отсутствовало. Оставалось лететь навстречу. На берегу
Москва-реки толпа, перевернутый самолет... Нужно быть Кривым, чтобы
приземлиться там, где приземлился он.
  Цветков погиб сразу, Алексеев еще жил. Он сказал:
  - Это был настоящий бреющий полет, на "Дугласе" так не полетишь... Подвел
мотор, с трудом перевалили через крутой берег, а там линия
электропередачи...
  Я уже признался, что люблю и ценю поэзию. Но ни намека на поэтический дар
во мне, к великому моему сожалению, нет. И юношеские стихи, написанные под
впечатлением утраты, привожу не из-за их литературных достоинств, а
единственно потому, что они - сама память.

  Перевернутый самолет
  С измочаленным фюзеляжем...
  Поглядишь, и тоска возьмет,
  Смертный камень на сердце ляжет.

  Не подняться ему вовек
  В синеву, как не раз бывало, -
  На кресте распят человек,
  Что сидел за его штурвалом.

  Он с крыла спеша не шагнет,
  Не затянется самокруткой...
  Разомкни же каменный рот,
  Отзовись на подначку шуткой!

  Пропоет в листве соловей
  О стремглав промелькнувшей жизни
  И друзья всплакнут на твоей
  По-военному скудной тризне.

  А скорее не будет слез:
  Много ль проку в соленой влаге!
  Лет