Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
ка, похожие на странников, а третий искусственно
жарил картошку, употребляя вместо постного масла воду из
холодного чайника.
-- Товарищ Пиюся! -- обратился к этому человеку Чепурный.
-- Тебе чего?
-- Ты не знаешь, где теперь товарищ Прокофий находится?
Пиюся не спешил отвечать на такой мелкий вопрос и боролся с
горевшей картошкой.
-- С бабой твоей где-нибудь находится, -- сказал он.
-- Ты оставайся здесь, -- сказал Копенкину Чепурный, -- а я
пойду Клабздюшу поищу: дюже женщина милая!
Копенкин разнуздался от одежды, постелил ее на пол и лег
полуголым, а неотлучное оружие сложил горкой рядом с собой.
Хотя в Чевенгуре было тепло и пахло товарищеским духом,
Копенкин, быть может от утомления, чувствовал себя печальным и
сердце его тянуло ехать куда-то дальше. Пока что он не заметил
в Чевенгуре явного и очевидного социализма -- той трогательной,
но твердой и нравоучительной красоты среди природы, где бы
могла родиться вторая маленькая Роза Люксембург либо научно
воскреснуть первая, погибшая в германской буржуазной земле.
Копенкин уже спрашивал Чепурного -- что же делать в Чевенгуре?
И тот ответил: ничего, у нас нет нужды и занятий -- будешь себе
внутренне жить! У нас в Чевенгуре хорошо -- мы мобилизовали
солнце на вечную работу, а общество распустили навсегда!
Копенкин видел, что он глупей Чепурного, и безответно
молчал. Еще раньше того, в дороге, он робко поинтересовался:
чем бы занималась у них Роза Люксембург? Чепурный на это
особого ничего не сообщил, сказал только: вот приедем в
Чевенгур, спроси у нашего Прокофия -- он все может ясно
выражать, а я только даю ему руководящее революционное
предчувствие! Ты думаешь: я своими словами с тобой
разговаривал? Нет, меня Прокофий научил!
Пиюся изжарил наконец картошку на воде и стал будить двоих
спящих странников. Копенкин тоже поднялся поесть немного, чтобы
при полном желудке, после еды, скорей уснуть и перестать
печалиться.
-- Правда, что хорошо в Чевенгуре люди живут? -- спросил он
у Пиюси.
-- Не жалуются! -- не спеша ответил тот.
-- А где ж тут есть социализм?
-- Тебе на новый глаз видней, -- неохотно объяснял Пиюся.
-- Чепурный говорит, что мы от привычки ни свободы, ни блага не
видим -- мы-то ведь здешние, два года тут живем.
-- А раньше кто тут жил?
-- Раньше буржуи жили. Для них мы с Чепурным второе
пришествие организовали.
-- Да ведь теперь -- наука, разве это мыслимо?
-- А то нет?
-- Да как же так? Говори круглей?
-- А что я тебе -- сочинитель, что ль? Был просто внезапный
случай, по распоряженью обычайки.
-- Чрезвычайки?
-- Ну да.
-- Ага, -- смутно понял Копенкин. -- Это вполне правильно.
Пролетарская Сила, привязанная на дворе к плетневой огороже,
тихо ворчала на обступивших ее людей; многие хотели оседлать
незнакомую мощную лошадь и окружить на ней Чевенгур по межевой
дороге. Но Пролетарская Сила угрюмо отстраняла желающих --
зубами, мордой и ногами.
-- Ведь ты ж теперь народная скотина! -- с миром уговаривал
ее худой чевенгурец. -- Чего ж ты бушуешь?
Копенкин услышал грустный голос своего коня и вышел к нему.
-- Отстранитесь, -- сказал он всем свободным людям. -- Не
видите, лупачи, конь свое сердце имеет!
-- Видим, -- убежденно ответил один чевенгурец. -- Мы живем
по-товарищески, а твой конь -- буржуй.
Копенкин, забыв уважение к присутствующим угнетенным,
защитил пролетарскую честь коня.
-- Врешь, бродяга, на моей лошади революция пять лет
ездила, а ты сам на революции верхом сидишь!
Копенкин дальше уже не мог выговорить своей досады -- он
невнятно чувствовал, что эти люди гораздо умнее его, но как-то
одиноко становилось Копенкину от такого чужого ума. Он вспомнил
Дванова, исполняющего жизнь вперед разума и пользы, -- и
заскучал по нем.
Синий воздух над Чевенгуром стоял высокой тоскою, и дорога
до друга лежала свыше сил коня.
Охваченный грустью, подозрением и тревожным гневом, Копенкин
решил сейчас же, на сыром месте, проверить революцию в
Чевенгуре. "Не тут ли находится резерв бандитизма? -- ревниво
подумал Копенкин. -- Я им сейчас коммунизм втугачку покажу,
окопавшимся гадам!"
Копенкин попил воды в кухне и целиком снарядился. "Ишь
сволочи, даже конь против них волнуется! -- с негодованием
соображал Копенкин. -- Они думают, коммунизм -- это ум и
польза, а тела в нем нету, -- просто себе пустяк и завоевание!"
Лошадь Копенкина всегда была готова для боевой срочной
работы и с гулкой страстью скопленных сил приняла Копенкина на
свою просторную товарищескую спину.
-- Скачи впереди, показывай мне Совет! -- погрозился
Копенкин неизвестному уличному прохожему. Тот попробовал
объяснить свое положение, но Копенкин вынул саблю -- и человек
побежал вровень с Пролетарской Силой. Иногда проводник
оборачивался и кричал попреки, что в Чевенгуре человек не
трудится и не бегает, а все налоги и повинности несет солнце.
"Может, здесь живут одни отпускники из команды
выздоравливающих? -- молча сомневался Копенкин. -- Либо в
царскую войну здесь были лазареты!.."
-- Неужели солнце должно наперед коня бежать, а ты лежать
пойдешь? -- спросил Копенкин у бегущего.
Чевенгурец схватился за стремя, чтобы успокоить свое частое
дыхание и ответить.
-- У нас, товарищ, тут покой человеку: спешили одни буржуи,
им жрать и угнетать надо было. А мы кушаем да дружим... Вон
тебе Совет.
Копенкин медленно прочитал громадную малиновую вывеску над
воротами кладбища: "Совет социального человечества
Чевенгурского освобожденного района".
Сам же Совет помещался в церкви. Копенкин проехал по
кладбищенской дорожке к паперти храма. "Приидите ко мне все
труждающиеся и обремененные и аз упокою вы"
-- написано было дугой над входом в церковь. И слова те
тронули Копенкина, хотя он помнил, чей это лозунг.
"Где же мой покой? -- подумал он и увидел в своем сердце
усталость. -- Да нет, никогда ты людей не успокоишь: ты же не
класс, а личность. Нынче б ты эсером был, а я б тебя
расходовал".
Пролетарская Сила, не сгибаясь, прошла в помещение
прохладного храма, и всадник въехал в церковь с удивлением
возвращенного детства, словно он очутился на родине в
бабушкином чулане. Копенкин и раньше встречал детские забытые
места в тех уездах, где он жил, странствовал и воевал. Когда-то
он молился в такой же церкви в своем селе, но из церкви он
приходил домой -- в близость и тесноту матери; и не церкви, не
голоса птиц, теперь умерших ровесниц его детства, не страшные
старики, бредущие летом в тайный Киев, -- может быть, не это
было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая
мать и летний воздух пахнет ее подолом; в то восходящее время
действительно все старики -- загадочные люди, потому что у них
умерли матери, а они живут и не плачут.
В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция была
еще беднее веры и не могла покрыть икон красной мануфактурой:
бог Саваоф, нарисованный под куполом, открыто глядел на амвон,
где происходили заседания ревкома. Сейчас на амвоне, за столом
бодрого красного цвета, сидели трое: председатель Чевенгурского
уика -- Чепурный, молодой человек и одна женщина -- с веселым
внимательным лицом, словно она была коммунисткой будущего.
Молодой человек доказывал Чепурному, имея на столе для справок
задачник Евтушевского, что силы солнца определенно хватит на
всех и Солнце в двенадцать раз больше Земли.
-- Ты, Прокофий, не думай -- думать буду я, а ты
формулируй! -- указывал Чепурный.
-- Ты почувствуй сам, товарищ Чепурный: зачем шевелиться
человеку, когда это не по науке? -- без остановки объяснял
молодой человек. -- Если всех людей собрать для общего удара --
и то они против силы солнца как единоличник против
коммуны-артели! Бесполезное дело -- тебе говорю!
Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.
-- Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты поласкай
в алтаре Клавдюшу, а я дай предчувствием займусь -- так ли оно
или иначе!
Копенкин осадил увесистый шаг своего коня и заявил о своем
намерении -- с нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур
-- нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.
-- Очень вы тут мудры, -- закончил Копенкин. -- А в уме
постоянно находится хитрость для угнетения тихого человека.
Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные
непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а
среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, -- у
честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и
более родственные.
-- А ты, малый, жулик! -- открыл правду Копенкин. -- Покажь
документ!
-- Пожалуйста, товарищ! -- вполне доброжелательно
согласился молодой человек.
Копенкин взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий
Дванов, член партии с августа семнадцатого года.
-- Сашу знаешь? -- спросил Копенкин, временно прощая ему за
фамилию друга угнетающее лицо.
-- Знавал, когда мал был, -- ответил молодой человек,
улыбаясь от лишнего ума.
-- Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок -- надобно
сюда Сашу позвать. Тут нужно ум умом засекать, чтоб искры
коммунизма посыпались...
-- А у нас почти отменена, товарищ, -- объяснил Чепурный.
-- Люди в куче живут и лично видятся -- зачем им почта, скажи
пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены!
Копенкин не очень жалел о почте, потому что получил в жизни
два письма, а писал только однажды, когда узнал на
империалистическом фронте, что жена его мертва и нужно было
издали поплакать о ней с родными.
-- А шагом никто в губернию не пойдет? -- спросил Копенкин
у Чепурного.
-- Есть таковой ходок, -- вспомнил Чепурный.
-- Кто это, Чепурный? -- оживела милая обоим чевенгурцам
женщина -- взаправду милая: Копенкин даже ощутил, что если б он
парнем был, он такую обнял и держал бы долгое время неподвижно.
Из этой женщины исходил меленный и прохладный душевный покой.
-- А Мишка Луй! -- напомнил Чепурный. -- Он едкий на
дорогу! Только пошлешь в губернию, а он в Москве очутится --
либо в Харькове, и приходит тоже, когда время года кончится --
либо цветы взойдут, либо снег ляжет...
-- У меня он пойдет короче -- я ему задание дам, -- сказал
Копенкин.
-- Пускай идет, -- разрешил Чепурный. -- Для него дорога не
труд -- одно развитие жизни!
-- Чепурный, -- обратилась женщина. -- Дай Л/у'ю муки на
мену, он мне полушалок принесет.
-- Дадим, Клавдия Парфеновна, непременно дадим, используем
момент, -- успокоил ее Прокофий.
Копенкин писал Дванову печатными буквами:
"Дорогой товарищ и друг Саша! Здесь коммунизм, и обратно, --
нужно, чтоб ты скорей прибыл на место. Работает тут одно летнее
солнце, а люди лишь только нелюбовно дружат; однако бабы
полушалки вымогают, хотя они приятные, чем ясно вредят. Твой
брат или семейная родня мне близко не симпатичен. Впрочем, живу
как дубъект, думаю чего-то об одном себе, потому что меня
далеко не уважают. Событий нету -- говорят, это наука и
история, но неизвестно. С революц. почтением Копенкин. Приезжай
ради общей идейности".
-- Чего-то мне все думается, чудится да представляется, --
трудно моему сердцу! -- мучительно высказывался Чепурный в
темный воздух храма. -- Не то у нас коммунизм исправен, не то
нет! Либо мне к товарищу Ленину съездить, чтоб он мне лично всю
правду сформулировал!
-- Надо бы, товарищ Чепурный! -- подтвердил Прокофий. --
Товарищ Ленин тебе лозунг даст, ты его возьмешь и привезешь. А
так немыслимо: думать в одну мою голову: авангард тоже устает!
И, кроме того, преимуществ мне не полагается!
-- А моего сердца ты не считаешь, скажи по правде? --
обиделся Чепурный.
Прокофий, видимо, ценил свою силу разума и не терял
надежного спокойствия.
-- Чувство же, товарищ Чепурный, -- это массовая стихия, а
мысль -- организация. Сам товарищ Ленин говорил, что
организация нам выше всего...
-- Так я же мучаюсь, а ты соображаешь -- чт/о' хуже?
-- Товарищ Чепурный, я с тобой тоже в Москву поеду, --
заявила женщина. -- Я никогда центра не видала -- там, люди
говорят, удивительно что такое!
-- Достукались! -- вымолвил Копенкин. -- Ты ее, Чепурный,
прямо к Ленину веди: вот, мол, тебе, товарищ Ленин, доделанная
до коммунизма баба! Сволочи вы!
-- А что? -- обострился Чепурный. -- По-твоему, у нас не
так?
-- Ну да, не так!
-- А как же, товарищ Копенкин? У меня уж чувства уморились.
-- А я знаю? Мое дело -- устранять враждебные силы. Когда
все устраню
-- тогда оно само получится, что надо.
Прокофий курил и ни разу не перебил Копенкина, думая о
приспособлении к революции этой неорганизованной вооруженной
силы.
-- Клавдия Парфеновна, пойдемте пройтиться и пошалить
немного, -- с четкой вежливостью предложил Прокофий женщине. --
А то вы ослабнете!
Когда эта пара отошла к паперти, Копенкин указал на ушедших
Чепурному.
-- Буржуазия -- имей в виду!
-- Ну?
-- Ей-богу!
-- Куда ж теперь нам деваться-то? Либо их вычесть из
Чевенгура?
-- Да ты паники на шею не сажай! Спускай себе коммунизм из
идеи в тело -- вооруженной рукой! Дай вот Саша Дванов придет --
он вам покажет!
-- Должно быть, умный человек? -- оробел Чепурный.
-- У него, товарищ, кровь в голове думает, а у твоего
Прокофия -- кость, -- гордо и раздельно объяснил Копенкин. --
Понятно тебе хоть раз?.. Н/а' бланок -- отправляй в ход
товарища Луя.
Чепурный при напряжении мысли ничего не мог выдумать --
вспоминал одни забвенные бесполезные события, не дающие
никакого чувства истины. То его разуму были видны костелы в
лесу, пройденные маршем в царскую войну, то сидела
девочка-сиротка на канаве и ела купыри; но когда эта девочка,
бесполезно хранимая в душе Чепурного, была встречена в жизни --
теперь навеки неизвестно; и жива ли она в общем -- тоже
немыслимо сказать; быть может, та девочка была Клавдюшей --
тогда она, действительно, отлично хороша и с ней грустно
разлучаться.
-- Чего глядишь, как болящий? -- спросил Копенкин.
-- Так, товарищ Копенкин, -- с печальной усталостью
произнес Чепурный. -- Во мне вся жизнь облаками несется!
-- А надо, чтоб она тучей шла, -- оттого тебе, я вижу, и
неможется, -- сочувственно упрекнул Копенкин. -- Пойдем отсюда
на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
-- Пойдем. Бери своего коня, -- облегченно сказал Японец.
-- На открытом месте я буду сильней.
Выйдя наружу, Копенкин показал Японцу надпись на
храме-ревкоме: "Приидите ко мне все труждающиеся".
-- Перемажь по-советски!
-- Некому фразу выдумать, товарищ Копенкин.
-- А Прокофию дай!
-- Не так он углублен -- не осилит; подлежащее знает, а
сказуемое позабыл. Я твоего Дванова секретарем возьму, а
Прокофий пускай свободно шалит... А скажи, пожалуйста, чем тебе
та фраза не мила -- целиком против капитализма говорит...
Копенкин жутко нахмурился.
-- По-твоему, бог тебе единолично все массы успокоит? Это
буржуазный подход, товарищ Чепурный. Революционная масса сама
может успокоиться, когда поднимется!
Чепурный глядел на Чевенгур, заключивший в себе его идею.
Начинался тихий вечер, он походил на душевное сомнение
Чепурного, на предчувствие, которое не способно истощиться
мыслью и успокоиться. Чепурный не знал, что существует всеобщая
истина и смысл жизни -- он видел слишком много разнообразных
людей, чтобы они могли следовать одному закону. Некогда
Прокофий предложил Чепурному ввести в Чевенгуре науку и
просвещение, но тот отклонил такие попытки без всякой надежды.
"Что ты, -- сказал он Прокофию, -- иль не знаешь -- какая
наука? Она же всей буржуазии даст обратный поворот: любой
капиталист станет ученым и будет порошком организмы солить, а
ты считайся с ним! И потом наука только развивается, а чем
кончится -- неизвестно".
Чепурный на фронтах сильно болел и на память изучил
медицину, поэтому после выздоровления он сразу выдержал экзамен
на ротного фельдшера, но к докторам относился как к умственным
эксплуататорам.
-- Как ты думаешь? -- спросил он у Копенкина. -- Твой
Дванов науку у нас не введет?
-- Он мне про то не сказывал: его дело один коммунизм.
-- А то я боюсь, -- сознался Чепурный, стараясь думать, но
к месту вспомнил Прошку, который в точном смысле изложил его
подозрение к науке. -- Прокофий под моим руководством
сформулировал, что ум такое же имущество, как и дом, а стало
быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых...
-- Тогда ты вооружи дураков, -- нашел выход Копенкин. --
Пускай тогда умный полезет к нему с порошком! Вот я -- ты
думаешь, что? -- я тоже, брат, дурак, однако живу вполне
свободно.
По улицам Чевенгура проходили люди. Некоторые из них сегодня
передвигали дома, другие перетаскивали на руках сады. И вот они
шли отдыхать, разговаривать и доживать день в кругу товарищей.
Завтра у них труда и занятий уже не будет, потому что в
Чевенгуре за всех и для каждого работало единственное солнце,
объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием. Занятия же людей
были не обязательными, -- по наущению Чепурного Прокофий дал
труду специальное толкование, где труд раз навсегда объявлялся
пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием,
потому что труд способствует происхождению имущества, а
имущество -- угнетению; но само солнце отпускает людям на жизнь
вполне достаточные нормальные пайки, и всякое их увеличение --
за счет нарочной людской работы -- идет в костер классовой
войны, ибо создаются лишние вредные предметы. Однако каждую
субботу люди в Чевенгуре трудились, чему и удивился Копенкин,
немного разгадавший солнечную систему жизни в Чевенгуре.
-- Так это не труд -- это субботники! -- объяснил Чепурный.
-- Прокофий тут правильно меня понял и дал великую фразу.
-- Он что -- твой отгадчик, что ль? -- не доверяя Прокофию,
поинтересовался Копенкин.
-- Да нет -- так он: своей узкой мыслью мои великие чувства
ослабляет. Но парень словесный, без него я бы жил в немых
мучениях... А в субботниках никакого производства имущества
нету, -- разве я допущу? -- просто себе идет добровольная порча
мелкобуржуазного наследства. Какое же тебе тут угнетение, скажи
пожалуйста!
-- Нету, -- искренне согласился Копенкин.
В сарае, вытащенном на середину улицы, Чепурный и Копенкин
решили заночевать.
-- Ты бы к своей Клавдюше шел, -- посоветовал Копенкин. --
Женщину огорчаешь!
-- Ее Прокофий в неизвестное место увел: пусть порадуется
-- все мы одинаковые пролетарии. Мне Прокофий объяснил, что я
не лучше его.
-- Так ты же сам говорил, что у тебя великое чувство, а
такой человек для женщины туже!
Чепурный озадачился: действительно, выходит так! Но у него
болело сердце, и он сегодня мог думать.
-- У меня, товарищ Копенкин, то великое чувство в груди
болит, а не в молодых местах.
-- Ага, -- сказал Копенкин, -- ну тогда отдыхай со мной: я
тоже на сердце плох!
Пролетарская Сила прожевала траву, которую ей накосил
Копенкин на городской площади, и в полночь тоже прилегла на пол
сарая. Лошадь спала,