нкин молчал в оставленной темноте; и лошадь
сама начинала шагать вперед.
   Днем Дванов узнал старую дорогу, которую видел в детстве,  и
стал  держать  по  ней  Пролетарскую  Силу. Та дорога проходила
через одну деревню, а затем миновала в версте озеро Мутево. И в
этой деревне Дванов проехал свою родину на шагающем коне.  Избы
и  дворы  обновились,  из  печных  труб  шел  дым,  было  время
пополудни, и бурьян давно скосили с  обземлевших  крыш.  Сторож
церкви  начал  звонить  часы,  и звук знакомого колокола Дванов
услышал как время детства. Он придержал  лошадь  у  колодезного
стока,  чтобы она попила и отдохнула. На завалинке ближней хаты
сидел горбатый старик -- Петр Федорович Кондаев.  Он  не  узнал
Дванова,  а  Александр  не  напомнил ему о себе. Петр Федорович
ловил мух на солнечном пригреве и лущил их в руках со  счастьем
удовлетворения  своей  жизни,  не  думая  от  забвения  о чужом
всаднике.
   Дванов  не  пожалел  родину  и  оставил  ее.  Смирное   поле
потянулось  безлюдной  жатвой,  с  нижней  земли  пахло грустью
ветхих трав, и оттуда  начиналось  безвыходное  небо,  делавшее
весь мир порожним местом.
   Вода   в  озере  Мутево  слегка  волновалась,  обеспокоенная
полуденным ветром, теперь уже стихшим вдалеке. Дванов  подъехал
к  урезу  воды.  Он  в  ней  купался и из нее кормился в ранней
жизни, она некогда успокоила его отца в своей глубине, и теперь
последний и кровный товарищ Дванова  томится  по  нем  одинокие
десятилетия в тесноте земли. Пролетарская Сила наклонила голову
и  топнула  ногой,  ей  что-то мешало внизу. Дванов посмотрел и
увидел удочку, которую приволокла лошадиная нога  с  берегового
нагорья.   На   крючке   удочки  лежал  прицепленным  иссохший,
сломанный скелет маленькой рыбы, и Дванов узнал, что  это  была
его удочка, забытая здесь в детстве. Он оглядел все неизменное,
смолкшее  озеро  и  насторожился,  ведь отец еще остался -- его
кости, его жившее вещество тела, тлен  его  взмокавшей  п/о'том
рубашки,  --  вся родина жизни и дружелюбия. И там есть тесное,
неразлучное место Александру, где  ожидают  возвращения  вечной
дружбой  той  крови, которая однажды была разделена в теле отца
для сына. Дванов понудил Пролетарскую  Силу  войти  в  воду  по
грудь  и,  не прощаясь с ней, продолжая свою жизнь, сам сошел с
седла в воду -- в  поисках  той  дороги,  по  которой  когда-то
прошел  отец в любопытстве смерти, а Дванов шел в чувстве стыда
жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого  истомились
в  могиле,  потому  что Александр был одно и то же с тем еще не
уничтоженным, теплящимся следом существования отца.
   Пролетарская Сила слышала, как зашуршала подводная трава,  и
к  ее  голове  подошла донная муть, но лошадь разогнала ртом ту
нечистую воду и попила немного из среднего  светлого  места,  а
потом  вышла  на  сушь и отправилась бережливым шагом домой, на
Чевенгур.
   Туда она явилась на третьи сутки  после  ухода  с  Двановым,
потому  что  долго  лежала  и  спала  в одной степной лощине, а
выспавшись, забыла дорогу и блуждала  по  целине,  пока  ее  не
привлек к себе голосом Карчук, шедший с одним попутным стариком
тоже  в Чевенгур. Стариком был Захар Павлович, он не дождался к
себе возвращения Дванова и сам прибыл, чтобы увести его  отсюда
домой.
   В  Чевенгуре  Карчук  и  Захар  Павлович  никого из людей не
нашли, в городе было пусто и скучно, только в одном месте, близ
кирпичного дома, сидел Прошка и плакал среди всего доставшегося
ему имущества.
    -- Ты чего ж, Прош,  плачешь,  а  никому  не  жалишься?  --
спросил Захар Павлович. -- Хочешь, я тебе опять рублевку дам --
приведи мне Сашу.
    --  Даром  приведу,  --  пообещал  Прокофий  и пошел искать
Дванова.