с
того ни с сего рассказывать ей о Досе:
- Он у меня один остался. Боюсь я за него. Он у нас невезучий. Всегда с ним
что-то случается. Щенка как-то везли в сумке, так щенок искусал его. Под
Новый год кипятком ошпарился. Хотел чаю налить, да чайник на себя и
опрокинул. Сколько раз падал, то с лестницы, то с крыши. Господи, лишь бы он
живой был...
Игуменья слушает его, головой кивает, будто все ей понятно.
Когда Никишу снова отправили на аэродром, пошел он искать Серафима. Искал,
искал, потом наткнулся. Серафим ходит по комнатам с корзиной яблок и раздает
их немецким солдатам.
- Что это ты? - спрашивает Никиша.- Опять чудить вздумал?
А Серафим отвечает:
- Дела немцев на фронте совсем плохи. Русские все ближе и ближе. Вот-вот
здесь будут.
В эти дни шли сильные бомбежки. Лагерников теперь все время водили в город
на расчистку улиц. Вот когда пошла хорошая жизнь. Разрушенные дома стояли
пустые, заходи и бери что хочешь. Никиша обзавелся немецкой одеждой - теплая
куртка с "молнией", ботинки на толстой подошве.
Редькин посмотрел на него и сказал:
- Ну, ты чистый иностранец.
Редькин тоже приоделся - зеленый пиджак, какой-то пуховый картуз табачного
цвета, сандалии.
Потом по лагерю пошел слух, что всех пленных будут расстреливать, как только
русские подойдут к городу.
- Думай - не думай, а к смерти ближе,- сказал Редькин.
И, хотя Серафим уговаривал не верить этим разговорам, Редькин убедил Никишу
бежать. Охрана за пленными почти не смотрела, многие охранники просто
скрылись. Оружие побросали и ушли.
Редькин знал место возле выгребной ямы, где можно пролезть под проволокой. И
вот ночью выломали они доску в бараке и ушли. Выбрались на улицу - и скорее
из города. Там сразу в лес и вверх, на гору. Забрались в самую чащу, смотрят
- яма глубокая. Расчистили ее, сверху набросали веток - вот и укрытие. Как
рассветать стало,забрались в яму и затихли. Все бы ничего, только холодно.
Март в самом начале, до тепла далеко.
Так они жили больше месяца. Днем таились в яме, а ночью выбирались наружу и
спускались в город. Тащили из ближайших домов продукты - картошку, хлеб.
Однажды удалось раздобыть теплое одеяло. Теперь в яме совсем хорошо стало.
В самом начале мая, дня три всего прошло, утром проснулись они от шума
внизу, в городе. Спустились к дороге, выглянули из-за кустов - танки с
красными звездами. Тут они стали обниматься, поздравлять друг друга.
- Теперь уж скоро домой! - радовался Никиша.- Досю наконец разыщу.
Привели они себя в порядок как могли, спустились в город. Только вид у них
все равно страшный - небритые, обросшие, одежда грязная. Стоят они у дороги,
мимо грузовики катят с солдатами. Никиша с Редькиным руками им машут,
приветствуют. Тут одна машина вдруг затарахтела, дернулась и встала.
Водитель из кабины выскочил и в мотор полез. Никиша с Редькиным кинулись к
машине.
- Русские! Земляки!
А солдаты в кузове равнодушно так на них смотрят, многие и вовсе
отворачиваются. Из кабины офицер вылез, вином от него тянет, глаза красные.
Соскочил на землю и за кобуру хватается.
- Прочь отсюда, изменники! Пристрелю, как собак!
Никиша с Редькиным так и застыли на месте. А водитель поломку исправил,
завел машину - и дальше. Редькин поглядел им вслед:
- Кума не мила - и гостинцы постыли...
На ночь забрались они в какой-то сарай. Редькин лег и сразу уснул. А Никише
не спалось. Вышел он на улицу пройтись. Идет, народу никого, огней нет.
Только свернул за угол, смотрит - на перекрестке костер. У костра солдаты с
автоматами, четыре человека, на пилотках звездочки. Сидят они на земле,
тряпки какие-то разбирают. А как ближе Никиша подошел, видит - за спинами
солдат вроде как три больших крестак которым люди привязаны, почти раздетые.
На среднем кресте - бородатый, венец на голове из колючек.
- Что вы здесь делаете? - спрашивает Никиша у солдат.
- Не видишь, разбойников сторожим,- весело так отвечает один белобрысый,
конопатый, нос пуговкой.- Чтобы не утащили...
- Так ведь это же Христос,- говорит Никиша.
- А нам все равно, кто! - смеются солдаты и продолжают разбирать одежду,
делить между собой рубашки, носки, белье.
- Как плащ делить будем? - спрашивает белобрысый.- Кому отдадим?
Кинем жребий,- предлагает другой.
И они стали тянуть спички, кому какая достанется.
Вернулся Никиша в сарай, еле дождался утра и снова побежал на перекресток.
Только крестов там никаких не было, солдат тоже. Лишь на земле чернело
большое пятно от костра. "Что же это было?" - терялся в догадках Никиша.
А русских солдат прибывало в город все больше и больше. Никиша у всех, кого
встречал, спрашивал:
- Брата моего, Евдокима Савельева, не встречали?
Но от него только отмахивались, никто не разговаривал. А однажды вдруг
кто-то сказал:
- Знаю я про твоего брата...
Обернулся Никиша - так и есть: Серафим. Никиша даже не удивился. Вот Серафим
и рассказывает:
- Ушел Дося тогда к шоссе, а там - заслоны. Стрелять начали. Дося испугался,
в каком-то дворе спрятался. Хозяйка дома оказалась старица, которая просфоры
для церкви пекла. Потом они вместе по монастырям ходить стали. До самой
Сибири дошли. Там Дося и остался. Построил скит в лесу и живет отшельником.
- Вот вернусь домой - разыщу,- говорит Никиша.- Теперь уже скоро
А Серафим только головой качает:
- Ты уж не беспокойся... Я передам ему весточку от тебя...
А еще через месяц Никишу с Редькиным арестовали. Доставили их в тот самый
лагерь, откуда они бежали. Теперь этот лагерь назывался репатриационным.
Внутри все как было, так и осталось. Разве что вторая линия проволоки
появилась. И охранники теперь не немецкие, а русские. Пленные все знакомые,
с кем Никиша здесь сидел.
Полковник с бритой головой сказал, что возвращаться домой поодиночке не
разрешается. Их всех скоро отправят на родину в организованном порядке
эшелоном. Вот только комиссию проверочную пройти надо.
Ну а как комиссию прошли, построили всех и повели на станцию. Там уже стоял
состав, точно такой, какой привез их сюда, в Германию. Командовал посадкой
офицер в форме НКВД. Когда все перед ним выстроились, он сказал:
- Родина вам все простила! Родина ждет вас! Вы теперь должны послужить ей.
Искупить свою вину! Есть постановление. Всем, кто был в Германии, отработать
четыре года на родине.
После этого рассадили всех по вагонам, заперли двери, и состав тронулся.
И вот однажды под Вяткой, в Кайских лесах, на первый комендантский лагерный
пункт прибыл этап. Поселили людей в бараках, места всем хватило - нары с
двух сторон в два этажа. По ночам, правда, холодно - осень уже глубокая. Но
если растопить печь, жить можно. И еще вот крысы. Их такое множество, что
ничего поделать с ними нельзя. Бегают прямо по людям. С первых же дней вновь
прибывших стали выгонять на работу - разгружать платформы с лесом.
Как-то на разгрузке двое заключенных о чем-то поспорили. Один все кричал,
горячился:
- Они думают, если я здесь, в лагере, так я ничто! А я, может быть,
дворянин! По материнской линии... Старинный род! Прямые потомки Рюриковичей.
Есть документы! Огромные поместья! У меня и печать с гербом есть.
Другой его успокаивал:
- Да будет тебе! Кому нужны твои поместья?
Поговорили они так и разошлись. Один из них, тот, что успокаивал, был
Никифор Савельев, Никиша.
Дней через десять новеньких стали разводить по лагерным пунктам. Большинство
- на лесоповал, шесть километров туда и шесть обратно. Никише, правда,
повезло - попал в механические мастерские. С шести утра до шести вечера
отпиливать грани у гаек. Вечером перед сном - черпак жидкой баланды и
кусочек хлеба. Этого, конечно, было мало. Никиша стал менять вещи и одежду,
которые привез из Германии. Вскоре весь его трофейный запас кончился.
Особенно доволен был вольнонаемный слесарь Семенчук из депо. Ему досталась
куртка с меховым воротником, потом немецкая рубашка. И все за несколько
кусков сала.
- Ну что? - спрашивал Никишу начальник лагерного пункта Мордачев.- В
немецком плену лучше было?
- Нет, здесь лучше,- отвечал Никиша.- Все-таки дома, на родине.
Он вспомнил, как стояли на границе - там меняли состав, и он увидел
мальчишку, похожего на Досю тех, довоенных лет. Мальчишка стоял и смотрел на
лагерников, а на голове у него был какой-то смешной веночек из ромашек.
Никиша чуть не заплакал тогда. Потом какие-то девочки на откосе махали
поезду руками. "Так только в России и машут поездам,- думал тогда Никиша.
- Нет, здесь лучше...
Только напрасно он так бодрился. Зиму он еще кое-как протянул, а весной не
выдержал, слег. Отправили его в лагерную больницу. На верхние нары в
больничном бараке Никиша забраться уже не мог, сил не было, положили его
внизу.
В первую же ночь увидел Никиша брата Досю, да как-то странно, ничего понять
было нельзя. То будто Дося на небесах в светлых одеждах, то в берлоге
какой-то вроде как в звериной шкуре. Никиша тогда еще подумал: "Хоть бы
Серафиму удалось его разыскать... Где-то он теперь?"
А Серафим в это время был далеко от Вятки - в глухих сибирских лесах.
Который день бродил он по лесным дорогам. Наконец в одной деревне ему
сказали: есть, мол, такой отшельник, на берегу реки его жилище. Забрался
Серафим в самую чащу. И вот видит - на полянке, на пенечке сидит человек.
Балахон на нем какой-то истрепанный, в руках корзиночка с грибами. Весь
заросший, стариком кажется, хотя видно, что не старый еще. Вышел к нему
Серафим и говорит:
- Я тебе от брата Никифора весточку принес...
Серафим, конечно, отшельника сразу признал - Евдоким это, Дося.
Дося не испугался, не удивился. Спокойно так спрашивает:
- Как он там? Живой?
- Живой-то живой... Мыкается, горемычный. Из одного лагеря в другой. Сначала
у немцев, теперь у своих... Сколько перенес...
- Господи,- вздыхает Дося.- Помоги ему Матерь Божья...
Поднялся он с пенька и повел Серафима к себе. Маленький, тесный сарайчик с
одним окошком. Воздух внутри свежий, хорошо так пахнет. На стене иконка
Божией Матери, лампадка. Повсюду пучки сухих трав. У двери - лежанка из
досок, вместо стола - чурбачок. В другом углу - печка. Дося поставил чайник,
растопил печь.
- Небогато у тебя,- оглядывает жилище Серафим.
- А мне ничего и не надо,- отвечает Дося.- Чего же больше? Выйдешь на опушку
- красота кругом! Солнышко светит, деревья шумят. Так сладко делается. Вижу
- лисичка бежит. Вот мне и хорошо.
- Чем же ты живешь? Ведь есть же надо...
- А у меня огородик. Капустка, морковка, редька. Картошку сажаю. Потом люди
из деревни приносят. Кто хлебца, кто молочка. Иной раз рыбки наловишь. Что
мне еще надо?
- Как же - все время один...
- Зачем один? Зайчишка тут ко мне прибегает. Я ему капустки вынесу.
- А зимой не скучно?
- И зимой хорошо. Снег расчищаю. Птичкам корки хлебные крошу. Снегири,
синички. Что зима, что лето - одинаковая благодать и красота.
- А волки? Волков не боишься?
- Бояться волков - быть без грибков! - смеется Дося.- А чего их бояться?
Есть другие хищники, которые внутри нас. Эти куда страшнее. Увижу волка,
сразу вспоминаю про тех, других, что во мне. Так что волки - они тоже
нужны...
- Так, так,- кивает головой Серафим.- Только как же тебя здесь не разыскали?
Война ведь была. А ты вроде как дезертир...
- Да приходил тут один. В фуражке, в сапогах. Я думал - участковый. А это
бес. Поглядел ему в глаза, он и рассыпался. Одни головешки остались. Этих
бесов ко мне ходит видимо-невидимо. Каждый день. Да ты и сам, может,
увидишь. Кто-нибудь непременно к вечеру явится...
И точно, как Дося думал, так оно и вышло. Сидят они с Серафимом, чай пьют.
Дося капустку с редькой приготовил, угощает. Тут в дверь стучат. Открыл Дося
- никого. А потом вдруг сразу, будто из воздуха, гость на пороге. Одет
как-то странно - фуражка, китель довоенного образца со споротыми погонами.
- Вы кто? - спрашивает Дося.
- А я тот,- отвечает гость,- кто отца твоего уничтожил в тридцать седьмом.
Ты небось отомстить за него хочешь? На вот, держи...
И протягивает Досе наган. Только Дося руку его отстраняет.
- Господь тебе судья...
- Да ты знаешь, сколько на мне крови? - кипятится гость.- Ты думаешь, только
твой отец? Да за мной сотни таких, как он! Враг я твой! Ты должен убить
меня!
А Дося спокойно так говорит:
- Для меня все одинаковы. Виновные, невиновные. Все одно...
Гость даже опешил.
- Как это одинаковы? Ты что же, не отличаешь правого от неправого? Красного
от белого? Это как же понимать?
- А как солнышко светит? - отвечает Дося.- Сияет себе на всех без разбора,
на праведных и неправедных. Я всех равно жалею. Без злобы и ненависти.
- Да ты погляди, что кругом творится! - не унимался гость.- Люди хуже
волков! Глотки рвут друг другу!
- А я сам-то каков? - спрашивает Дося.- Я, может, еще хуже. Я, может, самый
худший из всех...
- Что ж ты, ограбил кого или убил?
- А кто его знает, что бы я сделал, живи я среди людей. Я потому и бегу от
них. Когда с людьми живешь, непременно в грех втянешься. Не хочешь, а
втянешься. А здесь я никого не обижаю, не ругаюсь, не злюсь. Здесь я чист и
всем доволен. Только в уединении и можно любить людей.
- Нет, дружок,- возражает гость.- В миру подвиг выше. Если не понесешь
подвига среди людей, не сможешь и в уединении.
- Да какой там подвиг? - машет рукой Дося.- Никакого подвига и не надо. Жить
только просто и никому зла не делать! Вот я живу себе, и мне хорошо. Долгов
у меня нет, никого я не обманул. Нет у меня за душой дел беззаконных. Потому
и сон у меня сладкий.
Гость согнулся как-то крючком, вроде бы даже меньше ростом стал.
- Ишь, как устроился,- хихикает.- Люди гнили в окопах, в лагерях, а он здесь
капустку с редькой трескает. Брат твой Никифор в лагере... А ты здесь... Вот
и суди теперь, чей путь выше? Брата или твой! Один в страданиях и муках,
другой в тишине и покое!
Дося сразу как-то загрустил, сгорбился.
- Брат-то он мой, да ум у него свой... У каждого своя дорога.
- Может, он уже погиб там, в лагере. Может, его уже в живых нет. Каин, Каин,
где брат твой Авель? Почему ты не с ним? Вместе нести муки и скорби!
Дося долго молчал, потом говорит:
- Скорби - это не кара. Это испытание. Страдания - не зло для человека. Зло
- это грех. Нам всем надо спасаться для будущего царства.
- Что еще за будущее царство? - ехидно так спрашивает гость.
- Царство добра и справедливости. Где нет войн и лагерей. Нет беззакония и
насилия. Блаженная земля... Свет невечерний...
Гость даже в ладоши захлопал.
- Поглядите на него! В мире войны, кровь, революции! А у него - Свет
невечерний! Все бури над ним проходят! Ни в чем его нет!
- Я же говорю: надо готовить себя к будущему царству! - упрямо твердит
Дося.- Само собой ничего не придет. Избавиться от тьмы в самом себе!
Очистить свое сердце! Никто тебя не спасет. Только ты сам. Лечи свою душу от
ненависти! Вот тогда оно и наступит, будущее царство. А силой, оружием -
только тьму сгущать.
Гость ничего не ответил, сам все стоит, не уходит. Дося с Серафимом чай
пьют, между собой разговаривают.
- Вот и я теперь не знаю,- говорит Серафим,- чей же путь выше? Вот поди -
угадай...
Тут он оглянулся, а гостя уж нет. Когда он исчез, никто не заметил, даже
дверь не стукнула.
- Это еще ничего,- говорит Дося.- Тут ко мне император приходил.
- Какой император?
- А шут его знает. Лицо вроде знакомое, а какой - не знаю. Должно быть,
последний русский царь, Николай Второй. А у меня, как назло, хоть шаром
покати. Одни сухари да вода. Ну, угостил я его сухарями, а он говорит:
"Счастливые вы люди, отшельники! Свободны от мирских забот. Только о
собственном спасении и печетесь. Я вот царствую, а никогда не кушал с таким
удовольствием, как сейчас. У меня ведь одни заботы. Революционеры, бомбы...
Голова идет кругом..."
Долго еще Серафим с Досей беседовали, поздно уже, ночь. Оставил Дося
Серафима ночевать, отдал ему свою лежанку, сам на полу устроился.
Утром их разбудил какой-то белобрысый мальчик из деревни, бутылку маслица
принес.
- Мамка велела передать. Отнеси, говорит, пустынному человеку. Может,
говорит, он твою грыжу вылечит...
- Да какой я лекарь? - улыбается Дося.- Не лечу я никого. Приходят ко мне,
думают - знахарь. А я всех обратно отсылаю. Говорю: я здесь не для других, а
для себя. Я сам весь в язвах грехов и больше всех нуждаюсь в лечении.
Серафим поднялся и стал собираться. Как Дося его ни уговаривал остаться,
Серафим ни в какую, даже чай пить не стал.
- Пора мне,- говорит.- Срок мой вышел. Вот мальчик меня и проводит, дорогу
покажет.
Ушли они с белобрысым. А через полчаса, наверное, белобрысый бежит обратно.
Запыхался, дух перевести не может. Сам трясется весь, глаза бегают.
- Что было! Что было!
Отдышался и рассказывает:
- Только из лесу мы вышли, стали к деревне подходить. Я впереди так немного.
Потом оглянулся, а у него за спиной крылья. Большие такие, больше, чем у
гусей. Испугался я. А он взмахнул крыльями и поднялся. Гляжу - уже летит.
Прямо на небо...
Дося успокоил белобрысого, напоил чаем. Гладит его по голове, сам все время
повторяет:
- Это ничего, это бывает... Ты успокойся... Теперь важно, чтобы брат мой
Никифор спасся. А в будущем царстве мы с ним встретимся. И что нам за дело,
какой у кого путь... Выше, ниже... Это и не важно... Нам бы только
встретиться. Только бы поглядеть друг на друга...
ОПРАВДАНИЕ И СПАСЕНИЕ
Сначала-то, конечно, дома у Таси ни о чем не догадывались. Веру Косицыну все
хорошо знали, они с Тасей в одном классе учились. Что ни день Вера у них в
гостях. Сидит, слушает, как Тася на пианино этюды разучивает. Тася тогда
музыкой занималась. И когда школу окончили, тоже не расставались, так и
дружили. Вместе на курсы иностранных языков ходили, в переводчики
готовились.
А однажды как-то приходит Вера Косицына в гости, Тася, как всегда, за
пианино сидит, играет. Слушала Вера, слушала, потом и говорит:
- Ты моя лучшая подруга, Тася. Я прошу тебя быть моей свидетельницей. Замуж
я выхожу.
Тася сказала:
- Хорошо, буду.
Стали они тут обниматься, целовать друг друга. А на другой день возвращается
Тася от Веры, Ольга Леонтьевна только удивляется на свою дочь:
- Что с тобой, Тусечка? Будто светишься изнутри...
А Тася обняла ее - и давай кружить по комнате.
- Вера Косицына замуж выходит...
- Да знаю я,- отвечает Ольга Леонтьевна.- Очень рада за нее.
А Тася кружит ее, целует.
- Жениха я ее видела... Викентия...
- Это какой же Викентий? - спрашивает Ольга Леонтьевна.
- Фотограф он,- отвечает Тася. - У него ателье фотографическое.
А тут Дорик, младший брат Таси, рядом.
- Если хотите знать правду,- говорит,- это совсем не то, что вы думаете.
Между нами говоря, это Синяя Борода. Семь жен. Одна жена в Сызрани, другая в
Саратове, третья и вовсе не то в Кении, не то в Уганде.
Тася от брата рукой отмахивается.
- Будет тебе! Вечно ты со своими выдумками!
- Да что! - не унимается Дорик.- Четвертая жена у него вообще колдунья!
- Ведьма, что ли? - спрашивает дедушка, он тут как раз из комнаты своей
вышел.
- Самая чистокровная,- отвечает Дорик. - Она чем занимается? Мертвых из
гроба поднимает. Желаешь, к примеру, с усопшим побеседовать - к ней.
Пятнадцать минут разговора - миллион. Деньги лопатой гребет.
- Мама! - кричит Тася.- Скажи, чтобы он замолчал!
Весь месяц готовилась Тася к свадьбе Веры Косицыной, платье новое шила:
салатного цвета с розовым поясом. На левом плече букетик - анютины глазки.
- Для кого это ты так стараешься? - спрашивала Ольга Леонтьевна.
А к ним родственница дальняя приехала погостить - Эльза Егоровна, она и
помогала шить Тасе. Крутит Эльза Егоровна машинку швейную, сама
расспрашивает:
- Что ж это за Вера такая?
- Лучшая моя подруга,- отвечает Тася.
А рядом опять Дорик.
- Да уж куда лучше,- говорит он.- Целый выводок незаконных детей. Со счета
сбились. Один у нее и вовсе с золотым зубом родился.
- Как это так? - недоумевает Эльза Егоровна.
- Очень просто,- отвечает Дорик. - Типичный случай инкарнации.
- Господи, это еще что?
- Да как вы не понимаете? Накануне у Веры Косицыной дед умер. А у деда как
раз в нижней челюсти золотой зуб был. Вот душа старика и перешла в тело
новорожденного вместе с зо